ПОДЛЯНКА

Подлянка

Кто сказал, что молодость — это лучшее время жизни?

Тот, кто это написал (или произнёс), давно позабыл о всяких юношеских комплексах неполноценности, горьких любовных разочарованиях, разрушенных иллюзиях и об ужасных юношеских прыщах. А ещё он позабыл о том, что каждый юнец страшно уязвим. Юноша воспринимает всерьёз каждое мимоходом брошенное слово и бывает уязвлен малейшим критическим замечанием. Самолюбие подростка в возрасте восемнадцати лет — сплошная незаживающая рана, которая ежедневно получает всё новые уколы. Незабвенный Федор Михайлович Достоевский сумел многое подметить в своём «Подростке».

Вот довелось мне в этом «замечательном» возрасте отправиться в далёкое путешествие за новыми впечатлениями (да и угол свой искать надо было).

В родном доме — отношения с отчимом были далеки от идеальных; школу я уже закончил; относительную финансовую независимость обеспечил за два месяца сезонных работ в совхозах и колхозах вокруг Таллинна. Я собирался на работу в Сибирь. Решил я начать свою самостоятельную жизнь на Дальнем Востоке — этом российском аналоге американского Дикого Запада. Конечно, времена и нравы далеко не одинаковы, но для меня главным тогда была возможность утвердить себя в мире и природе, почувствовать себя нужным в тяжелых условиях и найти то неизвестное, что толкает меня от обжитых мест. Тайны из своих планов не делал, вот и подошел ко мне как-то паренек из параллельного класса. До этого момента я абсолютно ничего об этом парнишке не знал. Мы познакомились. Сухощавое лицо с чуть припухшим носом, узкие плечи и светлые волосы неопределенного цвета не вызывали никакой антипатии. Антон (так звали моего нового знакомого), тоже хотел попробовать самостоятельной жизни и предложил поехать вместе. Я решил, что вдвоем нам в дороге будет веселее, тем более что Антоша немного играл на гитаре, что обеспечивало успех в любой вагонной кампании.

В августе мы пустились в дорогу.

На московском вокзале мы в числе первых разместились в плацкартном вагоне и минут двадцать наблюдали нежные прощальные поцелуи очень «аэродинамичной» девушки с невзрачным парнишкой. Девица оказалась нашей попутчицей. В дороге нам предстояло провести почти восемь суток, и мы не торопили события.

Состав тронулся, и, как только выехал за пределы пригородов, на горизонте закружилась ржавая пила осеннего леса. Уже на второй вечер пути вся молодежь вагона собиралась в нашем закутке, пели песни, «травили» анекдоты, пили дешёвое вино и перекусывали сомнительными пирожками из вокзальных буфетов.

Мы уже знали, что девушку с фигурой Софи Лорен зовут Светой. Она окончила техникум легкой промышленности и едет по распределению в какой-то райпотребсоюз на должность товароведа. Антон был явно неравнодушен к внушительным формам Светы (его не смущала тяжеловатая нижняя челюсть и чуть сдавленный в висках высокий лоб — черты, которые придавали лицу Светы карикатурное сходство с улыбчивой лошадкой). На четвертые сутки они уже весь вечер целовались в тамбуре, а на пятые сутки мы с ещё одним попутчиком-собутыльником успешно защищали Свету от гнусных покушений пьяного сорокалетнего проводника вагона, который, заприметив легкость, с которой Света сменила кавалера, решил не теряться и быть следующим.

Атаку страстного проводника мы успешно отбили, так и не допустив его «невинность поругать»…

Вечером шестого дня пути Свете надо было выходить. Почти целый день они с Антошей простояли в тамбуре, клялись в вечной любви и обещали писать большие и подробные письма. Когда поезд сделал двухминутную остановку на ее станции, мы помогли вытащить два легких чемодана и маленькую сумку. Света долго махала рукой вслед уходящему поезду.

А на утро и мы оказались в конечном пункте нашего маршрута.

Добрались до Хабаровска, где жила сестра моей мамы. Родственники уже подготовили для меня место юнги на судне, но нас-то было двое… Пришлось этот вариант забраковать, хоть я до сих пор с любопытством думаю — а как бы сложилась моя жизнь, если бы в действие вошел этот вариант?

В геологоразведку, оказывается, берут работать только с восемнадцати лет. А нам еще нескольких месяцев до этого возраста не хватало. Пришлось побегать. Нас отправили в геофизический отряд Перевальненской геолого-разведывательной партии Комсомольской-на-Амуре экспедиции. Дорога на поселок Перевальный шла от Комсомольска через Солнечный в направлении Горного.

