Страсти по Матвееву.

= «Страсти по Матвееву» =

Как вам живется, дети железного века, века,

когда исчезли, позабылись такие слова, как «сострадание», «милосердие», «жалость»?…

Пролог.

…Шли след в след малохоженной тропой, вьющейся в путанице заснеженного замшелого угрюмого ельника…Проводник — молчаливый длинноногий литовец — шагал легко, размашисто. Женщина уже испытывала ненависть к маячившему перед ним и все норовившему уйти от него коротко подстриженному затылку литовца.

Они шли долго по еловому лесу, казалось, росшему из мха и песка. Шли, не останавливаясь. Но вот лес стал потихоньку редеть, и им открылась болотистая равнина, даже не равнина, а так, проплешь посреди леса.

Широкая спина проводника с мешочной котомкой маячила в сажени перед глазами женщины. Она ощущал под полушубком тяжесть маузера, и взгляд ее то и дело застывал на спине проводника, там где угадывалась левая лопатка. Взять чуть — чуть пониже — и наповал…

Перебравшись через хлипкие жердочки — мосточки, кинутые на тропе у торфяной бочажины, проводник остановился. Поджидая попутчицу, он глядел, как непривычная к лесным дорогам, она неловко одолевала скользкие жерди.

— Поспевай…Ну, еще немного…Теперь руку давай.

Женщина протянула руку и жесткие пальцы проводника охватили ее запястье. На мгновение он поймал взгляд тусклых овечьих глаз, увидел слегка перекошенный рыбий рот. Прежде чем проводник успел сообразить, короткий тычок в лицо погасил свет в глазах и свалил в бочажину. Попутчица не спеша выпростала из — под полушубка маузер, прицелилась в волосатый затылок проводника и спустила курок…

— Вот так будет лучше. — сказала она. — Не по зубам я теперь тебе. И ты мне тоже стал не с руки, потому как продашь с потрохами. Такая уж твоя порода.

Торфяная бочажина сомкнулась с заунывно — утробным всхлипом, целиком поглотив неожиданную добычу…

Глава первая.

Первый акт многоактной пьесы.

Понедельник. В лето 7436 — го года, месяца января в 17 — й день (17— е января 1928 — го года). Седмица 34 — я по Пятидесятнице, Глас осьмый.

Подмосковье. Большие Вяземы.

С ночи выпал легкий снег и тут же стаял почти весь, если не считать слабых улик по краям тротуаров и крыш.

Дворцовый комендант Свиты Его Величества генерал — майор Матвеев вышел на крыльцо, шагнул во двор, к машине, и тотчас откуда — то вынырнул личный шофер, Филипп Медведь, преданный, неизменный, служивший при Дворцовом ведомстве уже лет пять. Шофер подхватил служебный портфель, устремился вперед, открыл дверцу перед генералом, потом закрыл ее и на немецкий манер щелкнул каблуками.

Матвеев недовольно поморщился:

— Филипп, что ты все время каблуками норовишь щелкнуть? Оригинальничаешь?

— Не могу знать, ваше высокопревосходитство. — дурашливо ответил Медведь, заводя машину. На правах «своего» человека в ближайшем окружении Дворцового коменданта, он иногда позволял себе фамильярничать с начальством. Впрочем, меру знал, лишнего не позволял...

В машину генерал Матвеев сел нахмуренный, застегнутый на все пуговицы.

— Теперь домой, Дмитрий Васильевич? — спросил Медведь, усаживаясь за руль.

Матвеев глубоко вздохнул.

— Устал, страсть как. Кофе хочется, — сказал Дворцовый комендант, — и побольше. Поедем — ка, Филя…В…

— Не домой? — шофер повернулся и вопросительно взглянул на генерала.

— В Москву гони. Пока правь в центр…Позже скажу, куда…

Генерал Матвеев сидел в «паккарде» и противоречивые мысли роились в его голове. Одну — неприятную, почти болезненную — сменяла другая — еще более тревожная, мучительная. Дмитрий Васильевич отгонял их, но невеселые мысли возвращались с раздражающей настойчивостью. Тучи над ним сгущаются, верные люди шепнули — недоволен царь, сердит… Ничто так не сердило государя, как раскрытие чиновничьего самовольства. Он уже многое и сам знает про Матвеева, про его дела, но, видимо, делать пока ничего не хочет. А копать — то продолжают, копают, вовсю копают. И больше всех старается премьер — министр Измайлов. Матвеев узнал об этом с большим запозданием и притом из совершенно неожиданного источника. В одном из столичных юмористических журналов появилась карикатура, изображавшая — трудно поверить! — генерала, близкую к государю особу, в очень интимной обстановке. Сходство не оставляло места никаким сомнениям. К тому же в тексте, очень разнузданном по стилю, Матвеев назван был инициалами НН. Не верилось глазам. Понятно, Измайлов дает последнее предупреждение Матвееву. Но по какому поводу? В кулуарах шептали: «должно быть, генерал Матвеев в чем — то упирается». И еще шептали, передавали друг другу слова Измайлова, сказанные про Дворцового коменданта: «Этот конь завезет когда — нибудь нашу монархическую телегу в канаву»… С каждым днем убеждался он, как ширится и отодвигается вокруг него зловещая пустота. Матвеев угадывал, что где — то близко, совсем близко, неустанно, немолчно совершается что — то решающее, чего ни задержать, ни остановить нельзя — неужели весь, казалось, — такой налаженный и безупречный механизм вдруг испортился? Неужели? Ничтожный, закапризничавший винтик, и получается то, что получилось? Рассудку и логике наперекор хотелось верить в лучшее во что бы то ни стало…

Давеча еще болтали, что министр внутренних дел Ромодановский лично отправился в Кремль, чтобы доложить государю об опрометчивом поведении Дворцового коменданта. В Кремль он поехал, по меткому выражению одного болтавшего, «схватившись за трость и шапку». Да, не посмотрел генерал в спешке куда ногу ставит. А попал на сей раз на настоящее минное поле. В высшие сферы со всех сторон начали поступать тревожные сигналы. Вот — вот общественное мнение будет взбудоражено и заинтриговано, и задастся вопросом о роли, деятельности, частной жизни и деловых связях Дворцового коменданта. Чем черт не шутит, в конечном итоге все может вылиться в политический скандал, который поставит под сомнение его репутацию, репутацию одного из наиболее близких к государю и преданных ему людей…

«Паккард» бойко бежал по Смоленскому тракту в сторону Москвы. Шум мотора иногда казался генералу Матвееву оглушительным в утренней тишине, фары выхватывали провалы сводчатых подворотен, литые решетки особняков, глухо запертые ворота и двери подъездов…

— В Останкино давай, к Фондовой оранжерее. — буркнул Матвеев в спину водителю.

— Слушаюсь, Дмитрий Васильевич.

Понедельник. В лето 7436 — го года, месяца января в 17 — й день (17— е января 1928 — го года). Седмица 34 — я по Пятидесятнице, Глас осьмый.

Москва. Останкино, недалеко от Фондовой оранжереи.

Фондовая оранжерея располагалась почти сразу за Останкинским дворцом графа Шереметева, у парковых прудов. Оранжерею, в которую граф напривозил со всего света живых тропических и субтропических растений, где воочию посетители видели и знакомились с деревьями, травами и кустарниками с разных континентов, едва ли можно было назвать популярной городской достопримечательностью — большинство москвичей никогда о ней не слышали, а если и слышали, то никогда не заходили, а зря! В хмурой снежной Москве она стала царством вечного лета и настоящим тропическим раем — не об этом ли мечтают горожане долгими осенними или зимними вечерами? Фондовая оранжерея со стороны выглядела тепло и по — домашнему — как большой крытый сад, и посетить её мог любой желающий. Однако вблизи оранжерея «радовала» глаз запущенностью, изношенностью старых, покосившихся от времени конструкций, жутко скрипящими на ветру. К своему детищу Шереметев довольно скоро охладел и передал оранжерею на баланс города, у которого вечно ни на что не хватало средств.

Матвеев приказал остановиться у главного входа в оранжерею. Народу никого. Вышел, огляделся, медленно пошагал к оранжерее, к главному входу. Филипп Медведь проводил шефа долгим скучающим взглядом и закурил...

Дворцовый комендант вернулся к «паккарду» быстро, и двух минут не прошло. Шофер метнулся к багажнику, открыл, зашуршал какими — то свертками…

— Что ты там, Филя, удумал?

— Ваше высокопревосходитство, я чего — сь подумал: верно кушать желаете? Весь день давешний не емши и ночь почти всю…

— Ну и?

— Я давеча взял чего — нито перекусить… — Филипп Медведь сноровисто засервировал складной столик, выложил снедь, дьюаровский термос*.

Матвеев усмехнулся, взял из рук шофера, преданно «евшего» начальство глазами, холодный бутерброд с ветчиной, кофе со сливками, неторопливо вгрызся во все это. Он любил хорошо поесть, в меру выпить (но не слишком, так как во всем, что касалось еды и алкоголя с некоторых пор ценил умеренность), у него была образцовая семья, и он искренне старался оставить свой след на ниве охранения престола от преступных посягательств.

С аппетитом поедая бутерброд, Матвеев размышлял о том, что сытость, восходившая из бездны желудка, достигала мозга, погружала его в сладостную сонливость. В голове зашумело, мешало сосредоточиться. А день — то предстоял загруженный…

Медведь быстро прибрал столик, бутерброды:

— Теперь домой, Дмитрий Васильевич?

— Нет, Филипп, поехали на Введенское кладбище…

========

дьюаровский термос* — сосуд, предназначенный для длительного хранения веществ при повышенной или пониженной температуре. Изобретение Джеймса Дьюара, шотландского химика и физика.

Понедельник. В лето 7436 — го года, месяца января в 17 — й день (17— е января 1928 — го года). Седмица 34 — я по Пятидесятнице, Глас осьмый.

Москва. Сокольники.

…Матвеев заметил ее на Введенском кладбище, когда стоял у могилы своей матери. Мелкий снежок русской зимы поспешно припорошил к его приезду грязное месиво грунта, и от этого вокруг, казалось, просветлело.

Вначале генерал Матвеев, поглощенный нахлынувшими воспоминаниями (хотя погода была как будто специально для того, чтобы отбить охоту поностальгировать — именно потому, что мать хоронили в точно такую же погоду: леденящий сырой ветер со снегом), не обратил внимания на еще одну фигуру в траурном бдении у ограды соседней могилы, шагах в двадцати него. Потом присмотрелся — женщина в длинном пальто среди голых стволов, отворачиваясь от пощечин ветра, прятала лицо в поднятый воротник, косясь в сторону. Он сразу вспомнил ее, он все помнил, все до последних мелочей — и родинку у нее на спине, и выбившуюся из — под трусиков курчавость лобка, и что кофе она пьет без сахара…Когда — то, давно, эта женщина была его…Когда — то, во сне, что ли? Когда сердце кричало — «найди себе девочку белобрысенькую, в розовых панталонцах, девочку — подростка, в кисло — сладкой гимназической поре, соблазни ее петушком — леденцом, задери до подбородка платьице...»?

Сон…Сон…Наваждение…В голове крутится, крутится, почти не переставая… В глазах Матвеева зарябило от напряжения в попытке разгадать нераскрытую в свое время тайну их расставания… Он вновь увидел ее глубоко посаженные серые в голубиное крыло глаза, тонкие губы и сильный подбородок…В глазах Матвеева зарябило от напряжения в попытке разгадать нераскрытую в свое время тайну их расставания...

Он вновь увидел ее глубоко посаженные серые в голубиное крыло глаза, тонкие губы и сильный подбородок…

Женщина стояла неподвижно, как будто дожидаясь его ухода. Вдруг она сделала едва уловимое движение — взмах рукой и пошла по аллее к выходу. Он двинулся, чуть погодя, следом.

Мокрые хлопья забивались в глаза, в уши. Матвееву было холодно и радостно до дрожи от душившей его злой готовности вновь слиться с этим городом.

Водителю Медведю, высунувшемуся из кабины «паккарда», генерал Матвеев досадливо махнул рукой:

— Поезжай, Филя, пройдусь самостоятельно, прогуляюсь пешочком. Завтра подашь сюда же, к семи часам утра.

Филипп скорчил было непонимающее лицо, но увидев бледное лицо дворцового коменданта, его плотно, зло сжатые губы, тотчас отъехал.

Матвеев догнал женщину за кладбищем, по дороге к трамвайному павильону на углу Ухтомского переулка и Крюковской улицы, когда она пережидала поток автомобилей на перекрестке. Она мельком посмотрела в его сторону, потом сосредоточилась на созерцании патриархально — провинциальной толстозадой стрелочницы. Та сидела заснеженной тумбой на складном стульчике. При приближении трамвая стрелочница переводила стрелку и вновь усаживалась около рельсов на стул.

Улица была узка и извилиста, как брошенная на землю лента. Трамваи чуть ли не наезжали на ноги, подножки почти нависали над краем бордюра, и все время раздавалось залихватское «дзинь — дзинь! Дзинь — дзинь!».

Матвеев вынужденно отвлекся — неподалеку от тумбы — стрелочницы важно вышагивал величественный горбоносый еврей и убежденно картавил:

— Гарантированное срэдство от мозолей, бородавок и пота ног! Гарантированное срэдство от мозолей, бородавок и пота ног!

Его перекрикивала разбитная бабенка — как видно, гроза своих соседей по квартире:

— Капсюли, капсюли для примусей! Капсюли, капсюли для примусей!

Неожиданно его замутило от голода. И он шагнул к ларьку, стоявшему возле трамвайного павильона, словно завороженный, голосом заговорщика попросил «биточки — гриль». Между двумя кусками серого, с кисловатым запахом хлеба оказались раздавленными два вонючих биточка, вымазанные обильно майонезом. В другую руку Матвееву всунули бумажный стаканчик с ледяным киселем. Он принюхался к биточкам, и, несмотря на свербящую голодную тоску в желудке, подошел к урне и швырнул в нее только что купленную пищу.

Подошел трамвай, девятый номер, на мгновение вагон опустошился, поскольку одни пассажиры уже вышли, а другие еще не набились внутрь. В этот момент он снова увидел ее: женщина уже сидела в вагоне, нахохлившись, втянув голову в плечи, по — мужски втираясь щекой в воротник каракулевого пальто. Он легко, рывком, поднялся в вагон…

— Дашенька! Давно вы в Москве?

Его «вы» в обращении к ней было, в первую очередь, вежливостью, маркирующей расстояние в годах между их встречами.

— А вот, представьте…Всего неделю в Москве… Совершенно не ожидала, что встретитесь мне на кладбище именно вы…

Она взглянула ему прямо в глаза, и еле заметная ироничная, как ему померещилось, улыбка проплыла по ее губам. Вполне возможно, она улыбнулась самой себе, некоему образу, мелькнувшему за стеклом трамвая…

Понедельник. В лето 7436 — го года, месяца января в 17 — й день (17— е января 1928 — го года). Седмица 34 — я по Пятидесятнице, Глас осьмый.

Москва. Сокольники. Большая Средняя улица.

…Матвеев входил в номер гостиницы, словно бывал здесь раньше — уверенно, спокойно, нисколько не рассматривая обстановку пытливым взглядом.

— Заварить вам кофе? Я быстро…

— А коньяк есть?

— Есть.

Несколько минут они молча пили кофе.

— Не шокирует беспорядок в моем номере? — спросила Дашенька, допив кофе.

Номер был завален чемоданами; в нем стояли две железные кровати, на одной из которых груда белья была накрыта газетой. На круглом столе стояли пустые бутылки из — под шампанского.

— Наоборот, мне здесь очень нравится. — Матвеев поставил на поднос свою недопитую чашку. — И ты мне нравишься.

