Сестрицы

Крохотная каморка с деревянными стенами, почти без мебели, чисто прибранная. Возле окна сидят две девушки, рукодельничают. Старшая, Анисья — крупная, рыжая, с яркими веснушками по лицу, вышивает маленькие синие цветочки. Младшая, Вера — такая же рыжая, только с более приятной, девичьей фигуркой, неподвижно замерла с улыбкой на губах, отложив пяльцы в сторону.

— Неужли больше не увижу тебя? — с грустью спросила старшая.

— Теперь долго не встретимся.

— Как же отпустить, коли не знаю, в чьи руки летишь? Ни матери, ни отца ты не получила благословления. Но за правдивую историю...

Вера смущенно покраснела, отвернулась в сторону и опустила голову.

— Так, расскажешь?

— Слушай. — Младшая взволнованно затеребила подол платья. — Познакомились мы аккурат на Вербное. Ты вспомни, приходил к нам ночевать хромой путник.

Анисья отрицательно замотала головой.

— Раз в раз на Вербное я у тетушки была, не застала твоего сердешного. — Она отчетливо выделила «ш» в слове.

— Ну, вот. Григорий, как он потом представился, на лавке отдыхал, а я, как знаешь, девушка охочая глазками зацепить за живое, все одно ради забавы. Вздумала, будто лебедушка. К печи пройду — легкой поступью шагну, вернусь к столу — словно крылышком махну. И уж так он поглядывал на меня боязливо, скромно… Да куда там, знай, круги наворачиваю!

— Уж и неспроста тебя девушки шиповничком зовут. Глазами своими вострыми, будто шипами кольнешь, а пройдешь поступью статной, да улыбнешься — розан алый. И на что, на что в самом цвету пропадешь — али красотою поразили сердце твое? Или богатый?

— Ой, уморила, милая. Если б красотою… Уши оттопыренные, бородка куцая, а черные широкие брови, словно бревна на лицо сверху давят. — Вера оттянула руками свои уши и наигранно нахмурилась. — А что до богатства, так одним взглядом все его богатство не окинешь: одет в лохмотья серые, ноги разуты, да ладони от грязи чернущие.

Старшая приоткрыла рот, но смолчала. Только глаза ее, напоминающие рыбьи, удивленно разглядывали Веру. Та вдруг перестала улыбаться и серьезно посмотрела на старшую сестру.

— Не понравился, милая? То-то. Но ведала б ты, с какою нежностью, упоенностью смотрел он в мою сторону. А голос? До чего ж приятный сердцу звук, будто церковный колокол качается! Молчал он долго, а потом мягко так, с привдохом «Милая, принеси водицы», так у меня внутри словно очнулось что-то. Столько боли, усталости, горя в нескольких словах! Поднесла я кувшин с колодезной водой, а Григорий на дно вещицу бросил — колечко с бирюзой. Нечистый меня дернул подарок взять, но сейчас, думаю, к лучшему это.

— К лучшему? От и колдун он, Григорий твой! Смотри, смотри, утащит в пламя адово, поплачешь тогда. — Неожиданно вспылила Анисья. — Ты ж из дома родного убегаешь, да с кем?

— Не хочу замуж на нелюбимого! Пусть уж с бедным, да на край земли!

— Бродяга — бродяга он и есть.

— Уж не потому ли ругаешься, что в девках осталась?

Старшая сестра вдруг наигранно схватилась за сердце, а пяльцы с вышивкой бросила об пол.

— Каждому заслуги за его язык, — ответила она озлобленно. — Я-то переживала, а сейчас точь-в-точь поняла, что каторжник грязный и есть партия твоя!

Вера густо покраснела.

— Знала б ты, какие песни мне поет о любви, красивые… Много песен, будто с собой бесконечную книжку носит со словами. А какие сказки говорит про страны дальние — заслушаешься! Ромашки каждое утро под окошком нахожу, да на песке возле речки обязательно имячко моё выведет.

— Пустозвон это, сестрица, как ты можешь вот такого… и принять? — Анисья из последних сил находила не режущие слух слова.

А Вера, подняв с пола вышивку, прижала ее к груди. И уже уходя, с тоской посмотрела на сестру.

— Нет, не выйдешь ты замуж…Слово даю — не выйдешь. Наперед надо душу научиться любить.