Первая глава "Записок Сменщика"

Записки Сменщика.

Кочегарам внутренней жизни посвящается.

«Но все, что мне нужно — это несколько слов,

И место для шага вперед».

Поэт.

Глубоко-глубоко под землей, где не слышны звонки трамваев, где всегда полутемно, где каждый взгляд направлен не то в себя, не то в пламя — словом, в кочегарке — сидел немолодой уже сменщик со сложным лицом.

С одной стороны, он был похож на человека жизнерадостного, восторженного, всю жизнь ищущего способ внезапно улучшить все, — но с другой стороны, в какой-то связи с этим поиском, на лице его отразился навык стойко сносить всякую горечь.

Сменщик упорно писал письмо. Но грифель карандаша сегодня оказался особенно хрупким. Приходилось вострить. Со скуки сменщик заточил свой нож из стали «ха-сорок» почти как бритву; и если бы не игривые пальцы, то письмо было бы уже дописано. Сменщик не отступал обстоятельствам и пытался с пальцами совладать. Иногда ему это удавалось, и он улыбался; но чаще пальцы жили своей жизнью, и сменщик, чтобы не поддаться приступу озлобленной раздражительности, поднимал глазницы вверх и стонал.

Сложенные из кирпича-«полуторки» стены переходили в сферические своды, и были за сотни лет закопчены; они не особенно отражали свет топки. Они скорее проявляли, игрою теней, различные полу-реальные фигуры — и склонный к мистицизму человек мог бы остановить на них задумчивый взор.

Заметив, что от карандаша осталась уже половина, сменщик отложил нож. Он вздохнул, запил «седалгин» остывшим чаем, повертел в руке конверт со штампом министерства культуры, — и дописал-таки последнюю фразу, добравшись до грифеля способом вдавливания карандаша в письмо.

Стараясь сберечь письмо от вездесущей угольной пыли, он запечатал его аккуратно, вытерев руки о свой «фуфан» — который у всех кочегаров и есть самое средоточие угольной пыли. Затем он, ради обретения душевного комфорта от чистоты и порядка, собрал карандашную стружку на «минкультуровский» конверт — а не смахнул ее на землю, (пол в кочегарке был земляной); отнести же в топку и стружку и конверт он поленился — или не нашел в себе сил. Сменщик медленно, чтобы не сотрясти горемычный череп, отстранился от «стола» — коим был лист авиационной фанеры, приколоченный поверх пожарного ящика; и осторожно, как послеоперационный больной, возлег на «диван» — коим было старое, легендарное для питерского рок-клуба троллейбусное сидение.

А потом сменщик углубился в состояние, которое бывает у всех, кого накрывает не одеялко домашнее, а плита железобетонная, отлитая из угрюмой депрессии.

Иногда сменщик вставал и имитировал живого человека: почти как живой он следил за топкой, подметал пол, пил чай; но курил он уже как мертвый — со стороны казалось, что дым идет из неподвижного и остывшего тела.

Чтобы не свихнуться с тоски, сменщик изобретал себе занятия; например, он строго наказывал себе через пять минут начать делать какое-то неприятное, но служебное и обязательное дело — и удивлялся, как логика приводила его в положение лежачее, на несколько часов, а дело не сделанное рисовалось в воображении делом вовсе несбыточным, слишком глобальным для его лежачего положения.

Сменщик понимал, что ему нужно лечить свое мироощущение — что жизнь, которую о терпит как нечто неестественное и тяжелое, на самом деле светла и осмысленна; но размышления с правильных незаметно переходили в сторону праздных и неожиданных. Все они были никчемны, то есть, без практической выгоды; желание же внезапно улучшить все передавалось этим пустым мечтам, и сменщик грезил вдохновенно; он уставал не столько от жизни наружной, сколько от внутренней своей трудоемкости. Поэтому он много лежал. Только так можно было отдохнуть от труда разработать план внедрения генератора Тесла в систему отопления страны, и внедрить план (мысленно) в правительственную программу.

Начиналось же это пустое размышление с размышления глубокого. Сменщик видел, что он болезненно гниет от того, что привычные источники энергии, которыми он себя поддерживал, нисколько не помогают против внутреннего тоскливого холода. Он бросал в свою топку все, что можно: различные творческие увлечения, философские беседы с кочегарами, поиск новых, универсальных доктрин, — словом, все, к чему привык, вплоть до спирта. Но все это горело вяло, лишь слегка приглушая внутренние боли. Сменщик знал — раз существует в материальном мире явление, которое может вырабатывать энергию почти из ничего, из каких-то там торсионных полей, и эту энергию можно пускать на любой обогрев задаром — то и в мире своем внутреннем, нематериальном должен найтись простой источник, дающий энергию высшего, животворного качества.