Он взял ее пальчики в свои и почти отечески поцеловал в губы. Он не собирался этого делать, но вышло само собой. В этот момент с ее плеча напрочь соскочила бретелька на платье, бесстыдно обнажив кусочек плеча и открыв перспективы ниже, около груди, выступавшей во всем своем естестве. Ее тонкая свежая кожа была подвергнута румянцу. Аппетитная ямочка на подбородке, губки бантиком, зубки чистый рафинад, короткий прямой нос, высокие скулы, длинная рыжая челка до зеленых глаз.

— По — прежнему? — спросила она.

— По — прежнему, Даурия. — ответил Матвеев…

Он схватил женщину, ощутил ее бедро, ляжку, мягкие до чрезвычайности, необыкновенно женственные. Бедро само очутилось между его ног, ему даже почудилось, что Даурия сама его подставила, приподняла ногу, приготовясь отдаться на нечестивое растерзание. Мужская плоть остервенело взметнулась, расцвела, запульсировала, забилась. Губы его впились в шею Даурии. Словно обезумевший упырь взалкал девичьей крови. Сердцу стало горячо, волны накатывали одна за одной…

Даурия толкнула его, рассмеявшись. Падая, Матвеев схватился за нее, и она упала вместе с ним, на него. Он ее обнял, прижался, отдавшись лавине. Женщина дрожала, целовала его в рот и шею и двигала спиной и задом под его ладонями, требуя ласки. Мешала одежда...

— У меня красивые глаза. — сказала она.

Ему и в голову не пришло усомниться в сказанном ею. Таких женских глаз он еще в жизни своей не видывал.

…Она явилась ему, почти нагая, в американских телесных трусиках — панталончиках, чулках и туфельках, искушенная в любви, и рьяная в озорстве. Разинув рот, он созерцал голую Даурию. В его желании дотронуться было больше детского порыва убедиться, что это не сон, не призрак. Он захотел облизать пересохшие губы, но во рту было сухо. Он ощутил всю прелесть этой женщины. Шея, лицо…Память оголяла познанное тело: позы одна, другая…Бесовски хороша…

…Даурия вползала на него в нелепом балетном арабеске с поднятой ногой, с руками вокруг его шеи и шептала ему на ухо слова о том, как она ждала встречи с ним в Москве: «чтоб на меня посмотреть, как я изменилась». Матвеев инстинктивно отпрянул. Но Даурия была настроена решительно. Она стремительно обняла его и стала неистово целовать. Потом так сильно рванула рубашку от воротника вниз, что верхние пуговицы отлетели. Казалось, она обезумела. Матвеев пытался оторвать ее от себя, но Даурия сцепила руки у него на шее, обхватила его своими ногами и буквально висела на нем. Он потерял равновесие. Они оба снова упали.

— Тебе нравится, как я тебя целую? Тебе ведь нравится…

Она подвела губы к его левому соску. Несколько секунд губы находились в полной неподвижности, затем слегка, словно нехотя, приоткрылись. Он ощутил прикосновение языка и издал тихий стон, почувствовав, что рот ее начал делать полноценные ритмичные всасывающие движения.

Внезапно он почувствовал, как его член напрягся и уперся в брюки. Даурия сразу заметила это, быстрым движением расстегнула его брюки. Его красное естество выскочило наружу, Даурия мгновенно соскочила вниз, поймала член губами, и он тут же наполовину исчез у нее во рту. Одновременно она пыталась расстегнуть ремень на брюках.

— Подожди, — тяжело дыша сказал Матвеев, — я сам это сделаю.

Лежа на спине, он начал стаскивать брюки. Но Даурия все еще не выпускала изо рта драгоценный трофей, словно боялась его навсегда потерять. Он освободился от брюк и трусов. Раздевшись, он повлек с нее американские телесные трусики. Она снова натянула их, улеглась на кровать, стала болтать ногами в воздухе. Стоя на коленях, он потянул американское бесстыдное исподнее, она со смехом оказалась в них опять. Наконец, стянула их сама, припала влажным полураскрытым ртом к его паху…

— Я хочу тебя. — заплакала Даурия, вскинула голову, потом опустила ее вниз и осторожно дотронулась мокрыми губами до члена, лизнула его, как какой — нибудь леденец.

Она взяла его руку и засунула его пальцы себе между ногами:

— Посмотри, я вся мокрая. Милый! Лижи меня, милый! Вылижи меня всю!

Она беспорядочно, нервно касалась своими руками его тела, гладила, сжимала плоть, проскальзывала, она искала и требовала, пока на него, наконец, не накатило. Даурия приподнялась, схватила член руками и ловко ввела туда, где ему следовало быть. Ее лицо стало пунцовым, глаза заволокло пеленой.

Начались лихорадочные ритмичные движения тел вверх — вниз, вверх — вниз… Движения ее были резки, судорожны; ему сразу же передалась ее струнная напряженность. Вдруг ритм движений начал быстро нарастать. Он застонал, зарычал, задержал дыхание, потом раздался его тяжелый выдох и все смолкло. Даурия безжизненно распласталась на Матвееве. Еще несколько долгих минут ни он, ни она не делали никаких попыток изменить свои позы…

— Извини…— он всячески старался ей помочь, но она так и не пришла к ускользающему финалу.

— Ты извини, я тебя, наверное, разочаровала. — Даурия закурила. — У меня три года не было мужчин, только женщины. Я опять шокирую тебя?

Он аккуратно приподнял ее голову и поцеловал в пульсирующую жилку на тонкой смуглой шее. Даурия сидела перед ним в одних чулках и курила, плакала, сбивчиво шептала свою исповедь, он слушал вполуха, вполглаза: она занималась проституцией. Вот как?! Полу — любительски, полу — легально. Из тех, короче, русских девочек, полулегальных эмигранток: жилье стоит фортуны, денег взять неоткуда, вида на жительство тоже. Судьба толкает их на панель. Им бы вернуться в Москву или «в глушь, в Саратов», но гордость не позволяет…Он читал в газетах: русские девочки пользуются большим спросом среди англичан. Ему представилось, как он спасает ее из рук всех этих монструозных барышников — сутенеров.

Матвеев время от времени осторожно укладывал ее, входил так, что она издавала протяжный ликующий вопль, потом пил коньяк. Через некоторое время все повторялось: чулки, сигарета, разведенные крепкие шелковистые ноги, проникновение, слезы, прерывистое дыхание, коньяк…Он чуть было уснул под ее бормотание.

— …После своего внезапного отъезда я через некоторое время вынужденно устроилась экономкой. По протекции, разумеется. В семью одного коммерсанта, нашего соотечественника, между прочим… В Лондоне, как ты сам понимаешь. Знаешь, такая типичная супружеская чета без детей. Муж сразу же стал ко мне приставать, склонил меня к сожительству. Потом я стала спать с обоими. Но хозяйка была мне приятнее. Сексуальные отношения у меня с тех пор только с женщинами. Ты — первый за эти три года.

— А вернулась зачем?

— Ну…Соскучилась…Знаешь, в лондонских водевильчиках до сих пор принимает участие «Русски». Непременно с окладистой черной бородой а — ля рюс.

— Ясно. На родные березки аппетит промеж ног поднялся. «Расея, дожди косые», да щи пустые, мне не забыть вас никогда…Знаем. Видали.

…Даурия сидела на краю постели, отклонившись назад, опираясь руками. Потом раскинула руки и упала спиной на постель. Глаза поблескивали, рот улыбался, губы притягивали мужчину, словно магнит железную крошку. Он припал к ним в поцелуе, и Даурия охватила его голову руками, намереваясь теперь уже не отпускать, пока не выпьет его до дна. В безумном порыве он нащупал ладонями грудь Даурии и сжал, ошеломленный ее упругостью, горячим уколом сосков.

Он лежал между ее ног и бедер, и Даурия сдавила его конвульсивно, то ли желая освободить, то ли зовя проникнуть в нее. В кулаке она зажала уголок простыни, словно ей нужно было держаться за что — то.

Потом Даурия поднялась и нетвердой походкой направилась к умывальнику.

— Помоги. — хрипло сказала она.

Матвеев брезгливо стал поливать воду из кувшина, и Даурия бесстыже, безо всякого стеснения, прямо у него на глазах, подмылась:

— Теперь поговорим о деле…

Через три часа она покинула номер гостиницы.

Понедельник. В лето 7436 — го года, месяца января в 17 — й день (17— е января 1928 — го года). Седмица 34 — я по Пятидесятнице, Глас осьмый.

Москва. Палиха.

Едва переступив порог квартиры, Аркадий Савельевич понял, что здесь кто — то есть. Он вытер вспотевшие ладони и осмотрелся…

Квартирку в неприметном доме на Палихе, с отдельным выходом во двор, Аркадий Савельевич Горовский облюбовал давно, а два месяца назад, на всякий случай, перебрался в нее. В деревянном заборе на задворках он предусмотрительно расшатал доску, под покосившимся дровяным сараем спрятал саквояжик, присыпав его мусором. В саквояжике были запасные документы, «касса» — тысячи на полторы червонных десяток, шесть тысяч рублей ассигнациями, несколько бриллиантов, некрупных, но чистой воды. Еще были в саквояжике переводное письмо на заграничный абонентский почтовый ящик и заветный конвертик серой плотной бумаги с номером личного счета, на котором лежала приличная сумма в валюте. Аркадий Савельевич опасался носить конверт со счетом с собой, хотя и приготовил для него потайное место в подкладке люстринового дешевенького пиджачка…

Гость, вернее гостья, причем незваная и неожиданная, неподвижно сидела в комнате за столом, уставленном тарелками с закуской, в полутьме. Она смотрела на вошедшего Аркадия Савельевича в упор и нехорошо улыбалась.

— Гора с горой не сходится, а вот человек с человеком… — гостья шутливо развела руками.

— Здравствуйте. — осторожно ответил Аркадий Савельевич, человек уже в летах, с розоватой лысиной, которую обрамлял жиденький венчик седоватых волос. Еще не решив, радоваться ли ему приходу неожиданной гостьи или поскорее отделаться от нее, он размышлял. Дряблые щеки, покрытые сеткой склеротических жилок, едва заметно колыхались, две глубокие морщины прочерчивали удлиненное, немного лошадиное лицо от ноздрей к уголкам тонкогубого рта.

— Значит, Аркаша, ты таперича здеся обретаешься? — лениво поинтересовалась гостья и одобрительно покачала головой. — Неплохо, ей — ей. В центре, но в спокойном месте, подальше от лишних человеческих глаз.

— Нынче всяк советует жить не шибко вольготно. Аккуратно. Как же вы нашли меня?

Считанные люди знали адрес Аркадия Савельевича. И вид на жительство в столице был у него надежный, так что Горовский рискнул даже отметиться в полиции. Прекрасно сошло, между прочим, ни малейшей придирки…

— Человек один помог. Шепнул адресок заветный. Но ты не бойся, человек этот больше никому ничего не шепнет.

Аркадий Савельевич без всякой нужды оглядывался по сторонам, сел на стул около стола и стал елозить, мелко перебирать пальцами, словно сучил невидимую нитку.

Незваная гостья усмехнулась и прямо из — под стола достала бутылку водки, плеснула в стаканчик:

— Пей Аркаша, дрожишь, как мышь. Да и закусывай, в самый раз утробу утешить.

Она и себе налила, выпил крохотку, крякнула совершенно по — мужски и принялась закусывать добрым, присыпанном крупной солью, салом.

— «Сидели и вересковый хлебали мед. Золотистого виски струя из бутылки текла. Услада!» — вдруг продекламировала нежданная гостья, засмеялась, отрезая еще ломоток сала. На ее руке блеснул крупный солитер.

— Оголодали, красавица? — вежливо спросил Аркадий Савельевич.

— Оголодала, целый день бегамши…Ох и духовитое сальцо у тебя, хозяин… — длинные ухоженные руки гостьи отхватили ножом добрый шмат сала. Аркадий Савельевич подхватил и тотчас запихнул в рот. Раздалось смачное чавканье.

— Жадна порода. — деланно усмехнулась гостья. — Откуда что взялось? В Европах, чай, не так себя ведут…Ладно, жри досыта.

— Вы по делу?

— По делу.

— У меня жуткие предчувствия. Я не спал этой ночью.

— Пусть вас не волнует этих глупостей. — проворчала, совершенно по — южнорусски, гостья. — Обратись к врачу. В наши дни врачи умеют лечить депрессию. Используй модитен.

— Что это?

— Очень эффективный медикамент, действующий на центры высшей нервной деятельности.

— За подсказку благодарю.

— Нужен пуд взрывчатки.

— Эко хватили, пуд…

— Пуд. — повторила гостья.

— Нету у меня.

— А у кого?

— Это уж лишнее. Вам, сударыня, знать не надобно.

— Я сама решу, что мне надобно. — ответила гостья резковато. — Рассказывай. Как на духу…

— Есть у меня один человечек. По обличью мне только известен. Встречаемся в городе, на Каланчевке. Прибываю в условное место, а он сам ко мне подходит…Осмотрительность большую имеет.

— Сведи с ним по — тихому, конспиративно. Покажешь издалека. Денег тебе много перепадает?

Аркадий Савельевич помялся, подавленный прямолинейностью вопросов, ответил с запинкой:

— Достаточно.

— А тебе лично?

— Хорошо. Половину оговоренной суммы мне кладут в заграничный банк, а вторую половину пересылают сюда, в Москву.

— Разумно. Тем паче и деньги не при тебе. — сказала гостья и добавила посерьезневшим тоном. — А где?

— В надежном месте, не здесь. — быстро ответил Горовский.

— Кроишь, Аркаша…

— Страхуюсь. Финансовый вопрос, как мне представлялось, был решен раз и навсегда. Могу ли я допустить, чтобы вы его пересматривали при каждой встрече? Договор есть договор.

— Мне безразлично, как ты это называешь.

— Я мог бы ограничиться выполнением контракта. — возразил Аркадий Савельевич.

— Что ты хочешь этим сказать?

— То, что сказал.

— Я принимала тебя, Аркадий, за идеалиста, но теперь мне кажется, что ты человек корыстный.

— Вы ошибаетесь, сударыня. — сказал Аркадий Савельевич изменившимся голосом. — Если бы я был корыстен, то давно бы уже занимал другую должность.

— Каждый сам правит своей лодкой.

— Вы оскорбили меня, обвиняя в корысти.

— Поставь себя на мое место.

— Я для себя что ли прошу деньги? — сказал Аркадий Савельевич. — Моя сеть обходится мне теперь гораздо дороже.

— Хорошо. Мы пересмотрим ставку. Добавим от щедрот.

— Благодарю.

— А ты молодец. Молодец. Прямо чувствовал…

— Что? Что чувствовал? — осипло спросил Аркадий Савельевич.

— То самое. — усмехнулась гостья.

— Задумали все — таки бахнуть?

— И бахнем.

— Головы враз полетят, уж как пить дать. — уныло сказал Аркадий Савельевич. — В сыскной за такое рассусоливать не станут.

— Не визжи попусту, Аркаша. Ноги унести завсегда успеешь. Прихватишь вещички, билеты в зубы и веером, брызгами, айда из Москвы, пока на вас на всех частую сеточку не насторожили. Вполне законное желание…

— Шея у меня одна и ей очень не хочется в намыленную петлю соваться. — сказал Аркадий Савельевич.

— Сделаем дело — тогда уйдешь. — сказала нежданная гостья. — Верь мне. Сведу тебя на днях с одним типом…Ума не хватает, а руки золотые. Навострился, шельма, «липу» мастырить. Немецким инструментом работает. Печати, штампы, или подпись какая.

— Плевое дело, ага...

— Но, — строго подняла гостья палец, и солитер на пальце запереливался так, что больно было смотреть, — Вопрос цены.

— Дорого берет ваш человек за работу?

— Десять процентов с оборота.

— Но это же…

— В копеечку выходит, знаю. Но цель оправдывает средства…Но ты же так спрашиваешь, Аркаша, для разговору? У тебя наверняка нужные «ксивы» есть уже. Ты запасливый.

— Нет.

— Врешь.