Сами названия эти звучали для меня как приглашение к неведомым приключениям. Работа наша заключалась в поездках на раздолбанном микроавтобусе "Латвия" по буровым скважинам и проведению каротажных замеров. Не буду вдаваться в подробности технологии, проще говоря — мы крутили лебедку, на которой был подвешен один из электродов. Второй электрод закрепляли на поверхности и, путем замера разности электрических потенциалов, определяли глубину залегания рудного тела и его толщину.

Иногда нам поручали и более интересные работы, например — перегнать вьючных лошадей с нашей базы на другую, через долину Хальгасо, то есть, в переводе с языка аборигенов — долину ста ветров. Я из дома писем не ждал, а вот Антону приходили объемистые письма от Светы, где она поначалу описывала тот небольшой поселок, в котором ей пришлось обосноваться, а потом письма стали тревожными — к ней там навязчиво проявлял внимание предводитель поселковой шпаны. Свете всё труднее было устоять против его притязаний. Она просила приехать к ней или забрать ее оттуда. Похоже, что ей и в самом деле приходилось не сладко…

Антон бледнел от злости, ноздри краснели и подрагивали. Звенящим голосом он говорил мне, что не верит в то, что Света может хранить верность больше четырех дней — ведь и в поезде она не дольше верность своему московскому приятелю хранила. Все письма от Светы были порваны на узкие ленточки бумаги и пошли на растопку. Насколько я знаю, Антон вообще перестал после этого писать письма Свете.

Однажды меня вызвали в Комсомольск для прохождения медицинской комиссии при военкомате. Возвращался я через трое суток поздним вечером. Последние восемь километров от трассы до поселка Перевальный пришлось идти пешком, преодолевая наледи, выледи и проледи. Вот я шел и обдумывал недавний разговор о том, что в глухих северных углах Сибири еще могли сохраниться отдельные маленькие семейства мамонтов. Россия и впрямь была родиной слонов…

Вдруг со склона сопки с грохотом осыпающихся камней на меня двинулась высокая, не меньше пяти — шести метров высоты, тень. Я обомлел — неужели… Тень через несколько секунд спустилась на добрых сорок метров ближе ко мне и остановилась на небольшом расстоянии. Только после этого я смог разглядеть в своем «мамонте» лиственницу. Дерево оторвалось от дерна и по крутой каменистой осыпи скатилось на разлапистых корнях вниз по склону, выбрав для этого время поздних сумерек и моего, в этот момент, ослабленного внимания.

Подобного рода истории по вечерам рассказывали у костра. В этих беседах обсуждались самые невероятные гипотезы и предположения. Подвергались критике крупнейшие мировые авторитеты, разбивали вдребезги общепринятые представления об окружающем нас мире, а взамен предлагались малоизвестные смелые версии и трактовки. Тогда я впервые услышал о гипотезе полой Земли, о «копье Судьбы», о подземной «Руси четырех крестов», якутской Несси и о многом, многом другом.

Кроме историй околонаучных приходилось выслушивать и грустные жизнеописания наших работяг. Большинство из них прошли через мясорубки сталинских лагерей, а главным авторитетом для приблатненных был недавно «откинувшийся» из колымского ада бывший ОУНовец по кличке «Гранит». Одного его взгляда, тяжелого как свинец, было достаточно, чтобы тертые мужики начинали чувствовать себя крайне неуютно. Первые уроки «блатной музыки» поражали образной красочностью языка. Та феня, на которой разговаривали наши «отсиденты», была разительно непохожа на словесный мусор молодежного сленга таллиннской шпаны.

Жили мы на базе в отдельной избе. Кроме нас с Антохой там жил запойный вечный студент Костя Удов и практикант из Иркутского техникума геологии Васька. Вася был пареньком довольно простодушным и отзывчивым. С любопытством расспрашивал нас о жизни в Эстонии, об истории эстонского народа и об эстонских обычаях. Мы охотно делились с ним своими небогатыми познаниями. В свою очередь он рассказывал об Иркутске, о Байкале. И о своей девушке, которая тоже была в это время на практике где-то неподалеку.

