О памяти

Не знаю почему, но в то лето моими лучшими друзьями стали Тришка и Гришка, хоть они и были — козлы. Самые обыкновенные — чёрные, лохматые, и очень, очень бодучие.

Стоило Самураям — так их называли соседи — заметить кого-то, кто смел выйти за ворота или свернуть на нашу улицу, когда они там пощипывали травку, как они дружно бросали еду, выставляли рога вперёд и, громко фыркая, начинали разгон…

Чтобы не получить удар рогами под зад, можно было убежать, это если не далеко, или забраться на забор, так чтобы они не достали, а можно было попросить меня придержать их. Не просто так, конечно, а за пряник или конфетку для меня и корку хлеба для моих любимчиков.

Дружба наша была крепка и взаимна. Безобразники слушались меня, пятилетнюю соплюху, беспрекословно, а мне для них ничего не было жаль — ни хлеба, ни пряников, которые мы делили пополам, ни даже моих, на то время самых любимых игрушек, — дедкиных медалей.

В самую жару, когда солнце заливало мир пламенем, мы с Тришкой и Гришкой прятались под навес, где дедка частенько что-то пилил и строгал, а бабушка сушила бельё во время дождя.

Дружбаны мои дремали на охапке старого сена, а я валялась рядом с ними на старом, во младенчестве мною просиканом матрасике или затевала игру в генералов. Игра была простая — я брала дедкины медали из комода и украшала ими густую смолянисто-чёрную шерсть друзей.

Тришка и Гришка были до того похожи, что различить их было почти невозможно. У Гришки золотистые, как топазы, глаза отчётливо отливали зеленью, а у Тришки всё больше синевой и какой-то затаённо грустью, и выглядели так, как будто кто-то прижал веки пальцами и стянул кожу вниз. От чего взгляд у него был отчётливо меланхолический, в отличие от брата, который всегда смотрел на мир прямо и даже, как будто слегка насмехаясь. Ещё рога у Гришки торчали острыми уголками вверх, а Тришкины слегка загибались, от чего его удары были, возможно, менее травматичны.

Может быть, поэтому Тришка всегда был генералом, а Гришка его помощником. Из других воинских званий я тогда знала только капитана. Но капитаном была я сама, потому что дедкина пилотка с красивой ярко-красной звездой на рогах не держалась.

И дедка и бабушка об играх моих знали, и никогда за них не ругали, главное было сложить потом медали на место. Поэтому когда баба Надя — про которую дедушка говорил, что она его мама, но я в это не очень-то верила, потому что, где вы видели таких старых мам? — подняла крик на весь двор, застукав меня за игрой, я ничего не поняла.

Испугалась — да! Лицо у бабы Нади от гнева сделалось помидорного-красного цвета, платок сбился, открыв миру желтовато-седые космы, с нижней губы текли слюни… Обычно она ходила, опираясь на палочку, напоминая букву «г», теперь же неожиданно выпрямилась и размахивала клюкой, не хуже чем казак саблей.

Кричала она так громко и яростно, что дедка, который в послеобеденное время любил вздремнуть, выскочил во двор в носках. Следом из огорода прибежала бабушка.

Баба Надя ругалась долго и непонятно, грозя пальцем поочерёдно, то мне, то деду, а то и соседям, что заглядывали через забор. Потом сорвала с моей головы пилотку и попыталась отобрать у перепуганных козлов трофеи.

Бедные Гришка и Тришка перепугались так, что умудрились одним махом одолеть не махонький забор, отделяющий двор от улицы, и рванули галопом подальше от взбешённой старухи. Дедкины награды при этом попадали в пыль, в траву, в опилки…

Подобное безобразие окончательно лишило баб Надю сил, она практически упала на чурбак, что стоял под навесом и служил для выпрямления гвоздей, и разрыдалась.

— Память! Это же память! — всё повторяла она, никак не желая успокоиться, даже когда все медали были собраны.

Чем история закончилась я так и не узнала, потому что бабуля отвела меня сначала к колодцу, где умыла ледяной водой. Потом в дом, и достала коробку с фотографиями — после того, как я разукрасила парочку, мне разрешали смотреть их только в присутствии взрослых — и доверила их, как уже совсем большой девочке, которая не будет портить. Я очень обрадовалась, но слова бабы Нади запомнила.