— Ей — богу, не вру.

— Врешь, по глазам вижу, что врешь. И в доме ты их не держишь. А где? На дворе? На чердаке? Боишься? Не бойся, не дрожи.

— Не дрожу.

— Врешь, дрожишь. Опасаешься? Не бойся. Жмура слепить — невелик ум нужен. Ладно, с взрывчаткой разобрались…Что с остальным, что просили тебя?

— Итак, в работе нашей, как и оговорено было ранее, проявилась некоторая непредусмотрительность: заготовлялись оболочки для бомб, в смысле, отливались гири для тяжелого спорта, отрезались пустотелые шары, и по мере накопления упаковывались в мешки с рисом. Мешки сдавались на хранения в торговые склады.

— На какие?

— У Антроповых ям*.

— Надо сделать так, чтобы склады сгорели. Сегодня. Понял?

— Надо, так надо.

— Надо сделать так, чтобы со стороны выглядело все натурально. Абсолютно все, Аркадий. Мол, во время же пожара и после него было не до разбивания складов, чтобы отыскать мешки с рисом и получить хотя бы неначиненные еще динамитом бомбы, ясно?

— Ясно.

— Где маузеры?

— Партию маузеров спрятали. — ответил Аркадий Савельевич. — Там же. В Антроповых ямах. Запальники, бикфордов шнур, динамит и прочее.

— Пусть это тоже сгорит вместе с заготовками для бомб. Но так, чтобы хоть что — то осталось. — задумчиво сказала нежданная гостья, глядя в окно.

В окно был виден дворец Московского института мозга — он вздымался как гигантский корабль, пронизанный огнями. А дальше, как пожар, далеко озаряя небо и землю, сияла ступенчатая белая башня Московского радиоцентра, сотни окон ее горели расплавленным золотом. Вверху, на высоте орлиного полета, будто властно породнилась с полярной звездой, подсвеченная, кипела в поднятой руке башни — великана огонь — игла, не знающая пепла.

— Давеча привезли в Москву, — заговорила гостья, мягко усмехаясь, — какого — то старика, одного из знаменитых наших рэволюционеров, сколько — то там отбывшего в каторге и в ссылке, в Якутии. Старик посмотрел на Москву нонешнюю и даже зашатался от восторга. Царю вверх поклон послал, причем письменный. «Ну, — говорит, — увидел я самое большое чудо света, теперь и умирать можно!».

Аркадий Савельевич бросил взгляд на окно.

— Скоро. — пообещала гостья.

— Когда же?

— А вот этого пока не знаю.

— Надо быть готовым?

— Надо быть готовым ко всему и к любому развитию событий. Группа у тебя готова?

— Готова. Девчушки — веселушки, трое — четверо вьюношей и настоящий грузинский князь. — с гордостью в голосе ответил Аркадий Савельевич.

— Поведай, Аркаша, эк тебя от гордости распирает…Не бойся. Сделаем дело — тогда отпущу на все четыре стороны. — зло сказала нежданная гостья. — И вообще, я ожидала от тебя большей активности. Третий месяц ты в Москве и крутишь вола…

Аркадий Савельевич Горовский налился кровью и стиснул челюсти. Другому бы он не спустил подобного тона, но та, кто сидела перед ним сейчас, была опасна.

— Вы думаете, нужную для дела группу так легко собрать? — обидчиво ответил Аркадий Савельевич. — Свистнул, плюнул, ногой топнул — и вот она вся, стоит передо мною?

— Ладно, не надо мне плакаться в жилетку. Все адреса прикрой, все связи временно оборви. Сиди тут тише мыши.

===========================

У Антроповых ям* — местность в Москве, в районе Селезневских парных, состоящая из пустыря и двух прудов, используемых для разведения рыбы. Кроме того, воду из этих прудов использовали для парных на Селезнёвской улице.

Понедельник. В лето 7436 — го года, месяца января в 17 — й день (17— е января 1928 — го года). Седмица 34 — я по Пятидесятнице, Глас осьмый.

Москва. Покровский бульвар.

Особняки в здешнем квартале делались действительно зодчими, а не поставщиками цемента. Очень живописно в общем архитектурном ансамбле сказалось различие вкусов и впечатлений хозяев, вынесенных ими из европейских путешествий: викторианский коттэдж с пиквикской улыбкой на розовом фасаде, заслоняемый флорентийской решеткой раннего Возрождения, кровельные черепичные взмахи ребра и альпийские пики, расписные фронтоны, оленьи рога над дверьми, скандинавский терракотовый тон с белыми оконными наличниками…Не было только русского стиля.

На Покровском бульваре, на пересечении его с Хохловским переулком, сохранилось еще старое здание, в котором раньше находился кабак «Ладуга». Он располагался во дворике, втиснувшись между книготорговцем Даниловым и адвокатской конторой Авербуха. В бывшем кабаке, а ныне в захудалом ресторанчике, по традиции называемом «питейным домом», в обломке старины, меню по — прежнему выписывали на грифельной доске, посуду использовали деревянную и стоила она дешево, однако пиво подавали «гораздо крепче и гуще» обыкновенного, с осадком, в глиняных кружках — «чарках». В кабаке было темно, сыро и душно. Здесь стояли широкие столы и длинные лавки.

Даурия, — в задумчивом разгоне шагнувшая было в залец, — вернулась в сени, где на зыбком с лаковыми ногтями табурете установлен был телефон старого образца: горизонтальный, с латунными, словно сундучными, уголками. Вдвинув монету, Даурия тщательно набрала номер. На третьем гудке — прижала рычажки, и вновь повторила цифровой ряд. Эта простейшая игра, предусмотренная инструкциями ее не злила и не смешила, и если б кто спросил — зачем? — она уж нашлась бы, что ответить: чем, к примеру, ход проще и общеизвестней — тем и безопасней, автоматичней и прочее…Между вторым и третьим звонком полагалось двухминутное ожидание. Не отходя от табурета, — хотя посетителей на ночь глядя не было, кто помешает? — Даурия закурила.

От «Ладуги» до особняка Кнопа*, в Колпачном переулке пути было на три минуты: все давно высчитано. Снег на улице валил мелкий, но участился. Промокшая насквозь девица едва не расшиблась о Даурию, замельтешила на месте, сверкнула в упор ярко — рыжим несчастливым личиком на нежданно пред нею возникшее, отшатнулась...

— К тебе или ко мне? — лениво потянувшись, тихо спросила Даурия…

=====================

до особняка Кнопа* — там располагалось британское посольство.

Понедельник. В лето 7436 — го года, месяца января в 17 — й день (17— е января 1928 — го года). Седмица 34 — я по Пятидесятнице, Глас осьмый.

Москва. Малый Трехсвятительский переулок.

…Простыня съехала на пол, и Даурия подтянула колени, нахально расставила ноги: вызывающе, как будто демонстрируя перед стоящей у двери холеной подругой все свое женское естество — от грудей, похожих на плошки подтаявшего мороженого с засахаренными объеденными вишенками — сосками, до белесого лобка. Нисколько не стесняясь.

— Ты не имеешь права быть в таком виде! Это бесстыдство! Оденься.

Даурия засмеялась, потянулась к стулу, на котором лежала пачка — десятка голландских сигар на мундштучках. Заслышав тихий возглас зажигалки, подняла голову, глянула на подругу, застывшую перед нею…

— У меня в детстве был случай… — сказала Даурия, прикуривая. — Мне было лет четырнадцать, мы с родителями поехали на Оку, эта река такая, недалеко от Москвы…Поехали в Коломну. И вот, я сидела на пляже, строила из песка замки, башни, рыла ладошкой каналы…Не знаю почему, но в тот день за моей работой наблюдала горстка зрителей, и вдруг одна женщина сказала, причем точно такими же словами: «Девочка, ты не имеешь права быть на пляже! Иди и оденься». Я не сразу, но поняла: её возмущает, что я сидела в одних трусах — на всех моих ровесницах были купальные костюмы. А я была в обтрёпанных линялых трусиках. Но что я могла поделать? Мама наотрез отказывалась приобрести для меня купальный костюм. Да я и не настаивала, знала, что настаивать бесполезно. Главная беда заключалась даже не в этом, а в том, что резинка в моем трико растянулась до такой степени, что потеряла всякую эластичность. Проклятые трусы, и без того отвратительные, вечно норовили сползти с моих юных бёдер, приходилось завязывать превратившуюся в верёвочку резинку узлом. Выглядела эта завязка ужасно, как будто белый глист свисал у меня с пупка, и все, кому не лень, могли это видеть. «Немедленно иди и оденься! Иди и оденься!» — повторяла эта женщина сурово. Вокруг собирался досужий народ. К возмущенной женщине вскоре присоединились и другие голоса. Я молчала. «Где твоя мама?», «Вызовите полицию!», «Она не может быть на пляже в столь непристойном виде! Здесь не публичный дом!» — так кричали они. Мама услыхала, прибежала на скандал, заскулила: «В каком таком виде? Какой публичный дом? При чём тут публичный дом? Это ребёнок! Ребёнок должен загорать!». Между прочим, этот ребёнок уже читал и Куприна, и Мопассана и знал, что такое публичный дом. «Это не ребёнок, это вполне зрелая девушка с вполне развитой грудью» — утверждали наперебой собравшиеся вокруг меня. Кричали, что мужчины останавливаются смотреть на меня! Останавливаются смотреть, да…

Даурия медленно затянулась сигарой, посмотрела на подругу — длинные, не слишком мускулистые, не слишком мягкие ноги, осиная талия, плоский, как у юноши живот. На диво круглая грудь. Из одежды на ней были только чулки.

Подруга взяла со столика коньяк, плеснула в стакан, отпила, протянула Даурии:

— Я однажды была на нудистском пляже. В Германии. Немки, кстати, были самыми назойливыми нудистами на пляже. С их провисшими животами над лобком, где волосы похожи на пук колючей проволоки.

— Я не закончила…Самое интересное было потом…Пока происходил этот скандал на пляже, я вертела головой во все стороны…Я была немного растеряна. И вдруг я увидела, как за рекламным щитом, шагах в двадцати, стояли раскрасневшиеся мужчина и женщина. У него были приспущены купальные трусики, вверх и вниз ходила женская рука, вверх и вниз — вдоль лоснящегося поршня пениса. Они по — видимому, краем глаза, почти затылком, за рекламным щитом, неожиданно почувствовали присутствие незримого третьего свидетеля. Нас разделяли двадцать шагов…Я увидела профиль женщины. Она смотрела не на меня. Немигающим взглядом, со сжатыми губами, она, не отрываясь, смотрела на пенис, который она ласкала с каким — то автоматическим энтузиазмом. Мне показалось, что было видно, как щеки её рдели от стыда… Зрачок у нее слегка косил, а в углах губ был иронический кинжальчик…

— Почему эти отсталые существа, у которых между ног висит член, полагают, что нам, женщинам, нельзя подняться после совокупления свободными владычицами своей души, точно также, как мужчинам? — спросила она. — Хотим — раздвинем ноги еще раз, не захотим — не станем раздвигать. Физическое обладание женщиной не дает мужчинам никаких прав. Женщина имеет полное и исключительное право распоряжаться своим телом.

Даурия промолчала, сделала маленький глоток из стакана и вновь затянулась сигарой.

— Есть такая немецкая поговорка: «Май жизни цветет однажды, и больше никогда». — сказала подруга.

Даурия выпустила дым:

— Я читала в ваших английских газетах: русские девочки пользуются большим спросом… Эта видимая податливость, улыбчивость, и одновременно напористость, быстрый ум и полная при этом разнузданность, никаких моральных препон — за таких много дают.

— В темноте или при свете? — спросила подруга чуть охрипшим от коньяка голосом, положив теплую ладонь на белесый лобок Даурии. На щеках ее выступил легкий румянец, дыхание стало тяжелым. С губ внезапно сорвался тихий, еле слышный стон. Даурия ощутила чужое тепло, проникшее в руку. Она увидела тонкие пальцы.

— При свете… — Даурия едва сдержалась, чтобы не улыбнуться, или того хуже, вслух рассмеяться.

Глава вторая.

Начинай взбираться вверх снизу.

Вторник. В лето 7436 — го года, месяца января в 18 — й день (18 — е января 1928 — го года). Седмица 34 — я по Пятидесятнице, Глас осьмый.

Москва. Петровский переулок. Здание Московского уголовного сыска.

Телефон буравил густую тишину кабинета. Секунду — другую Карл Иванович Петерс смотрел на аппарат. Потом аккуратно поднял трубку:

— Слушаю, Петерс.

— Карл Иванович, здравствуйте, — раздалось на другом конце провода, и Петерс сразу узнал голос министра внутренних дел князя Ромодановского. — Не отвлекаю я вас от неотложных дел?

— Нет, Борис Викторович.

— Нет, стало быть, неотложных дел, а вы все же на месте, да в столь ранний час? Осваиваете новый кабинет и новое здание?

…Новое здание столичного уголовного сыска, расположившееся в Петровском переулке, на месте бывшей огромной усадьбы Долгоруких, позади театра Корша и шести почти одинаковых доходных домов, выполненных по проекту архитектора Обера, только — только было отстроено и теперь постепенно обживалось сотрудниками и службами. Асимметричное здание, отделенное от красной линии большим садом с прудом, отличалось исключительной целесообразностью и архитектурного замысла, и его исполнения. Здание было возведено как стальной каркас с железобетонными потолками. Балюстрады выполнены из монолитного бетона. Шесть этажей здания соединяли грузовые и пассажирские лифты. Основная лестница, видимая из панорамного окна над главным входом, представляла из себя железобетонную конструкцию, вмонтированную во внешнюю стену. Ступени и лестничные площадки покрыты гранитным покрытием, стены и потолки — твердым гипсом. К зданию примыкали два флигеля. Тёмный природный камень, из которого были сложены флигели, удачно оттенял оштукатуренный главный блок…

— Приходится. — ответил Петерс, чуть помолчав, — новое здание ему не нравилось.

— Час ранний, Карл Иванович, а вы уже не спите, бодрствуете?

— Ну, Борис Викторович, до Густава Флобера мне еще ой как далеко, — хохотнул Петерс.

— Флобера? — переспросил Ромодановский. — Писателя, кажется?

— Именно. Вы, кстати, Борис Викторович, знаете, как он работал? В пору работы над романом «Госпожа Бовари» Гюстав Флобер обычно придерживался следующего распорядка дня: сон с четырех до десяти утра. С десяти до полудня он просматривал газеты, корреспонденцию, выпивал стакан холодной воды, принимал горячую ванну и беседовал с маменькой.

— С маменькой…

— Что? Простите, Борис Викторович, не расслышал…

— Я говорю, это так мило — беседовал с маменькой…

— А? Да…Так вот. В полдень Флобер слегка перекусывал и выпивал чашку горячего шоколада. Затем следовала часовая прогулка, и ещё в течение часа Флобер давал уроки. С трех дня до семи вечера писатель читал. Ещё два с половиной часа уходили на ужин и разговоры с маменькой. Наконец, в половине десятого вечера писатель садился непосредственно за свою литературную работу, которая продолжалась пять с половиной часов, до четырех до утра. Такого распорядка Гюстав Флобер придерживался с 1851 по 1856 год, пока шла работа над романом «Госпожа Бовари».

— Откуда у вас столь глубокие знания о Флобере? — спросил министр.

— Увлекался им в свое время, интересовался творчеством. — сказал Петерс, потирая правое колено.