Все дни были заняты до предела, жизнь была насыщена событиями. После работы мы с Антоном ходили на халтуру — прорубать на склоне сопки километровую просеку двухметровой ширины. Во время этой порубки у меня топор неудачно отскочил от мокрого стволика молодой сосны, спружинила сосенка в ответ на удар. Все лезвие топора, хорошо наточенного днем, пробило верх добротной кожи польского горного ботинка с триконями. У меня не было чувства острой боли — первая мысль была: «Ботинку полная хана». Когда же я разулся и снял носок, то увидел разрубленный точно посредине ноготь большого пальца и раскрытую рану на подъеме стопы, аж до самой щиколотки. Разошедшиеся края раны обнажали бело — розовую кость. Я окликнул Антона, но когда он увидел рану, то он сам чуть не потерял сознание. Хорошо, что с нами был более опытный мужик. Он-то и наложил жгут, организовал вездеход, и отправил меня в больницу поселка Горный. В больнице мне наложили двенадцать швов и оставили на излечение.

Болящие мужики выходили на перекуры во двор, где зачастую соображали бутылочку на троих, а к ним присоединялся кем-то приученный соседский козел, который с удовольствием глотал сладковатую бормотуху. Мало того, что козлу понравился дешевый портвейн, так мужики его и курить приучили… Основным куревом у нас был «Беломор», а для козла папиросы были удобны наличием мундштука. Потребность свою в никотине хитрое животное удовлетворяло так: — стоя в кустах козел ждал появления курящего человека, поджидал удобный момент, бодал пониже спины. Человек от неожиданности, как правило, папиросу ронял, а это уже был законный козлячий трофей. Все ходячие больные с удовольствием наблюдали из окон за этим никотиновым сафари.

Дней через пять меня приехал навестить Антоша. Пришел он в темных солнечных очках (по случаю зрелых багрово-синих фингалов). Заработал он этот «алый знак доблести» вполне заслуженно. Оказывается, к Ваське, который жил с нами в одной избушке, приехала в гости его девушка. Втроем они усидели пару бутылок сухого вина, а когда Вася побежал в магазин за добавкой, то, вернувшись, увидел свою девушку и Толика в постели под одним одеялом. От неожиданного предательства сразу двух человек, которым он всецело доверял, Вася потерял голову. Он попытался отравиться уксусной эссенцией, но только обжег себе пищевод. Наши общие приятели выяснили причину неудавшегося самоубийства и тут же пошли восстанавливать справедливость доступными им методами...

Через неделю Васина практика закончилась, и он уехал в Иркутск. Синяки под глазами Антона прошли, а незадолго до начала ноября мы познакомились с двумя девушками-хронометражистками, временно работавшими у нас в отряде. Пару раз мы уже ходили к ним в гости, где нас угощали домашними пирогами собственного приготовления. В девичьей избушке, где жили Таня и Люся, было гораздо уютней, чем в нашем неприбранном холостяцком логове. Всякие занавесочки и салфеточки создавали некое подобие обжитого жилья. Вот к ним мы с Антоном и были приглашены на ноябрьские праздники. Пришли мы с гитарой, под красным флагом (который утащили со стены конторы), и с некоторым запасом болгарского вина и ярко-оранжевых апельсинов с черными конопушками наклеек.

Мне очень нравилась стройная и высокогрудая Татьяна. Была приятна в общении миниатюрная Люся. Весь вечер Таня рассказывала о своей работе на океанографической станции. Располагалась эта станция в Приморском крае, на самом берегу Японского моря, и рассказывать Татьяне об этих местах явно нравилось. Ее зеленые глаза зажигались воспоминаниями о солнечных летних дня на морском берегу.

Люся же была под впечатлением недавнего парашютного прыжка, право на который она завоевала с большим трудом. При ее полутораметровом росте и пятидесятикилограммовом весе она была на самой нижней черте допустимых для парашютистов норм. Антон вспомнил самые трогательные песни из своего репертуара, а я сыпал анекдотами и забавными байками, чтобы не дать угаснуть веселью.

Мы уговорили девчат оставить нас ночевать у себя. Нам постелили на полу. После того, как свет выключили, мы с Таней продолжали разговаривать тихим шепотом. Люся быстро заснула, да и Антон дышал ровно и тихо. Минут через десять мы с Таней уже целовались. В поцелуях время летело быстро, через полчаса я уже сбросил с себя одеяло, да и Татьяна уже лежала с открытой грудью…

Но в это время Антон резко вскочил и, не одеваясь, стремительно бросился на улицу. Мы с Таней отпрянули друг от друга, а я предположил, что у Антона с непривычки к домашним разносолам живот прихватило. Тут Антон вернулся. Тело его было покрыто тающим снегом. На мой вопрос он ответил, что ему просто необходимо было охладить свою кровь…

Утром мы вчетвером пошли на ближнюю сопку. Ясное небо, яркое солнце, зеленые ветки стланика, выглядывающие из-под снежных шапок…

А на душе у меня было радостно и тепло — ведь я сегодня ночью нашел ту, с которой можно будет жить всю жизнь! И у нас общие интересы, она смеется над теми же вещами, которые кажутся и мне смешными, ей грустно от того же, отчего и мне. Я видел грустное лицо Люси и решил развеселить ее. Мы пошли рядом, я рассказывал ей всякие забавные истории, читал стихи, вообще был в ударе, и у меня всё получалось. Таня и Антон шли в нескольких шагах позади нас и тихо о чем-то беседовали. Я еще раз порадовался про себя: до чего же одинаково мы с Таней воспринимаем мир — она тоже хочет поделиться нашим счастьем, и не дает унывать Антошке. Жалко, что Антон и Люся не нашли общего языка.

А потом мы все вместе отправились в соседний поселок, к подругам Тани и Люси. И все это время Таня держалась возле Антона. Я ничего не понимал. Может быть, ему сейчас так одиноко, что Таня считает нужным быть рядом? Не могу же я оскорбить ее своим недоверием! В дороге я на блокнотном листке написал:

Тебя разбудит свет в окне

И страшный день настанет —

В тот день не вспомнишь обо мне,

Твою ладонь в чужой руке,

Как лодочку в большой реке,

В водоворот затянет.

И в памяти Твоей я буду погребен.

Лишь изредка, ответом на вопросы,

Ты будешь вспоминать, как глупый юный сон,

О том, кто навсегда влюблён

В Твоих волос пушистый лён,

В Твои приснившиеся косы...

А я в глухой седой тайге

От грусти по Тебе мертвею,

С одной тетрадкой в рюкзаке,

С одной буханкою в пайке,

С молитвою на языке

К святым Татьяне и Сергею.

Ох, и наивным же я был! Пока я наслаждался выдуманным счастьем, они уже договорились о том, что будут жить вместе…

Я не стал высказывать им свои претензии и обиды. Уже в том возрасте я понимал, что такие ситуации исправлению не подлежат, а худой мир лучше доброй ссоры. Время шло, приближался Новый год. Антоша уже больше месяца жил у Татьяны. В последний предпраздничный рабочий день Антон подошел ко мне и сообщил, что вечером в сочельник они с Таней зайдут меня поздравить. Я ответил, что буду рад их видеть.

После работы я вернулся в холодную избу — все мои соседи разъехались на праздники к родственникам, и я оставался в избе один. Затопив печь, я сделал ревизию своих запасов. Обнаружилось, что из домашних растений у меня есть кусок хлеба, поросший пушистой серой плесенью, а из съестного — копченые в сигаретном дыму солнечные зайчики. Пришлось бежать в магазин и тащить тяжелые сумки. Я еще успел срубить небольшую елку и украсить ее теми елочными игрушками, которые мне прислала бандеролью моя тетушка. Елку установил в пустое ведро и «утвердил» ее там, обложив всяким ненужным хламом.

Печь весело потрескивала, я вытащил всю чистую посуду, которую смог обнаружить и стал раскладывать тяжелые грозди сизого винограда, (повезло купить в предновогоднее время). В качестве главного праздничного блюда у меня на столе лежал трехкилограммовый кусок свиного окорока, густо украшенный зеленым горошком. На горячее была сковородка жареной картошки с тушенкой, а на десерт — печенье "Зоологическое" и две банки сгущенки. Алкоголь был представлен бутылкой армянского коньяка, пол-литровой бутылью водки «коленвал» (которую так называли за весьма своеобразное расположение букв на этикетке), и традиционной бутылкой шампанского. Для пущего уюта я зажег чудом завалявшуюся свечку. В избе уже изрядно потеплело, запахло еловой хвоей и абхазскими мандаринами. Десяток мелких желто-зеленых мандаринок приберегла для меня сердобольная продавщица.

Запах Нового года...

Я открыл бутылку водки и щедро налил в граненый стакан. Другая стеклянная посуда у меня отсутствовала. Вспомнив своих родственников, я мысленно провозгласил здравицу в их честь и быстро закусил холодным соленым огурцом из открытой банки.

Через полтора часа пришли Антон и Татьяна. Пока Татьяна приводила себя в порядок, Антон отозвал меня в сени покурить. Глубоко затягиваясь и отводя глаза в сторону, Антон попросил меня об одолжении. Я сказал, что денег осталось маловато, но поделиться могу.

— «Да у меня другая просьба. Будь другом, помоги мне Татьяну проверить».

— «Это каким образом?»