Колено болело теперь постоянно, с прошлой недели. Болело пугающе — нудно, неприятно. Обычно устранить боль с воспалением Карлу Ивановичу помогала растирка на спирту, основу которой составлял горький перец. Надо было взять чайную ложку с сабельником, эту траву залить стаканом кипящей воды, и настаивать несколько часов. Еще можно было мелко натереть картошку, смешать ее с корневой частью хрена. Еще — смешать равные пропорции горчичного порошка с медом, содой. Накладывать компресс на пораженный участок на ночь…

Всевозможными народными рецептами его от души снабжала квартирная хозяйка, женщина милая, чуткая, но несколько старомодная, все время надеявшаяся на русский авось, и большая любительница послушать «радио» — конусный бумажный диффузор, укреплённый на металлических держателях, совмещённый с электромагнитным механизмом. Его все называли просто «радио», хотя это было неправильно. Настоящее радио, то есть ламповый вещательный приемник, не был большой редкостью, и при желании Карл Иванович мог бы его приобрести за небольшие деньги, но постоянно откладывал покупку. Массовая модель громкоговорителя проводного вещания его устраивала. Электрического сигнала, поступающего по проводам, было достаточно — квартирная хозяйка целыми днями могла слушать новостные программы, репортажи со всевозможных спортивных соревнований, концертные записи, радиоспектакли...

— Ну, бог с ним, с Флобером. Дела есть похлеще «Госпожи Бовари». Есть известие…Известие, полученное по линиям телеграфной связи сегодняшним ранним утром и уже подхваченное радиостанциями.

— Что за известие, Борис Викторович?

— Известие, которое могло бы вызвать, да скорее всего, и вызовет, подлинное политическое потрясение: генерал Матвеев, занимавший должность Дворцового коменданта, найден мертвым.

— Матвеев? Та — а — к…

— Именно, Карл Иванович. Так. Мертв. И найден не в собственной квартире, не в Больших Вяземах, не в доме Дворцового коменданта, а в Сокольниках, поблизости от заурядных «семидетчт»*. Это, как вы понимаете, справедливо может вызвать потрясение.

— Еще бы… — пробормотал Петерс. — Каждому русскому знакома аккуратная седая шевелюра и несколько старомодное красноречие Дворцового коменданта, человека, наиболее близко стоявшего к государю.

— Ерничать изволите, Карл Иванович? А между тем… Между тем, многие весьма ценили его серьезность и компетентность, а наиболее искушенные в политике знали, что им не так давно был побит рекорд служебного долголетия. — сказал Ромодановский. — Генерал Матвеев был значимой фигурой, поэтому его смерть должна будет породить множество противоречивых слухов и версий, еще более подогревающих любопытство. Вы меня понимаете, Карл Иванович?

— Не совсем.

— Делу постараются придать политический окрас — это ясно. — сказал министр.

— В политике я ни бельмеса не смыслю и не желаю смыслить.

— Это стыдно.

Петерс ответил суховатым тоном:

— У меня есть один знакомый…так, поросенок. Встретил меня давеча на улице, и дышит на меня дымом, пристает: «Чувствуешь, что я курю, чувствуешь?». Я говорю: «Табак». — «Да, впрочем, — говорит, — разве ты смыслишь что — нибудь в сигарах». Я говорю: «Дурак», говорю.

— Что вы говорите?

— То и говорю. В политике я не смыслю, и смыслить не желаю… Раз у людей избыток времени, потому что нет нужды работать, то они скучают. Скука — мать развлечений, а политика — развлечение. Я стараюсь держать от таких дел подальше.

— Но вы, Карл Иванович, ведите расследование именно как по обычному уголовному преступлению.

— Трудно вести политическое дело, как обычное уголовное. — сказал Петерс. — Ведь я не занимаюсь политикой, я занимаюсь уголовщиной. Это правда.

На его счету было немало громких задержаний. Он лично, с перестрелкой, «брал» титулованного налетчика князя Белосельского — Белозерского — сиятельный бандит вместе с очаровательной сообщницей производил грабежи зажиточной публики. Петерс задерживал биржевого маклера Берлиона, продавшего братьям Спиридовичам акции несуществующей антрацитовой компании. Петерс схватил фальшивомонетчика Шнейдера, имевшего в Москве пять подпольных типографий, печатавших деньги. Петерс взял бандита Зеленого, насиловавшего и убивавшего свои жертвы — на счету душегуба, любившего содрать кожу со спины, было тринадцать человек…Были еще бомбист Раух, бросивший бомбу в буфете московского ипподрома после крупного проигрыша на тотализаторе, графиня Уварова, травившая горничных, изящный вор Ступин, цыган Мишка Бурнацэ, обманным путем завладевший драгоценностями у одной венценосной особы на семьсот тысяч рублей…

— Я знаю. Вот и не втягивайтесь в политику. — после паузы, едва уловимой, сказал Ромодановский. — У нас в России секретных служб полным — полно, каждый станет норовить раздуть дело до размеров государственной важности и, несомненно, пожелает свести к нулю шансы обнаружить истинные мотивы происшедшего. Так что ведите дело осторожно и аккуратно, старайтесь не наломать дров. Докладывайте о ходе расследования лично мне…Должен сказать, что мотивы происшедшего могут крыться в финансовых обязательствах, которые существовали у генерала Матвеева. И вот еще о чем нам всем необходимо помнить сейчас. Как вы знаете, конечно, вы прекрасно знаете, в последние годы министерство внутренних дел, с политической точки зрения занимает крайне уязвимое положение. Церберы в Земском Соборе только и ждут, чтобы мы превысили свои юридические полномочия. Если будет брошена хоть тень подозрения на человека, очень близкого к государю и трону, не располагая при этом неопровержимыми свидетельствами его виновности, от всех нас живого места не останется. И, как я считаю, справедливо. Мы должны доказать, что не пытаемся мешать политическим процессам, что нам можно верить. Как жена Цезаря, министерство должно быть вне подозрений.

=========

«семидетчт» — от англ. «semi» — наполовину, «detached» — отделенный, изолированный.

Вторник. В лето 7436 — го года, месяца января в 18 — й день (18 — е января 1928 — го года). Седмица 34 — я по Пятидесятнице, Глас осьмый.

Москва. Большой Черкасский переулок. Здание Министерства внутренних дел.

О том, что утром в Сокольниках обнаружено тело дворцового коменданта генерал — майора Матвеева, министр внутренних дел князь Борис Викторович Ромодановский узнал почти сразу после случившегося — такого рода происшествия докладывались главе МВД незамедлительно. Узнал, однако, без подробностей, проливающих хоть какой — то свет на произошедшее. Впрочем, и того, что узнал, достаточно — информации, многочисленные, поступали к нему отовсюду, из разных ведомств, из секретариата премьер — министра, из Кремля, из Государева дворца…

Докладывал о происшествии в Сокольниках товарищ министра, князь Иван Алексеевич Лопухин. Докладывал скупые сведения красочно и витиевато, и Ромодановский довольно — таки нелюбезно напомнил ему, что министерство — не студия художественных фильмов Ханжонкова и что пора бы уже понять специфику работы: не надо живописных картин и рассказов, только сухие факты, только конкретика…

Лопухин осекся на полуслове, но быстро собрался и продолжил — сухо и по факту, однако видно было, что князь обиделся, поджал губы, покрылся пятнами…Лопухин был старшим сыном в старинной дворянской семье, одной из наиболее древних коренных русских фамилий. Лопухины вели свой род от полулегендарного косожского князя Редеди. Как и все такие семьи, Лопухины не могли похвастаться особенными богатствами. Но и к оскудевшим их причислить было трудно: Лопухины по — прежнему владели крупными наделами земли на Орловщине и Смоленщине. Не принадлежали Лопухины к «оскудевшим» и по уму, способностям, по воле к житейской борьбе. Все они были наделены большой долей честолюбия. Толковый сотрудник, опытный и искушенный стратег, человек тонкого аналитического ума, помноженного на врожденную склонность к дворцовым интригам и маниакальную недоверчивость, Лопухин предпочел двигаться наверх. В меру ублажая, но не раздражая, избегая кстати и некстати умных слов, заметных промахов, он забирался все выше и выше.

Русская служилая бюрократия выносила наверх людей двух основных типов. Одни выплывали потому, что умели плавать, другие — в силу собственной легкости. Целый ряд славных имен украшает собой великое прошлое русской государственной службы, и было бы большой несправедливостью думать, что служилое чиновничество не рождало государственных людей в подлинном значении этого слова. Однако, одновременно, каждое поколение сменявшихся у власти служивых людей знало множество представителей и другого типа: попадавших наверх по малому своему удельному весу.

Механика этого движения была своеобразна, но вполне объяснима. Эти представители не связывали себя ни с каким крупным делом, которое могло удастся, но могло также и не удастся, тем самым скомпрометировав их. Зато подобные типы усваивали политическую окраску, позволявшую принимать их, как серьезных государственных деятелей с программой и мыслями, и вместе с тем, при переменах в личном составе бюрократических верхов, как — то оправдывало обращение к ним. Находясь у власти они попадали в налаженный порядок, принимали доклады, подписывали бумаги, глубокомысленно изрекали банальности, обладая достаточным навыком и знанием государственного механизма, чтобы не делать заметных ошибок, и чтобы избегать нагружать себя какими — либо серьезными замыслами. Все их внимание было устремлено наверх, к лицу монарха, и не с тем, чтобы вести его к поставленным ими государственным целям, а с тем, чтобы в минуту, когда бывшие у власти люди более крупного калибра начинали государя утомлять своей величиной, он вспомнил о них и инстинктивно чувствовал в них людей более сговорчивых и менее утомительных, легковесных и гибких. У людей подобного типа был служебный формуляр вместо дельной служебной биографии, политическая роль вместо политических убеждений, чутье обстановки вместо подлинного знания государственного дела. Таков был и Лопухин.

Иван Алексеевич Лопухин в двадцать два года окончил Московский университет и был зачислен на службу по ведомству министерства юстиции. Он быстро зашагал по карьерной лестнице. По своим университетским и личным связям Лопухин был близок к умеренно — либеральным кругам родовитой дворянской молодежи, но либеральные симпатии отнюдь не мешали ему свою карьеру делать на политических делах, наблюдать за производством которых приходилось в качестве представителя прокурорского надзора. В тридцать восемь лет Лопухин стал директором департамента полиции, одного из важнейших учреждений министерства внутренних дел, а через два года занял пост товарища министра, курировавшего департамент полиции и сыск. вплотную подойдя к самым вершинам государственной власти. Перед ним, молодым, честолюбивым и амбициозным открывались заманчивые перспективы — прямой путь вел в кресло министра внутренних дел…

Ромодановский же, прожженный интриган и опытный царедворец, знал, что делал, когда брал в свои ближайшие помощники молодого умеренно — либерального карьериста, слишком по — аристократически брезгливого для грязной полицейской и сыскной работы: у подобных людей интересы карьеры всегда берут верх над всеми иными соображениями…

Министр сделал вид, что принял случившееся за обычное уголовное происшествие, словно и в мыслях не держал, что сие могло быть хоть как — то связано с террористическим актом против особы, близкой к государю — ни один более или менее крупный террористический акт в нынешние времена невозможен без поддержки или попустительства государственных специальных служб, а такого рода информаций у него не было, и, поглядывал на Лопухина, сидевшего в министерском кабинете и молча барабанившего пальцами по красноватой коже кресла какую — то затейливую, ему одному известную мелодию.

— Дело очень серьезное. — скрипуче сказал Ромодановский. — В нем следует соблюдать конфиденциальность.

— Да — да…

— Не будем искать побудительные мотивы всех действий, направленных на спуск на тормозах этого дела.

— То есть? Не совсем вас понял, Борис Викторович….

— Я просто хотел сказать, что за происшествием с генералом Матвеевым стоят не только одни опасения за честь мундира и узковедомственные интересы.

— А что же еще? — спросил Петерс.

— Как что? Единство политической линии, полагаю…

— Так…

— Ваше присутствие на месте будет носить скорее протокольный характер. У Дворцового ведомства и столичных сыскарей есть свои специалисты, вполне, полагаю, надежные люди, но согласитесь, мы имеем право на особое внимание к подобного рода инцидентам. Будет правильно, если вы встретитесь с Петерсом — как мой личный представитель. Поможете советом профессионала, а если почувствуете необходимость — предложите посильную помощь в организации розыска силами Департамента Госохраны*. Но не настаивайте на ней. Версия, представленная Петерсом должна стать чем — то вроде официально утвержденной истины, и любые попытки изменить или опровергнуть его мы должны будем расценивать как неповиновение власти, то есть вышестоящему начальству.

— А такие основания могут возникнуть?

— Возникнут серьезные основания как можно быстрее похоронить это дело. Смерть генерала Матвеева может нанести удар по и так уже пошатнувшейся власти, и по государю. Мы все прекрасно знаем темные стороны некоторых особ и понимаем, что ни одна из них не заинтересована в том, чтобы полиция и газеты долго копошились в затянутом тиной прошлом генерала Матвеева. Пусть в сомнительном прошлом и темных делах Дворцового коменданта покопаются столичные сыскари и судебные следователи, пусть разберутся в деле, пусть заглянут в скрытые от постороннего глаза уголки, приоткроют завесу над некоторыми тайнами.

Ромодановский протянул Лопухину толстую кожаную папку.

— Отдайте это досье следователю или Петерсу, на ваше усмотрение. Как по мне, так отдать лучше Петерсу. Честнейший служака, от правды не прячется. Но вы примите решение сами, кому передать. Здесь кое — какие материалы на генерала Матвеева и про его коммерческие кунштюки*, в том числе про махинации с кредитами. Пусть поработают с ними, изучат и, отстраняясь от политической полемики, беспристрастно анализируя только факты, сделают соответствующие выводы. Лично я не исключаю, что мотивы происшедшего в Сокольниках кроются в финансовых обязательствах генерала Матвеева. Но, разумеется, аргументы пусть нанизывают судебное следствие и глава уголовного сыска Петерс. Пусть они работают и растущие сомнения превратят в обвинения. Не хватало еще, чтобы на нас обрушился гнев профессионалов корпуса юстиции, которые выразят свое возмущение тем, что мол, министр внутренних дел указывает виновных или что — то еще в таком роде. А то начнут задаваться вопросами: не стоит ли за этим стремление замять нежелательный политический скандал, не преподносят ли общественности скроенную по заказу версию происшествия, призванную умерить, или же наоборот, разжечь, страсти?

— Может, мне так же стоит взять кого — то с собой и поехать? — негромко спросил Лопухин.

Ромодановский отрицательно покачал головой.

— Никого с собой не берите. Поезжайте один. — ответил министр и, после небольшой паузы, добавил. — Там чинов и без того слетится немало…

==============

Департамента Госохраны* — Департамент Государственной Охраны Министерства Внутренних Дел, сокр. ДЕПО, разг. Гохран.

кунштюки* — кунштюк — это ловкий прием, фокус, забавная проделка.

Вторник. В лето 7436 — го года, месяца января в 18 — й день (18 — е января 1928 — го года). Седмица 34 — я по Пятидесятнице, Глас осьмый.

Москва. Сокольники. Большая Средняя улица.

…Неповоротливый «штевер» заведующего Московским уголовным сыском Карла Ивановича Петерса въехал на улицу, небольшую, с рядом очень похожих друг на друга, хотя и живописных домов, поделенных, на английский лад, двумя входными дверями, на так называемые «семидетчт» — отдельные полудома. Свой парадный вход, свой дворик, свой черный ход. В таких «семидетчт» и отдельных «хоумах» жили бесчисленные представители более или менее обеспеченных москвичей.