— «Через часок я выйду, вроде как по нужде, а ты постарайся ее на поцелуй уговорить. Ну, скажешь, что Новый год — это повод. Или что-нибудь сам придумаешь…»

— «А зачем тебе это?» — искренне удивился я.

— «Да я уже почти решил на ней жениться, но вот грызет меня какой-то червячок. Есть у меня определенные сомнения…»

Я стал отпираться, Антон продолжал меня уговаривать, взывая к мужской солидарности и том, что ему, кроме как ко мне, с подобной просьбой и обратиться не к кому. Тут нас Татьяна позвала к столу.

Беседа у нас прыгала с одной темы на другую. Антон уже начал говорить о том, как они с Татьяной летом поедут в Эстонию, какие свои любимые места он ей покажет и т.д.

Я, было, решил, что он отказался от своей затеи, но тут Татьяна оставила нас на пару минут наедине, и Антон снова обратился ко мне:

— «Через пять минут я выйду. У тебя будет еще пять минут в запасе. Смотри, — действуй так, как договаривались».

Тут вошла Таня, мои возражения так и остались невысказанными. Через четверть часа Антон подмигнул мне и громко озвучил свое желание «пос…смотреть на звезды в гордом одиночестве», накинул обшитую грубым брезентом ватную куртку и вышел.

А я и вправду предложил Тане поцеловаться в честь Нового года. И даже на минуту вспомнил ее теплые губы, нежно раскрывающиеся во время поцелуя…

— «Нет» — твердо ответила она. «Даже разговор об этом не заводи. Я вижу, какой Антошка ревнивый. Ты же и сам видишь, что он каждую минуту старается рядом со мной быть».

Тут она была права. Эту черту его поведения многие заметили — поселок-то маленький. Мнения тоже разные высказывались — начиная от традиционного в мужских кампаниях — «…страдалец», и до завистливого: «Отелло рассвирипелло».

Я разлил оставшийся коньяк и предложил выпить за их семейное счастье.

— «Давай уж Антошку дождемся» — успела произнести Татьяна. Хлопнула наружная дверь, и в комнату заглянул румяный от мороза Антон.

— «Серега, выходи на перекур».

Я вышел в сени.

— «Ну, как?» — с опаской заглядывая мне в глаза прошептал Антон. На крыльях носа обозначились красноватые жилки, губы чуть кривились и подрагивали.

И тут во мне что-то сорвалось. Я представил себе, что если расскажу сейчас Антону правду, то он так и будет изводить ревностью и подозреньями Татьяну всю оставшуюся жизнь. По поводу и без повода. Жалко мне ее стало.

Надо было что-то делать прямо сейчас, Сделать так, чтобы он на всю оставшуюся жизнь получил иммунитет к слухам и сплетням, которые будут касаться Татьяны. Я знал, что через пять минут мои слова изменят наши отношения. Но надо было быстро решать, что для меня важнее — мое спокойствие или будущий семейный покой Тани.

Может быть, будь я чуть трезвее, то не решился бы сделать эту «прививку от ревности»…

А тут, как в прорубь головой, я спокойным голосом ответил ему:

— «Да мы все это время целовались!»

Он резко вошел в комнату, оставив меня курить в «предбаннике». Я слышал их напряженные голоса, не торопясь, докурил сигарету. Потом вошел в комнату. Татьяна сидела с полными слез глазами. Антон стоял у печки и зло поглядывал то на нее, то на меня.

— «Сережа, как ты мог…» — дрожащими губами произнесла Таня. — «Это подло. Ничего ведь не было. Ведь не целовались мы!»

— «Повтори ей в лицо» — потребовал Антон.

— «Антоша, я просто пошутил» — сказал я. «Давайте лучше за наступающий выпьем».

— «С тобой пить не будем. Мы уходим. Таня, давай одеваться».

Я молча глядел, как они уходят. Потом подкинул звонких лиственных полешек в огненные уголья и снова сел к столу. За оставшийся до боя курантов час я допил все, что оставалось. Под бой курантов выдернул елочку из ведра и с размаха бабахнул ее об пол. Жалобно зазвенели бьющиеся новогодние шары. Через колено сложил елку пополам и сунул в широкую печную дверку. Хвоя весело затрещала.

Утром я тщательно подмел пол и написал заявление об увольнении.

Не знаю, насколько удачным был мой опыт «психотерапии», но через несколько лет в таллиннском автобусе я увидел Антона и Татьяну. Они сидели рядышком на одном из задних сидений. Не знаю — заметили они меня или нет, но я к ним не подошел, и здороваться с ними не стал.