Из автомобиля Петерс вышел, тяжело опираясь на вычурную трость, покряхтывая и морщась…В конце улицы располагалось двухэтажное здание «гостевого дома», гостиницы с нумерами для провинциалов, а возле него, на проезжей части и прямо на тротуаре стояло не меньше полутора десятков самых разных автомобилей: «руссо — балты» товарища министра внутренних дел князя Лопухина и министра юстиции, представительный шведский «сааб» министра Государева Двора, тяжелый, прокурорский «мерседес», «унионы» начальника дворцовой полиции, эксперта — криминалиста, новехонький, как с рекламной картинки «делоне — бельвилль» московского обер — полицмейстера, модели S6 (Карл Иванович где — то читал, что машина, хотя и выглядела несколько архаично, была оснащена сервоприводом передних тормозов, ручником, воздействующим на задние колёса и трансмиссией, управляемой педалями), поставленный впритык к гостинице, — в стороне от стеклянного подсвеченного изнутри входа, где торчала какая — то древняя массивная тумба — балда, разъездной «фиат» надзирателя сыскной полиции, карета скорой помощи, и машины поневзрачнее, с чинами поменьше рангом (подивился еще, что ни одной отечественной машины у гостиницы не оказалось)…

Картина была для Карла Ивановича знакомая: среди автомобилей стояли и прогуливались люди, поблескивали седины, в глазах зарябило от золотой мишуры на мундирах — собралось человек пятнадцать, не меньше…Чиновный люд, призванный обеспечить правопорядок в державе и в столице…Суетились, мешали друг другу…Цирк. Театр абсурда… Таперича явились все кому не лень, и эк, как обрадовали! В Москве с умным человеком разве раз в год удается поговорить, да и то в високосный, а нынче же набежало.

Карл Иванович сдержанно поздоровался с обер — полицмейстером генералом Семеновым, который с ледяным спокойствием, в одиночестве, топтался у «делоне — бельвилля», морщась, словно от зубной боли, приблизился к мундирной мишуре. Предстояло выслушать «благие пожелания» про то, что начальство придает большое значение происшествию, что надобно раскрутить дело в кратчайшие сроки, что дело надо делать не жалея ни сил, ни средств. Рутина — «высшие сферы» всегда заинтересованы в кратчайших сроках, для убедительности говорят на повышенных тонах, иногда кричат, топают ногами, грозятся, придавая лицу значительное выражение. Петерс терпеливо и сухо покивал головой. Он ничего не имел против кратчайших сроков расследования, но считал, что в деле главное все — таки результат. А результат приходит после малоинтересной и кропотливой работы, на две трети состоящей из сбора фактов, к делу обыкновенно не относившихся и сумасшедшей беготни.

Карл Иванович был вынужден выслушать, старательно изображая беспредельную преданность, внимание и доверие, но, как водится, держа в кармане фигу, высокое начальство, которое считало себя более компетентным в расследовании подобного рода дел, нежели глава столичного уголовного сыска. Петерс был хитрецом. А быть хитрецом на Москве — не профессия, а призвание. Нелегкое, ох нелегкое, дело приводить в действие рычаги реальной власти в огромной стране, где дистанция от всемогущества до пули в затылок или петли нередко измерялась в иные времена всего несколькими саженями пути между двумя служебными кабинетами…

К некоторому удивлению Карла Ивановича на улице не было представителей прессы. Никто не общался с вездесущими репортерами, гоняющимися за столичными сенсациями, никто не давал комментарии и интервью. Некому было задавать свои вопросы.

В гостиницу Петерс сразу не пошел, остался возле машины, закурил, подозвал взмахом руки участкового пристава. Именно он первым из представителей власти прибыл на место происшествия, очистил нумер от посторонних и открыл бумажник жертвы. При виде нескольких визитных карточек с пересекающей уголок трехцветной полоской, участкового пристава взяла оторопь и он поднял тревогу.

— Ну — ну…Доложите суть.

— Точно так…Одним словом, так сказать… — начал докладывать участковый пристав. — Накануне, в понедельник, нумер тридцать второй в гостинице «Парус» был снят женщиной. Снят нумер утром. Въехала чин — чинарем, вещей с нею было два чемодана. В гостиничной книге зарегистрировалась как Ирина Сергеевна Левитас, предъявила паспорт, выданный в Выборге. Будто бы, между делом, предъявляла справку, что обучается зуботехническому искусству у одного московского преуспевающего дантиста. Ближе к вечеру вышла в город. Вернулась не одна, а с мужчиной…

— Чего смутился?

— Да, собственно… — замялся участковый пристав. — В нумере с мужчиной она пробыла около трех — четырех часов. Около одиннадцати вечера женщина эта, Ирина Сергеевна Левитас, нумер покинула. Ну, как покинула? Вышла на улицу. Налегке вышла, пальто расстегнуто…В нумер, однако, более не вернулась. А мужчина, который пришел с ней накануне, стало быть, в нумере том остался…

— Ну?

— Сегодня Прасковья Гурина, горничная гостиницы «Парус», подошла к двери комнаты нумера тридцать два на втором этаже, когда часы показывали уже половину восьмого утра. Ей, как она считала, следовало осведомиться, не заболел ли человек, снимавший этот номер. Из — за двери не доносилось ни звука, но нетрудно было предположить, что в столь ранний час человек все еще спит крепким сном. На стук никто не отозвался; дверь была заперта изнутри, и горничная открыла ее своим служебным ключом…Едва заглянув в комнату, она бросилась обратно и побежала вдоль коридора, призывая на помощь: в тридцать втором нумере в кресле, сидел мужчина, в луже крови. Рядом с ним валялся револьвер. Горничная вызвала полицию…

— И?

— И все. Служащие гостиницы также позвонили в полицию, вызвали врача. Через четверть часа прибыл я…

— Мне смотреть теперь не стоит: наверняка Мамай прошел? — спросил Петерс. — С осмотром успели хоть?

— Не начинали без вас.

— Даже так?

— Обольянинова сейчас приедет. — тихо сказал участковый пристав.

— И слава богу. — сказал Петерс. — А то бы пришлось снова читать протоколы осмотра места происшествия с бесподобно — феноменальными формулировками: «Обнаружен труп мужчины средних лет со множественными поражениями. Одна рана величиной с гривенник, другая с пятиалтынный, а всего ран на рубль двадцать». Это феноменально, я как-то не удержался, сделал копию, будет чем друзей и начальство развеселить.

Обольянинова была судебным следователем. Своего рода свидетельство эмансипе, явления, уверенно набирающего ход в России. Петерсу не однажды доводилось с ней работать и всякий раз она пугала его своим ледяным спокойствием, терпеливостью и скрупулезной, без суеты и потерь, дотошливостью. К тому же она умела заводить перспективные знакомства, но никогда не теряла головы. Петерс понял, что расследование вероятно, будет продвигаться черепашьим шагом.

— В нумере, полагаю, обстановка соответствующая? — спросил между тем Петерс. — Шашни, у него поди, с женщиной были? Ладно, поднимемся наверх…

Все приехавшие на вызов столпились в коридоре на втором этаже. Петерс остановился на пороге гостиничного нумера. Явилась наконец, Обольянинова с группой криминалистов и фотографом. Дама была прелесть — высокая, с узкой спиной и какой — то пеной из взбитого шелка спереди, чернобровая, с необычайным сиянием волос, бело — золотистых, воздушных, и коричневыми горячими глазами.

В ее взгляде была легкая задумчивость, от которой над правой бровью, у самой переносицы, появилась нежная ямочка. Петерс кашлянул, и тогда женщина улыбнулась, обнажив на мгновение зубы, слишком крупные, распахнула пальто, представив на обозрение хрупкую фигурку и тонкие ноги, привычным движением одернула костюм, всем видом демонстрируя, как она терпеливо ожидает разрешения приступить к работе. Агент сыскной полиции стоял в уголке и что ‑ то записывал у себя в блокноте.

— Вы какого черта здесь собрались? — заворчал Петерс. — Ну ‑ ка, бегом все лишние отсюда! Понятые где? Судмедэксперт приехал?

— Здесь, приехал…

— Мы так и будем стоять и смотреть друг на друга или вы все — таки позволите что — то сделать? — с вызовом, задиристо, спросила Обольянинова.

Ей не терпелось приступить к исполнению своих обязанностей. Судебный следователь на месте происшествия — главное лицо, ему подчиняются все.

— Вам нравится ваша работа? — спросил Карл Иванович.

— Работа? Работа — это моя жизнь. По крайней мере. так было еще недавно. — ответила Обольянинова. — Войдем или будем вот так стоять, как мальчики — посыльные?

— Буду стоять и восхищаться вами. — огрызнулся Петерс, но тотчас отыграл. — Знаете, госпожа следователь, меня всегда привлекали красивые умные женщины. Как вы думаете, это что — нибудь говорит обо мне?

Обольянинова засмеялась. У нее были полноватые бедра и грудь, но походка была столь изящной, что любой мужчина замечал это сразу. И она отлично одевалась.

…Генерал Матвеев сидел в кресле и, казалось, дремал. Голова его была опущена на грудь, руки свисали чуть не до самого пола.

— Ну, правильно, грязное постельное белье — это военные стяги безнадежной борьбы за чистоту и порядок. — брякнула Обольянинова, бросив выразительный взгляд на смятую постель, и на ее сухих от похоти губах мелькнула победная улыбка.

Петерс кивнул:

— Начинайте!

Криминалисты приступили к работе, вершок за вершком обследуя паркет и ковер, в то время как высокий худощавый полицейский врач, склонившись над трупом, тщательно в лупу осматривал шею генерала.

Карл Иванович знал, что несмотря на некоторую бестолковость и суету, идет обычная, тщательная работа. Ищут отпечатки пальцев, фотограф по указанию врача и сыскного агента делает снимки, набрасывается схема нумера, на ней обозначается местонахождение предметов и обстановки, опрашивается гостиничная прислуга. Главное — не спешить с выводами. Сначала все взвесить, оценить, пропустишь какую — нибудь деталь, а она могла оказаться основным звеном в цепи раскрытия преступления

С большим нервным напряжением Петерс посматривал на тяжелое тело генерала, распластавшееся в кресле. Соблюдал видимое спокойствие. Рядом судебно — медицинский эксперт сноровисто и невозмутимо диктовал глухим голосом:«…в отверстиях ушей, рта, носа — кровь. Огнестрельное ранение в область сердца».

Петерс вышел в коридор, закурил (он не любил покупных папирос и предпочитал набивать их сам, по собственному рецепту, изготавливая смесь табаку и «ингредиентов» — к абхазским или виргинским сортам Карл Иванович добавлял болгарские и иногда чабрец), пальцем поманил агента сыскной полиции:

— Давайте, займитесь опросом всех служащих гостиницы. Все очень подробно. Протоколы — мне в руки лично. Заодно снимите отпечатки пальцев у персонала гостиницы, у постояльцев. На всякий случай.

Агент деловито кивнул головой, ринулся исполнять, а Петерс, докурив, спустился на первый этаж…

Вторник. В лето 7436 — го года, месяца января в 18 — й день (18 — е января 1928 — го года). Седмица 34 — я по Пятидесятнице, Глас осьмый.

Москва. Сокольники. Большая Средняя улица.

…Портье, дежуривший вчера — молодой бородатый парень с тяжелым лицом, тупыми скулами и неожиданно ясными, осмысленными глазами, на задаваемые Петерсом вопросы отвечал бойко, деловито, не терялся и высокого начальства не боялся нисколько, что Карлу Ивановичу понравилось.

— Вышла она из нумера без помады и без завивки. И без чулок…

— Что? Как без чулок?

— Когда, значит, она заявилась, девица эта, то была в заячьих, теплых чулках. А вышла в обычных, шелковых…

— Тэк — с…

— Разодета, но не шибко. С достатком барышня.

— Почему так думаете?

— Сапоги…

— Сапоги? — Петерс глянул на портье с интересом. — Ну — с, продолжайте

— Растоптанные сапоги заграничного, итальянского кроя, с ремешками и вырезами на голенищах. — пояснил портье. — Общеизвестно, что итальянцы шьют разную обувь и у тамошних мануфактур, где тачают малыми партиями, вручную, есть свои секреты и свои патенты на пошив. В одном месте, к примеру, никогда не склеивают подошву — только сшивают каждый ее слой вручную, в пятьсот стежков. В другом месте используют кожу экзотических животных, древесину, солому. На изготовление одной пары может уйти до полутора месяцев, но в результате — красота, удобство, качество…

— И цена… — Петерс потер выбритую щеку, покачал головой.

— Есть еще один преинтересный момент, ваше превосходительство. — негромко, доверительно, сказал портье.

— Какой?

— Такой, что смахивает она на литовку…

— По каким таким признакам она литовка? — с легкой степенью недоумения поинтересовался Петерс.

— Я разговаривал с нею, когда она въезжала в гостиницу, и когда уходила.

— Так, и что?

— По некоторым признакам я предположил, что…

— По каким признакам?

— Ну, скажем, в литовском языке аффрикаты парные по звонкости и глухости, твердости и мягкости, тогда как в русском — аффриката всегда мягкая и глухая. — ответил гостиничный портье. — Также вокализм в русском и литовском языках различается сильнее, чем консонантизм. Система гласных фонем в современном литовском языке больше и сильнее, чем в русском языке. Сильно отличается артикуляционная база русского и литовского вокализма.

— Вы, простите, не филолог часом, по образованию?

— Лингвист. Окончил двухлетние курсы. Занимался переводами, когда — то, давно уж… — портье сделал легкий, почти незаметный вздох и улыбнулся, грустно, чему — то своему, потаенному.

— Извините, перебил вас, продолжайте, покорнейше прошу…

— Артикуляция русских гласных в общем характеризуется ненапряженностью, вялостью речевого аппарата, в результате чего многие русские гласные получают скользящий, дифтонгоидный характер.

— Какой?

— Дифтонгоидный характер…На произношение русских гласных сильно влияют сосед…

— Ясно.

— Эх, а ведь говорил мне отец в свое время: «Бойся белокурых и ледяных, особливо из Прибалтийского края. Запах от них хороший, а сердце гниет». — с усмешечкой сказал портье.

Петерс деловито кивнул, дав понять, что все остальное ему не очень интересно. Он подозвал к себе надзирателя сыскной полиции.

— Розыск вести круглосуточно. — сказал Карл Иванович. — Пока дело не забрали, будем вести…Круг лиц, причастных к делу, ограничен, со всех в гостинице взять письменные обязательства о неразглашении. Составьте бумаги надлежащие. Словом, соблюдите в этом вопросе необходимые формальности.

— Кстати о бумагах. — встрял вдруг в разговор портье. — Вчера вечером, когда дамочка уходила из гостиницы, она оставила у меня ктубот.

— Что?

— Ктубот, то бишь еврейские брачные контракты, которые готовили к этим пышным праздникам.

— Разбираетесь еще и в них?

— Немного. — ответил портье. — В отличие от простых и незатейливых ашкеназских контрактов, с которыми я познакомился еще в Литве, ктубот богатых сефардов представляли собой произведения искусства, украшенные различными изображениями и стихами, в которых прославляется женская добродетель… С другой стороны, в восточных сефардских общинах очень заметно влияние народного исламского искусства. Например, ктубот из Дамаска выделяются множеством больших раскрашенных цветов и разноцветными бумажными полосками, приклеенными к листу. В XIX веке жители Эрец — Исраэль выработали собственную художественную традицию, центром которой стал Старый Город в Иерусалиме. Сефардские ктубот писались на больших листах бумаги и украшались цветочным орнаментом, иногда в сочетании с архитектурными элементами…

— Вы точно только переводами занимались? — спросил Петерс.

— Меня занимал вопрос этот… — слегка помявшись, ответил портье. — Ктуба — это от ивритского корня «ктв», что значит «писать». На протяжении веков непременной принадлежностью сефардской свадьбы, особенно в зажиточных семьях, была искусно и с большим вкусом изготовленная ктуба, отличающаяся богатством красок и рисунков. Мы точно не знаем, когда и как испанские и португальские евреи начали украшать изображениями свои ктубот. В архиве знаменитой Каирской генизы были обнаружены фрагменты иллюстрированных ктубот, относящихся к XI веку. Хотя они были изготовлены не в Испании, а в Египте, можно предположить, что традиция росписи и оформления этих документов была завезена на Восток с Иберийского полуострова. В результате изгнания из Испании и Португалии в 1492 году евреи, кроме всего прочего, утратили значительную часть своего имущества. Поэтому до нас дошли лишь очень немногие предметы их обихода и культа, относящиеся к более раннему периоду. Самые ранние образцы ктубот относятся к Западной Европе, а именно к трем главным центрам еврейской жизни в Италии и Голландии: Венеции, Ливорно и Амстердаму. Многочисленные и процветающие общины этих городов служили образцом для остальных сефардских центров, существовавших в этом регионе. Ктубот, изготавливаемые в Голландии и Италии, определяли стиль оформления этих документов во многих городах за пределами этих стран. Например, евреи Корфу и Дубровника копировали стиль и приемы лучших мастеров Венеции и Ливорно. А образцы амстердамских ктубот достигали Байонны во Франции, Лондона и Нью — Йорка.

— Да вы знаток в самом деле…

— Самые ранние образцы дошедших до нас ктубот относятся к периоду спустя столетие после изгнания из Испании. Они были изготовлены в начале XVII века в Венеции, куда местные власти пригласили в 1589 году сефардских евреев на постоянное жительство для активного участия в коммерческой жизни города. В этих ранних ктубот сохранились элементы еврейского искусства, присущие средневековой Испании. В частности, для многих брачных контрактов испанского периода характерно разделение текста на две колонки. В отличие от ашкеназов, сефарды писали все частные условия брачного контракта прямо на ктубе. Поэтому правая колонка содержала текст самой ктубы, а в левой перечислялись условия. В Венеции основной текст обычно писали квадратным декоративным сефардским шрифтом, а условия — строчным шрифтом Раши. В некоторых общинах, например в Салониках, на Родосе обе текстовые колонки писали строчными буквами. Та часть, где оговаривались условия брака, свидетельствовала о социально-экономическом статусе супругов…

— По протоколу описать, изъять и мне лично в руки. — сказал Петерс сыскному агенту. — Гляну позже.

Он посмотрел на портье:

— А вы и вправду понимаете все, что тут написано?

— Я бы сказал, что я скольжу по поверхности.

Петерс кивнул. С его лица исчезло мимолетное выражение расслабленности и осталась усталость и глубокая озабоченность.

— Я хотел бы с вами потолковать. — сказал Карл Иванович. — Ваши внушительные познания — это для меня очень важно. Давайте немного поговорим. Здесь тихо и спокойно…

Вторник. В лето 7436 — го года, месяца января в 18 — й день (18 — е января 1928 — го года). Седмица 34 — я по Пятидесятнице, Глас осьмый.

Москва. Сокольники. Большая Средняя улица.

Петерс вернулся в нумер, сделал вид, что сосредоточил все внимание на кроссворде (разгадал уже четыре пункта, сходу — верный признак спокойствия и сосредоточенности), и стал краешком глаза следить за манёврами эксперта. Когда врач склонился над телом, исполненный решимости установить окончательный диагноз, Карл Иванович одёрнул его:

— Доктор, только не трогать…

В нумере, между криминалистом и судебным следователем, между тем, происходил оживленный разговор.

— …Я утверждаю, что всякая любовь основана на эросе. — вдохновенно разглагольствовал криминалист. — Я люблю родных, друга — это значит, что я к ним притягиваюсь, как предмет, падающий на землю, как мировые светила, движения которых гармонизированы их взаимным тяготением. Закон всемирного притяжения и есть закон эроса.

— У меня была знакомая, которая мнила себя роковой женщиной, весом в семь с половиной пудов. — подал голос Петерс.

— Без эроса любовь становится филантропией, из чувства превращается в мертвый принцип.

— Любопытно…

— Ошибочно приравнивать эрос к половому влечению. — продолжал криминалист. — И все же, пол — это вернейший путь для воплощения эроса в мир, ибо он даст единственную возможность физического сочетания противоположностей. Может быть, самый большой грех, величайшее заблуждение однополой любви в стремлении сохранить эту возможность в обход полового различия, в желании перевести течение эроса с главного русла на боковое, в подмене того, что сказывается в сочетании, одной лишь схемой сочетания. Эрос — начало не плотское, а духовное.

— Доступные интеллигентские наслаждения истребляют разум и дырявят сердце. — заметил, как бы про себя, Петерс.

— Любовь мужчины и женщины — наибольшее воплощение эроса на земле, этим самым — наиболее духовное из человеческих отношений. — пылко ответил криминалист. — Любовь может не воплотиться в силу обстоятельств, но не может не желать воплощения. Разве можно назвать платонической любовь Абелара и Элоизы, после насильственной кастрации первого, насильственного пострижения второй?

— Ну, да, а Данте не провел с Беатриче ни одной ночи… — сказал Петерс хрипло.

— И разве его любовь от этого стала платонической? — воскликнул криминалист. — Посколько любовь подлинно духовна, она и подлинно телесна. «Лишь томленья вовсе недостойной, вовсе платонической любви». Кто написал?

— Гумилев. — сказала Обольянинова.

— Да. Гумилев написал эти строки не из дон — жуанского молодечества и не для того только, чтобы кого — то в чем то уговорить. Всякое подлинное телесное притяжение — всегда духовно. В этом правда не только любви, но и самого незначительного увлечения, если оно подлинно, то есть не продиктовано любопытством, привычкой или извращением.

— Как насчет пуританства?

— Моральный критерий пуританизма — всяческого — в эротической области не применим. Девственность — дело не морали, а метафизики. Верность — также...

— Благодать не падает с неба зря. — тусклым голосом сказал полицейский врач. — Чудо совершается тогда, когда что — то подготовлено для его совершения.

— Любовь — благодать, но она и награда: может быть — незаслуженная. — ответила Обольянинова. — Полное раскрытие любви возможно только в длительном сожительстве, то есть, в браке.

— Ничто человеческое так не мучит, как безуспешная возня с полуживой женой. — хмыкнул Карл Иванович.

Он уже давно знал его и научился безошибочно определять состояние криминалиста: всегда глаза выдавали. Известно было, что для него в жизни не было большей радости, чем видеть свою жену, смотреть, как она управляется с домашними делами, а когда, вернувшись домой позже обычного, заставал ее в постели — румяную, разогретую, с рыжими распущенными на белоснежной подушке волосами, он просто возносился на небеса. Кобелиный восторг читался на его лице даже сейчас.

— Таинство брака — вне его религиозного смысла — предрасполагает к любовному завершению, к любовной полноте. — сказала Обольянинова. — Но только долгие годы любовного сотрудничества действительно создают эту полноту.

— Слушайте, сегодня мы с вами с головой в этих делах. — сказал вдруг криминалист, откровенно разглядывая судебного следователя. — Но вечер? Вечер? Не желаете отужинать?

— Рассчитываете в перерыве между антрекотом и кофе найти виновных? — усмехнулся Петерс.

Обольянинова даже не посмотрела в его сторону и улыбнулась криминалисту:

— Буду рада. Хотя убийство или самоубийство аппетита не прибавляет.

— Заканчивайте пустые разговоры. — внезапно разозлился Петерс и, повернувшись к криминалисту, сказал, вернее, даже, просипел. — У госпожи Обольяниновой антипатия на мужчин, разыгрывающих из себя профессиональных любовников или героев. С ней вам может быть трудно.

— Благодарю за своевременное предупреждение. — криминалист, по — видимому, обиделся на Петерса, и обиделся крепко.

Насмешливые искры в глазах судебного следователя сменились заметным презрительным гневным блеском.

— Сразу видно умного и образованного человека. — сказала Обольянинова зло, желая, кажется, продолжить пикировку. — Побольше бы таких, и общество наше прогрессировало бы куда быстрее.

— Я просил бы не зачислять меня в вашу компанию «критически мыслящих личностей». — ответил Карл Иванович и углубился в кроссворд.

— Но почему? Критически мыслящие личности — это не худшая часть интеллигенции. Вы согласны, Карл Иванович?

Вспыхнул магний фотоаппарата. Потом ещё и ещё. Снимки, снимки…Много снимков. Обзорные снимки. Узловые снимки. Детали. Статистический отчёт. Динамический отчёт. Отпечатки пальцев.

— Прошу обратить внимание: женские вещи разбросаны по нумеру, но картина явно носит искусственный характер. — сказала Обольянинова.

— То есть?

— Раскидали вещи по нумеру намеренно, беспорядок выглядит нарочито.

— Убийство или самоубийство? — нестерпимо скучным тоном поинтересовался Петерс. — И когда наступила смерть?

— Когда наступила смерть? — повторил полицейский врач, почёсывая затылок. — Около полуночи, полагаю. Десять — двенадцать часов назад…

— Есть еще соображения?

— Не приходится, по — видимому, оспаривать то, что в крохотный гостиничный номер, где находился генерал Матвеев, можно было проникнуть только через дверь. — сказал пристав. — Поблизости от окна не было наружной пожарной лестницы, столь характерной для многих зданий в Москве. Хотя окно, не распахивающееся, как в России или в Европе, а поднимающееся, на американский манер, было приоткрыто, образуя щель для поступления свежего воздуха, это также не облегчало доступ в комнату со стороны окна. Наружная стена под ним была совершенно гладкой, без малейшего выступа. Я готов признать, что, конечно, злоумышленник мог заручиться копией служебного ключа, используемого горничной или другими служащими гостиницы. Но на основании картины, открывшейся мне, когда я вошел в комнату, сразу же заключил, что здесь мы имеем дело с самоубийством. И не вижу причин для отказа от своей версии.

— Погодите раньше времени выводы делать. — поморщился Петерс. — С места в карьер — злоумышленник, заручиться…Опыт работы в уголовной полиции позволяет мне почувствовать приближение катастрофы. Слишком много слов, слишком много…

— В самом деле, Карл Иванович: в комнате не было следов борьбы, вещи не были раскиданы в беспорядке. — вступила в разговор Обольянинова, снявшая пальто — на ней был хорошо скроенный черный костюм с белоснежной блузой. — Револьвер валялся рядом, а не был всунут в руку, что обычно делается, когда хотят имитировать самоубийство.

— Есть такое странное обстоятельство: на револьвере не удалось обнаружить никаких следов отпечатков пальцев. — добавил виноватым тоном криминалист.

— Есть объяснение? — спросила Обольянинова.

— Возможно, они были смыты кровью. — ответил криминалист. — Револьвер был обычный, в барабане была обнаружена полная, что называется, обойма, за исключением одного патрона, — значит, был сделан только один выстрел. Пуля вошла в правый висок, причем вид раны не оставлял сомнений в том, что выстрел был произведен в упор. Было найдено также выходное отверстие. Пулю не обнаружили, — по — видимому, она вошла в стену, хотя на стенах комнаты не удалось найти ее следов. Пришлось довольствоваться гильзой из барабана, которую и приобщили к делу. Еще были три прощальные записки, найденные в комнате.

— Записки? — Петерс встрепенулся. — В связи с этим вызовите полицейского эксперта — графолога.

— При этом обнаружилась такая странность. — сказал криминалист. — Генерал Матвеев воспользовался не фирменной бумагой отеля, а листочками от пипифакса, прошу прощения…

— Запишите в загадки. — усмехнулся Петерс.

В воздухе повисла напряженная пауза.

— Тихое дело…— сказал участковый пристав. — Ни одной приличной версии…

Петерс покосился на него: в форменной шапке набекрень, с бакенбардами на плечах, ноздрями как у селедки… Пристав выглядел как эффектный служака, да к тому же наверняка серцеед — горничные все от него без ума. Карл Иванович понимал пристава — он был совершенно не против перевалить это «тихое дело» на чьи угодно плечи, кому не лень будет с ним возиться и прикидывать сам ли это генерал Матвеев свел счеты с жизнью или, кто — то ему помог.

— Это пока нет версий. — сказал Петерс, предпочитавший держать судебных следователей в неведении и вводить их в курс дела в самый последний момент. — Это пока мало конкретики и много предположений. Поначалу завсегда так: говорливо и бестолково. Потом пойдет как положено. Определим направление работы, договоримся о связи, раздадим поручения, создадим группы, подготовим план мероприятий, распишем на бумаге красиво и витиевато.

— На всякий случай, напомню вам, что я, как должностное лицо, отношусь к судейскому корпусу со всеми вытекающими отсюда гарантиями, связанными с моим официальным статусом. — сказала Обольянинова, хмурясь. — Производство следствия обо всех преступлениях и проступках, подлежащих юрисдикции судебных мест, отдано в ведение чиновников Министерства юстиции, каковыми и являются судебные следователи. Прежде всего, я имею в виду собственную независимость при осуществлении процессуальных полномочий. Хотя дело пока носит предварительный характер, тем не менее, лучше мне четко сформулировать свою позицию. Я могу показаться нравоучительной, э — э…, но постараюсь избежать педантизма. Моя обязанность, как судебного следователя: допросить, выяснить ход событий, прилагая к этому все усилия. Если окажется, что поступки определяются государством как преступление, моя дальнейшая задача — возбудить дело в суде. Как того требует закон.

— И верно. Деятельность всякого человека имеет смысл, если он ставит перед собой какие — то цели и преследует их. И деятельность сообществ людей приобретает смысл и вообще становится деятельностью, если она определяется некой общей целью. Вы человек способный, хотя и увлекающийся. — усмехнулся Карл Иванович. — Посему, прошу не увлекаться. Живем — то в России и по старинке все еще продолжаем оказывать почти безграничное доверие действиям МВД по производству дознаний. Прекрасно же знаете, что при неизбежных столкновениях судебных следователей с полицейскими чиновниками министерство юстиции решительно станет на защиту полиции в ущерб достоинству следственного института. Прошу, не забывайте об этом.

— Не забываю. — ответила Обольянинова. — Жизнь так устроена, что целесообразность и необходимость принимаемого решения не обязательно совпадают с его порядочностью и справедливостью.

— Сняли слепки следов. — отрапортовал надзиратель сыскной полиции. — Сделали фотографии, баллистические замеры, протоколы.

— Дактилоскопировали?

— Тут бы, желательно, вашей центральной картотекой отпечатков воспользоваться. — сказала Обольянинова.

— Понятно. — мрачно сказал Петерс. — Обеспечим тесное взаимодействие с органами юстиции, они ведь тоже бросили на это дело лучшие силы.

— Вас не разберешь, хвалите вы или смеетесь. — осторожно ответила Обольянинова.

— Господь с вами! — вскинулся Петерс. — Да где же смех? Я всегда от души говорю: что на уме, то и на языке у меня. Я человек простой. С чего начнем?

— С проституток. — сказала судебный следователь безо всякого выражения в голосе. — Да — с…С них. Покойный был не самых строгих правил. Шерстить тщательно, с превеликим усердием. И публичные дома и гостиницы. Кроме домов терпимости официально открытых и тайных притонов, есть еще не менее пошлые и развращающие как молодежь, так и вообще мужчин гостиницы со своими пресловутыми женскими хорами, именуемыми «хорами арфисток». В гостиницах дело поставлено совершенно иначе, дело — то одинаковое с домами терпимости, только на другой подкладке! Искать будем женщину с литовским акцентом. Иначе говоря, литовку. Дома терпимости наполняют женщины разных возрастов и национальностей, а именно: русские, которых наибольший процент, татарки, немки, француженки, латышки, чухонки, литовки, полячки, чувашки. Как говорится, начинай взбираться вверх снизу.

— Работы привалит порядочно. — сказал, с сомнением в голосе, Петерс.

— Ничего. — Обольянинова поощрительно улыбнулась. — Не иголку в стоге сена будем искать. Москва — город маленький. То есть, конечно, когда вам надо за один вечер побывать в трех местах, заскочить на минутку в Теплый Стан, смотаться в Орехово, и еще заглянуть в Спасо — Наливковский по срочному делу, — тогда Москва город большой, даже слишком. Но встретить в Москве в компании совсем незнакомого человека невозможно: или его мама и ваша в одной школе учились, или его жена с вашей подругой в детстве на каток ходили, или вы сами вместе водку пили, да, убей Бог, не вспомнить где.

— Надеюсь, разъезды по публичным домам вы поручите моим сотрудникам? — спросил Петерс.

— Разумеется. Я всегда верила в свежесть реакций и наблюдений непрофессионалов. Пока все. — сухо сказала Обольянинова.

— Да. Пока не густо. С формальностями я так понимаю, уже закончили?

— Практически. Судебно — медицинский эксперт закончил обследование. Криминалисты успели уже зафиксировать положение тела во всех ракурсах.

— Можно отправлять тело в морг. — сказал полицейский врач.

— Отправляйте.

Глава третья.

Женские штучки.

Вторник. В лето 7436 — го года, месяца января в 18 — й день (18 — е января 1928 — го года). Седмица 34 — я по Пятидесятнице, Глас осьмый.

Москва. Сокольники. Большая Средняя улица.

Выйдя на улицу, Карл Иванович отметил, и тоже с удивлением, что высокое начальство, уже разъехалось, не утруждая себя какими — либо комментариями, не пожелав даже лично посетить нумер и посмотреть на тело Дворцового коменданта. Весьма красноречивый штрих, характеризующий отношение «сфер» к Матвееву.

Остался только Лопухин. Петерс безучастно втянул носом воздух. От товарища министра внутренних дел приятно пахло одеколоном марки «Соваж».

На крыльце появилась Обольянинова. Она подошла к Петерсу.

— В общем, — саркастически объявила Обольянинова, — мы уверены только в одном: в том, что мы ничего не знаем. Ничего!

Петерс устало посмотрел на него:

— Вы так считаете?

— Реальных улик недостаточно, чтобы направить поиски по верному пути, и поэтому необходимо мобилизовать все ваше воображение.

К ним подошел Лопухин и церемонно пригласил Петерса и Обольянинову в свою машину.

— Стоит ли нынче обращать внимание на устаревшие церемонии? — спросил Петерс.

— Карл Иванович, голубчик вы мой, церемонии подчеркивают истинное, а не мнимое могущество. — усмехнулся Лопухин.

Они сели на заднее сидение «делоне — бельвилля». Шофер тотчас вышел и затоптался возле машины.

— Так предательски бросить генерала — недостойно. — сказал Лопухин. — На Москве не осталось никаких представлений о дружбе.

— Знаете, моя квартирная хозяйка обожает днем по радио слушать радиопостановку. — сказал Петерс. — «Знакомые незнакомцы» называется…

— Чиновники, хотя и проявляют иногда смелость, не теряют рассудка. — сказал Лопухин. — Они быстро понимают, — особенно в такой сфере, как правосудие, — когда почва становится опасной. Отсюда предосторожности, двусмысленности. Словом, тонкая игра, в которой каждый с опаской оглядывается на других.

На заднем сидении у товарища министра внутренних дел был оборудован маленький ящичек с напитками в небольших пузатых бутылочках — графинчиках, наполненных разноцветными напитками. Тут же присутствовали серебряные рюмашки чуть побольше наперстка.

— С чего начнем, с зубровки или с рябиновой? — спросил Лопухин, взявшись прозрачно — желтой рукой за один из графинчиков. — Госпожа Обольянинова, мы тут старые: с зубровки с родной все начинают!

— Попрошу, пожалуй, рябиновой. — сказала судебный следователь.

— Дамской? Охо — хо! Портится свет, как я вижу!

Налил, однако, рябиновой, и сам выпил, крякнул, помолчал и перешел к делу:

— Все это дело отдает скверным душком…Нет, не так…От него за версту несет. Вы замараетесь сами и еще куча народа будет болтаться в выгребной яме. Бог знает, как вы все это вытерпите. Мы ожидаем от вас фактов. Точных и недвусмысленных выводов, однозначных утверждений, а не догадок, основанных на богатом воображении.

— Я стараюсь придерживаться в своей службе конкретики, и поменьше воображать. — заметил Петерс.

— И хорошо, и ладно. Для вас обоих не секрет, что за делом, связанным со смертью генерала Матвеева, вероятно, все будут думать, стоит государственная секретная служба?

— Собственно…

— А за каждой секретной службой, как вы понимаете, маячит определенная политическая комбинация. Буду с вами откровенен: эволюционная вместимость нынешнего режима оказывается где — то слишком ничтожной даже для нашей политической улиты...

Лопухин умел говорить долго и красноречиво, а Карл Иванович Петерс умел слушать внимательно и терпеливо. Лопухин с некоторых пор обожал цветастые фразы, Петерс — задумчиво морщился при цитированиях изречений великих поэтов и политиков…

— Ситуацию понимаете? — спросил Лопухин.

— Не совсем.

— Могут запросто свернуть голову, друзья мои…Из — за искательств переполох на Москве может учиниться.

— Переполоха и так хватает. — сказала Обольянинова.

— Да. Хватает…

— В Москве есть на каждого своя управа, коль к тому нужда явится. — буркнул Петерс.

— Хм — м…

— Генерал — майор Матвеев, цельный Дворцовый комендант, ближе всех к государю стоявший, умер. — сказал Лопухин. — Человек, несомненно вызывавший у окружающих страх. Хотя, сказать по правде, он не был ни страшен внешне, ни кровожаден, ни угрюм. Наоборот, Матвеев был человек светский, вежливый, обходительный. Люди боялись не Матвеева, а системы, которую он представлял, ощущали безжалостную мощь той машины, которая стояла за его спиной.

— Дивлюсь я на державу нашу, священную корову, Третий Рим… — сказал Карл Иванович. — То явит похвальную вездерукость, то под самым носом не видит смрадного копошения.

— Не играя политической роли, генерал Матвеев занял, однако, крупное место, подле царя. В его руках сосредоточено было заведование «ближним кругом» государя и царским хозяйством. Матвеев сумел стать человеком незаменимым, неприступным хранителем высших государственных тайн, стоящим как бы над людскими страстями и борьбой партий. — задумчиво, не торопясь, проговорил Лопухин. — Одновременно он был ловок и, как говорят в подобных случаях, «пронырлив», мог найти общий язык с разными людьми. Сам Матвеев к этому времени успел стать другим человеком. Не то чтобы он очень пополнил свои знания или углубил свои политические взгляды, но он приобрел рутину «государственного человека», выработал особый стиль хитрого простака, перестал робеть перед князьями, профессорами, артистами и особенно артистками. Перед ним разворачивалось все «грязное белье» царской династии и все ее грязные закулисные дела. И вот теперь его нет. Умер генерал Матвеев. Но он был уже обречен. Он был обречен на уничтожение потому, что стал политическим двойником государя. Против собственной воли он, самый близкий к монарху человек, превратился в подобие царя. Я очень путано говорю?

— Не путано. Только непонятно пока, к чему вы клоните.

— Случай уж больно серьезный. Надо попытаться ясность внести.

— Ну и что же, хотите собственное любопытство удовлетворить? — спросила Обольянинова, и непонятно было, то ли она пошутила, то ли осудила Лопухина.

— Нет, я хочу только, чтобы в каждом деле была полная ясность, — твердо ответил Лопухин. — Нельзя считать дело закрытым, если есть вопросы без ответов…

Вторник. В лето 7436 — го года, месяца января в 18 — й день (18 — е января 1928 — го года). Седмица 34 — я по Пятидесятнице, Глас осьмый.

Москва. Сокольники. Большая Средняя улица.

— …Если не возражаете, я хотел бы пригласить вас пообедать. — сказал Лопухин Обольяниновой, когда Петерс шумно кряхтя, наконец покинул автомобиль товарища министра внутренних дел.

— Пообедать? Не рано ли?

— В самый раз, полагаю. Коротенький коктейль — не самая лучшая оказия для сколько — нибудь содержательной беседы. И вряд ли он к чему — нибудь обяжет. В лучшем случае — обмен вежливыми фразами.

— Это далеко?

— Не близко. Но я на машине.

— Я тоже.

— Отпустите свой автомобиль. Хочу поговорить с вами и поделиться кое — какими материалами, они могут оказаться полезными в производстве расследования сегодняшнего происшествия.

— Вы привезли с собой интересные документы, но не спешите их выкладывать, так?

— Я понимаю толк не только в послевкусии, но и в предвкушении удовольствия, Станислава Станиславовна. — Лопухин впервые назвал Обольянинову по имени — отчеству.

— Вы откровенны.

— Только с вами, сударыня. И есть отчего. Вы относитесь к тому типу женщин, про которых, — сколь бы ни было свято их поведение, — всегда ходят слухи один фантастичнее другого.

— Вы очень откровенны…

— Даже не представляете, насколько я откровенен.

— Что попросите взамен? Зачем я вам понадобилась?

— Сударыня, я не прошу, чтобы вы раскрывали мне технические детали хода расследования или что — то подобное. Оценивайте ситуацию сами. Но мне необходимо знать, как будет развиваться вся эта история. Ежели иметь точку опоры среди следственного корпуса, а следственному корпусу иметь точно такую же точку опоры в министерстве внутренних дел, разве это плохо станет для нас с вами?

— Так вас интересуют только служебные отношения? — замирая, спросила Обольянинова, как можно более равнодушным тоном.

— Не только. — Лопухин ответил сразу, не мешкая ни секунды, и быстро глянул на Обольянинову — на ее лице отчетливо читалась готовность. И это ему нравилось. Загадки и неопределенности Лопухин любил на службе, в личной жизни предпочитал заранее оговоренные отношения.

— Князь, вы могли бы сейчас сидеть в обществе блистательных русских аристократок или московских боярынь, а предпочли меня. Вы боитесь неудачных вложений, слишком много философствуете, и все же выбрали меня.

— Вас.

— Хотела бы сразу вас предупредить — я вынуждена жить по законам «мужского мира», хотя с юных лет стремилась к независимости и равноправию, не желая быть просто добычей и имуществом сильного пола. Традиционные стереотипы женского счастья не для меня.

— Ежели вы успели заметить, Станислава Станиславовна, я не стремлюсь донести до вас эдакую смесь гвоздики, монпансье и нафталина. — Лопухин оскалился ласково-злой улыбкой. — Я не собираюсь совершенно подменять реальные обстоятельства жизни литературными, как в розовых романах со счастливым концом.

Вторник. В лето 7436 — го года, месяца января в 18 — й день (18 — е января 1928 — го года). Седмица 34 — я по Пятидесятнице, Глас осьмый.

Москва. Покровское — Стрешнево.

Ресторанчик «Загородный» в Покровско — Стрешневе находился недалеко от разворотного трамвайного круга. В этом трактире бывали «тотошники», жокеи, конюхи, здесь можно было обменяться мнениями о предстоящем дерби, поспорить о лошадях, подпоив жокея, выведать шансы на победу того или иного фаворита, краешком приобщиться к роскошной жизни владельцев Глебовских конюшен, расположенных за парком и Покровско — Стрешневскими прудами. В «Загородном» подавалась зернистая икра в серебряных ведерках, руанские утки, выписанные из Франции, красные куропатки, котлеты «а ля Помпадур»…

— Что угодно — с?

— Водки, борща и сметаны…Шучу. Что порекомендуете? — спросил Лопухин, принимая из рук официанта меню, и откладывая его в сторону.

— Сегодня прекрасный выбор блюд.

— Заказывайте вы, Станислава Станиславовна. — сказал Лопухин.

— На закусочку рекомендую устриц.

— Средиземноморские? — поинтересовалась Обольянинова.

— Как можно — с? — деланно возмутился официант. — Мы берем исключительно каркинитские. Исключительно по цене и качеству!

— Вино?

— На ваше усмотрение. Шабли или мартель.

— Шабли — отличное вино. Свежее.

Лопухин усмехнулся и отрицательно покачал головой.

— Тогда мартель?

— Да.

— Еще какие — нибудь закуски? — осведомился официант.

— Легкий салатик. — сказала Обольянинова. — Можно «славянский» с физалисом, свежей зеленью и кимчи со свининой.

— Первое?

— Разумеется. — кивнула судебный следователь. — Ростовской ушицы с форелью. На второе — завиванцы из свиной вырезки под белым соусом.

— Десерт?

— Без десерта. — сухо ответила Обольянинова. — Только кофе.

— Водки с морсом, «Екатерининскую» соляночку. — сказал Лопухин официанту. — И чтоб в горшочке…

— Не обязательно было приглашать меня в эту харчевню, князь. — сказала Обольянинова.

— Это бесполезно? Или вы предпочитаете американскую едальню? Американская едальня — это почти всегда лотерея. Никогда не узнаешь, вкусная ли еда и можно ли вообще это есть, прежде чем не попробуешь.

— Не любите лотереи? — улыбнулась Обольянинова.

— Я не люблю лотереи. Я не люблю жирные котлеты. Я не люблю сэндвичи.

— Это ерунда, а не еда.

— А как насчет азиатской кухни?

— Азиатская стряпня, по — моему, еще хуже американской. — фыркнула Обольянинова.

— Американская кухня — это сплав различных стилей и способов приготовления пищи. Из — за того, что вначале страну заселяли английские колонизаторы, большое распространение получили именно национальные блюда Англии. — сказал Лопухин и глянул на женщину.

— Однако со временем местная кухня изменилась и не в лучшую сторону: привычки коренных народов Америки, а впоследствии и жителей других стран, переселившихся в США, смешались и адаптировались друг под друга. — ответила Обольянинова. — Ужасная смесь всего, бр — р…

Лопухин обсмотрел ее наново.

— Вы ошибаетесь. — мягко, успокаивающе, ответил он. — Азиаты — одна из немногочисленных рас, представители которой могут похвастаться идеальными формами. Проблема лишнего веса им неизвестна. Все дело в том, что они выстроили особенный рацион питания — низкокалорийный и полезный, богатый овощами, фруктами, морепродуктами, которые не только препятствуют накоплению новых жировых отложений, но и способствуют активному сжиганию старых.

— А мяса почти нет. — вставила, улыбаясь Обольянинова.

— Азиатская диета ограничивает употребление всех видов мяса, зато может похвастаться изобилием рыбы и морепродуктов.

— Попробуйте тыквенно — картофельный суп со сливками. — посоветовала Обольянинова.

— Для меня этот гурманский подвиг будет сродни покорению Монблана. Кстати, русский Эльбрус выше французского Монблана на каких — то восемьсот метров. А вы слышали историю про покорение вершины Эльбруса?

Женщина отрицательно покачала головой.

— Году эдак в 1874 — м, решено было покорить западную, наиболее высокую вершину Эльбруса. Английскими альпинистами во главе с Гроувом и проводником из местных жителей.

— Вот как? Английскими?

— Да. Позвольте обрисовать вам природу, а там пойдет суть дела. Островерхие вершины гор, покрытые вечными снегами, неприступные массивы горных громад… Круторогие утесы каменистых кряжей… Уходящие в небо отвесные скалы, от одного взгляда на которые у опытных альпинистов кружится голова… И вот, одновременно с Гроувом и его альпинистской группой, в Приют Одиннадцати — это, знаете ли такой временный лагерь в районе скальной гряды, прибыла русская воинская команда горных стрелков. Прибыла для соответствующей учебы на местности. Русские и англичане познакомились. Попили чаю, так сказать, на лоне природы. Грове подробно рассказал, куда они хотят забраться. какой у них маршрут намечен...

— И что?

— Ранним утром, еще до выхода альпинистов Гроува на маршрут, на западную вершину Эльбруса русские отправили… музыкантскую команду.

— Зачем? — Обольянинова, кажется, с неподдельным интересом слушала рассказ генерала.

— Ну, пожелали сделать приятное англичанам. — Лопухин развел руками. — Встретить ободряющей музыкой в знак уважения и приветствия, и под звуки походного марша или вальса проводить их на штурм вершины. Так вот. Музыканты поднялись к западной вершине по еще никем и никогда нехоженному маршруту. Даже барабанщик не отстал и тащил свой инструмент. Пришли на площадку, крохотную, но все же было место куда поставить барабан и ледорубы...

— Потрясающе...

— Музыканты успели закусить и даже чего — то там выпили… А через час — полтора к вершине вышли английские альпинисты. Трое. Их встретили веселым маршем… Представляете — музыка среди вечных снегов. Волшебно...

— Я бы даже сказала — изумительно… — пробормотала Обольянинова. — Но, в конце концов, вершину покорил Гроув?

— Разумеется.

— Отличный исторический анекдот…

— Это не анекдот. — покачал головой Лопухин, поглядывая на свою бывшую любовницу. — Мне эту историю рассказала Кэти Гарднер. Ее отец был одним из тех, кто с Гроувом поднялся на западную вершину Эльбруса…

Обольянинова недовольно передернула плечами и бесцеремонно спросила Лопухина:

— Вы слишком пристально меня рассматриваете, не так ли? Почему?

— Это наказуемо, Станислава Станиславовна?

— Нет, но…

— Я рассчитываю на продолжение нашей милой светской беседы…

— А — а, понятно…Что, крепость отказалась вторично выбросить белый флаг, однако вы не теряете надежды продолжить ускоренную атаку?

Товарищ министра внутренних дел споткнулся о ее вопрос, словно о камень:

— Поражен вашей наблюдательностью, сударыня.

— Невелик труд заметить то, как я вбила вас в паркет по пояс одним своим взглядом.

— Я, собственно, пока не тороплюсь вступать в поверженный город на белом коне. — ответил Лопухин, отвесив шутливый поклон.

Она удивилась, или сделала вид, что удивлена, усмехнулась, оглядела его с ног до головы.

— Мою крепость вы, пожалуй, не взяли бы ускоренной атакой, — наконец сказала она.

— Не торопитесь с выводами. Они могут оказаться поспешными и…неверными. — заметил Лопухин снисходительным тоном.

Обольянинова сидела с недовольным выражением на лице, похожая в эту минуту на великовозрастного ребенка. Она закурила легкую испанскую пахитосу*, выпустила тоненькую струйку серовато — белесого дыма и спросила:

— Откуда вы такой взялись?

Лопухин, слегка возбужденный, ответил с неожиданной молодецкой удалью:

— Боюсь, что мой ответ может показаться вам скабрезным.

— Я люблю скабрезности. — серьезно сказала она и прищурившись, выпустила в потолок струйку дыма.

— От скабрезности до пошлости идти недолго.

— Говорю как есть. — резко ответила она, — Это располагает к откровенности. Вы так не думаете?

Лопухин пожал плечами.

— Боитесь быть откровенным? — насмешливо спросила она.

— Я предпочитаю изо всех сил притворится взрослым, сильным и уверенным, — усмехнулся он, — К тому же, момент искренности рано или поздно минует, и станет даже неловко за излишнюю откровенность.

— Боитесь продемонстрировать своё настоящее «Я»?

— Не люблю чувствовать себя неуютно.

— Но сейчас вы откровенны?

— Отчасти. А вы?

— Такие минуты откровенности, чаще всего, у меня происходят со случайными попутчиками в поезде или в дирижабле, когда каждый уверен, что это последняя остановка и больше он никогда не увидит другого.

— И зачем вы строите из себя загадочную личность, князь? — перебила она Лопухина, — Хотите произвести на меня впечатление?

— Мне кажется, я все — таки произвел на вас хорошее впечатление. — сказал он многозначительно.

— Вам кажется.

— Тогда ответьте, я хотел бы знать: какое впечатление я на вас произвел?

— Это вы и сами должны понять. Да и трюк довольно старый.

— Вероятно, многие пытались проделать этот трюк с вами.

— Многие.

— Ну, положим, во мне — то ничего загадочного нет. И все — таки, произвел я на вас впечатление?

— Вы достаточно скучный человек.

— Не люблю утомлять людей своими рассказами.

— Предпочитаете удивлять холодной эрудицией больше чем безрассудной страстью? — язвительно спросила Обольянинова.

— Когда как. Например, сегодня я готов удивить вас безрассудной страстью, сударыня.

Она окинула его полным значения взглядом и ответила:

— Вы самоуверенны. К тому же я никогда не строю планов на столь долгое время. И уж тем более в моих планах вряд ли найдется место для вас. Уж простите мне мою откровенность.

— Может все же стоит исправить эту ошибку и…

— Я тоже люблю брать все, что мне приглянется, но я не позволяю, чтобы кто — то завладел мной.

Лопухин предложил, несколько грубовато, что в — общем-то, ему, столбовому дворянину, лицеисту и выпускнику «Кадашей»*, было не совсем присуще:

— Я все же хотел бы продолжить наше знакомство. Планировал сегодня вечером дух перевести за городом. Поедемте и поужинаем?

— Вы назойливо настойчивы. Настырны. Полагаете, я вот так, запросто, согласившись поехать, помогу заодно раскрыть вашу душу, душу маленького, испуганного ребенка…глубоко чувствительную и влюбчивую натуру?

— Не поможете?

— С чего вы взяли, что помогу?

— Вы не боитесь показывать своё неистребимое желание быть открытой всем и каждому.

— Не боюсь. Если не давать выхода своему желанию быть открытой, то оно так и будет погребено в хламе пустых разговоров.

— Мне это импонирует. — кивнул он. — В ваших словах тоже есть что — то от безрассудной страсти. А без страсти невозможно существование настоящих убеждений. Чувства — корень всех глубоких идей.

— Убедительно. — ответила женщина, — Вы вдобавок ко всему еще и льстец, каких поискать. Нахваливаете то, чего женщина лишена, но чем она на самом деле очень бы хотела обладать.

— Не находите в себе безрассудности? Не верю. Все же очевидно.

— Считаете, что подготовили меня к доверительной беседе?

— Почему бы нет?

— Однако вы сейчас испугались. Собственных слов испугались. — сказала она.

— Испугался. — ответил Лопухин. — По — моему, нормальная реакция.

— Самое ужасное, что, даже не стесняясь обнажить тело, человек боится обнажить душу. — тяжело вздохнула она. — Мы много говорим, глядя на античные статуи, о том, что греки, не стесняясь, восхищались красотой человеческого тела — заметьте, обнажённого тела! Но нельзя забывать, что ещё больше они восхищались красотой обнажённой общением души. И именно это позволяло не превратиться восхищению телом в пошлость.

— Увлекаетесь древними греками и античными временами?

— Меня теперь больше увлекает социология.

— Что вы говорите?! Наверное интересно?

— Я работаю над темой «Миграция между Россией и Швецией: женские стратегии».

— Даже так?! Так вы занимаетесь женскими стратегиями?

— Представьте. В своих размышлениях по поводу женских брачных стратегий, я выделила несколько путей, используемых русскими девушками для достижения брачной цели: поиск партнера через брачные агенства, поиск работы, поиск учебы, стажировки. И пришла к выводу, что основная возможность для эмиграции русских женщин в Швецию — это брак.

— И есть подвижки?

— Есть.

— Вы женаты?

— В каком — то смысле. — сказал Лопухин.

— Живете отдельно?

— Нет. — это было похоже на допрос, но он отвечал терпеливо.

— Бедняга.

— Кто? Она или я?

— Вы шутите, да?

— Шучу.

— Но вы по — прежнему питаете к ней нежные чувства, не так ли?

— У каждого мужчины должно остаться воспоминание о своей мисс Чаворт…«Вам небом для меня в улыбке Мэри милой//Уже не заблистать», так, кажется у поэта?

— У какого?

— У Байрона.

— А… — протянула Обольянинова без всякого выражения.

— Не в романтизме секрет успеха наивных романов и синематографической фильмы, любовные перипетии которой вызывают слезы на глазах. Настоящие слезы.

Лопухин закурил. Ему вдруг стало безразлично, затащит он ее в койку или нет.

— Вам не хочется продолжать разговор? — вдруг с вызовом спросила она.

— Я наперед знаю, что вы дальше желаете сказать.

— В самом деле?

— Женское тело может отдаваться без страсти, и в этом его проклятие. Не правда ли? — сказал он, рассеянно глядя на Обольянинову.

— Вы в самом деле хорошо знаете женщин? Интересно.

— Достаточно. У вас был муж.

— Был.

— Хотите расскажу про вас и про вашего прежнего мужа?

— Давайте.

— Представьте ночь…Ну, или вечер…Муж ваш робко пододвигался, клал голову на плечо вам, терся об него…Вы могли и оттолкнуть, но вас связывала с ним привычка, годы жизни, мучения, которые вы друг другу причиняли, страдания общие, болезнь детей, сознание того, что муж не покинет вас в трудную минуту, как собака. Но сильнее всего в этот момент ваша отвратительная жалость. Ваша женская жалость, бесстыдная, снисходительная терпимость, почти что животная человечность, ежели такое сравнение допустимо…Вы его жалели. По — бабьи. И кроме того, вы знали. Вы прекрасно знали, что когда — нибудь придется отступить. Лучше бы уж скорее это случилось, чтобы выгадать отсрочку на будущее время...

— Ну, продолжайте… — лицо судебного следователя не выражало ничего, оно словно затвердело.

— Вы лежали, не двигаясь…Рука мужа переходила в действие…Шарящие движения, осторожные. Будто слепой ощупывает вашу кожу и робеет. Это совсем не похоже на ласку…Не так ли? И вы не хотели замечать, вы хотели не думать…Но против воли мысль ваша воспроизводила ощущения не мертвого, а отзывающегося тела и это вызывало глубочайшую брезгливость к совершаемому над ним. И вот вы омерзительно претерпевали, жалели себя и мужа, вы были постыдно милосердны к нему. Вы будто бы под гипнозом, и гипноз этот — муж. Слово.

— Именно, что слово…Я всем своим существом знаю, что этого не должно быть, что это недопустимо, невыносимо и унизительно для меня…

— Вы с мужем — то, ежели в постель ложились, одновременно, и ежели при этом не были с ним в течение дня каменно — холодны, а я подозреваю, что и такое бывало, особливо в моменты ваших мысленных и редких физических измен, делали неизбежное. Получалось при этом весьма распространенная карикатура на любовь.

— В точку. Вы и в самом деле знаете нас, женщин. — Обольянинова прикрыла глаза на мгновение, потом яростно глянула на генерала. — Или — меня.

— Страшно подумать, сколько вас, женщин, по ночам подолгу не смыкают глаз, обобранные своей рабьей покорностью, грубой мужской поспешностью, повелительной необходимостью. Женщине жалко саму себя, ей хочется гладить себя и целовать.

— Интересно, в постели вы столь же хороши, как сейчас бойки на язык?

— В постели я хмур и застенчив.

— Что, и двух слов связать не можете? Молчун? — Обольянинова деланно насмехалась над ним, но Лопухин хранил невозмутимый вид.

— Увы. — сказал он безо всякого выражения.

— Жаль. Я так надеялась поворковать с вами. — она с досады начала покусывать губки. — Почему — то была уверенность, что в постели вы Аполлон.

— Скорее хромоногий Гефест. — тотчас парировал он.

— Господи, что же это такое? — удивленно сказала Обольянинова.

— Это жизнь. — Лопухин состроил столь скучное выражение, что ей нестерпимо захотелось швырнуть в него пепельницей.

— Жизнь? Да, жизнь…Все же вы знаете меня…

— Немного.

— И когда успели?

— Станислава Станиславовна, для одних коридоры жизни извилисты и темны, другие же умеют на ощупь в них ориентироваться и находить нужную дверь. Есть такая немецкая поговорка: «Май жизни цветет однажды, и больше никогда». Так поедем или нет?

— Вы очень прямолинейны.

— Какой есть.

— Я не циничная дура, и не чудачка, я верю в то, что делаю, в то, что должна делать. Может, сразу позавтракаем?

— Позавтракаем? — Лопухин был слегка ошеломлен.

— По заведенному обыкновению я встаю рано, в пять сорок пять утра, выпиваю чашку ароматного чая с лимоном и с сахаром и после еду в Химки, где располагаются одни из лучших в Москве крытые теннисные корты.

— Корты?

— Да, корты, принадлежащие пивоваренным королям Казалетам*, вы верно их знаете? Я играю там около часу в лаун — теннис…

— Одна играете? — с легким оттенком ревнивости в голосе спросил Лопухин.

— Одна или с традиционными партнерами, такими же ранними «жаворонками». — пожав плечами, сказала Обольянинова. — Например с немецким посланником, с князем Юсуповым, графом Сумароковым — Эльстоном, совладельцем известного московского футбольного клуба «Вега», или с князем Мещерским…Затем возвращаюсь домой, принимаю ванну, завтракаю по — английски…

— Я заеду к восьми часам утра и мы отправимся завтракать. За английским завтраком еще поговорим. Я по утрам больше расположен пить по чай, обычно — черный, крепкий, но иногда — жулан, настоящий жулан*, вывезенный из Кяхты.

— Жулан? Это какой — то напиток? Специфический? Как кумыс?

— Вы знаете, настаивается жулан до багряного цвета, а ароматом, не сильным, не пряным, как пахнут садовые цветы, но благоухающим, тонким, лесного цветка, не пьянящим, не дурманящим, бодрящим, освежающим и запоминающимся, попросту сражает наповал. — сказал генерал. — Чай пью не спеша, как принято пить по — сибирски. Чай — напиток, за которым думается лучше. Посему, не понимаю, как чашку с сиропом неторопливо опорожняют завсегдатаи павильонов сладких вод. А вообще, заварка чая — это искусство. Сугубо русское.

— Знаете, я вдруг представила вас с куском черного рижского хлеба, луковичкой и стаканчиком водочки с утра. Вкусно ж до жути! — неожиданно фыркнула Обольянинова и рассмеялась.

— Я признаться, грешен, могу стопарик опрокинуть, не дожидаясь «адмиральского часа»*. — засмеялся в ответ Лопухин.

=====================================

закурила легкую испанскую пахитосу* — Пахитоса*: тонкая папироса из табака, в виде соломки, в которой вместо тонкой бумаги используется лист, покрывающий кукурузный початок.

лицеисту и выпускнику «Кадашей»* — московский университет, расположенный в Замоскворечье, в бывшей Кадашевской слободе.

пивоваренным королям Казалетам* — Эта шотландская фамилия была хорошо известна в России. Казалеты являлись основателями и хозяевами канатной фабрики, первого в России промышленного пивоваренного производства — «Казалет, Крон и K°», которое в 1862 году было преобразовано в «Калинкинское пивоваренное и медоваренное товарищество» (его учредителями были указаны великобританский подданный Уильям Миллер, потомственный почетный гражданин Эдуард Казалет и прусский подданный Юлий Шотлендер). Среди прочего, предприятие поставляло элитные сорта пива и к императорскому двору. Казалеты же были инициаторами открытия в Москве и в Нижнем Новгороде первых коммерческих банков, владели в столице несколькими доходными домами. Кроме того, Казалеты оставили свой след в истории Нижегородского стеаринового товарищества, Товарищества русских паровых маслобоен, а также, основанного шотландскими коммерсантами Арчибальдом Мерилизом из Абердина и Эндрю Мюром из Гринока ( с 1867 года московский купец 1 — й гильдии) сначала в Риге, а затем и в Москве, промышленного и торгового Товарищества «Мюр и Мерилиз» ( в 1886 году в результате раздела фирмы в Риге образовалось товарищество «Оборот», которое вело оптовую торговлю во взаимодействии с московским «Мюр и Мерилизом»). Казалеты вошли в историю московского игрового спорта как великолепные организаторы и как меценаты. Кроме того, с их помощью развивался спорт и в подмосковных Химках и Малаховке, где у Казалетов были собственные дачи.

жулан* — калмыцкое название (перешедшее в русский язык), зелёного чая высшего сорта с крупными чаинками. Относится к байховым, т. е рассыпным. зеленый листовой чай. Жулан продавали в бумажных пакетах или коробках. Этот чай прекрасно тонизировал и обладал неповторимым ароматом.

не дожидаясь «адмиральского часа»* — Адмиральский час: укоренившееся со времени царя Федора Борисовича шуточное выражение, обозначающее час, когда следует приступить к водке перед обедом.