Теоретически сменщик понимал, где этот источник, но по необъяснимым причинам прибегал то к спирту, то к какому-нибудь пустому занятию или мечтанию. Спасать мир от энергетического кризиса было куда легче и приятнее, чем разобраться со своей личной катастрофой.

Раз в неделю кто-то заходил. Это был либо кочегар, принесший выпить, либо кочегар, хотящий выпить и уставший искать. Увидев, что пришел зря, он устало садился на трубу и глядел в топку. Если была новость — помер кто, к примеру — то кочегар сообщал равнодушно. Поначалу сменщик с жаром давал советы, где найти на выпивку или вообще улучшить все, и несколько кочегаров его послушались; но потом они сердечно просили сменщика воздержаться на будущее от советов. Так сменщик научился молчать. Но и это золотое качество не сработало на пользу: в молчании гость становился более восприимчив к приему настроений извне, и уходил от сменщика совсем убитый.

Раз в месяц сменщик ходил на почту. Там он переносил деньги из банкомата в окошко отправки переводов, и чувствовал в этот день свою значимость хоть для кого-то. Женщина-оператор с годами зауважала сменщика и даже запомнила его данные.

С остатками денег сменщик шел в магазин, не глядя на город. Ему мешало настроиться на позитив сочетание городской облачности с железобетоном. Конечно же, пыталась гореть реклама, и старалась попасть во внимание сменщика — но он видел ее цвета все равно с оттенками города, как бы свинцовыми. Или отраженными от цинкового гроба.

Сменщик возвращался в кочегарку нагруженный, и с какой-то другой, более тонкой тоской. Выпив, он наводил порядок, и даже ухаживал за собой. Перед тем, как побриться, он мыл зеркало.

В зеркале отражался человек, не умеющий радоваться жизни. Дабы его подбодрить, сменщик говорил вслух: — «Чего тебе? Сыт, пьян и нос в табаке»! Иногда это помогало, а иногда сменщика валила с ног боль осознания такой радости, и он ложился на сидение недобритым. Затем приходили мысли о том, как можно резко улучшить жизнь, затем — как начать популяризировать генератор Тесла… Через час сменщик уже не надеялся заставить себя добриться. Он усыпал себя пеплом, а пол — гильзами «Беломора».

После получки кочегары заходили чаще, и сменщик чаще нудил себя приветливо улыбаться. Он не знал, что в сочетании с недобритостью его невралгический оскал отрезвляет кочегаров.

Сейчас его положение было двояким. С одной стороны, вчера удалось прикупить «полторашечку» спирта, и он сразу кончился — следственно, сегодня депрессия должна была только усилиться. Но с другой стороны случилось абсолютно неожиданное событие. В кочегарку пришел офисный из Минкультуры и поразил сознание полумертвого сменщика не то личной просьбой, не то поручением от народа — написать биографию одного интересного человека.

Человек этот ушел из кочегарки давным-давно, в молодости. Внешне он был примечателен тем, что много читал и музицировал, а внутренне — что побеждал свою драму жизни как-то благородно, почти без спирта. Сменщик был очарован его личностью и долго переживал разлуку.

А сейчас ему поручили описать жизнь своего друга Паши, чтобы все о нем узнали все. Сменщик разволновался было в прекрасную сторону, поскольку дело было сердечное, — но вспомнил, что деньги кончились, выпить нечего, и дееспособности особенной не наблюдается. Кроме того, утром он опозорился перед офисным, и дело было так.

Сменщик пребывал в глубокой коме на своем троллейбусном сидении, когда в кочегарку тихо вкрался офисный. Осторожно озираясь, он бесшумно подплыл к кочегару и попытался разглядеть его при бликах пламени. Офисный впервые видел кочегара и был заинтересован тем, что у кочегара все было одного цвета: кирзаки, лицо, фуфайка — все цвета пыльной покрышки.

Осененный ужасной догадкой, офисный перевел тревожный взгляд с кочегара на стол. Каким-то мрачным натюрмортом ему показались стоящие на столе пластиковая бутылка, стакан и пепельница.

Офисный взял обеими руками «полторашку» из-под «Тархуна» и разглядел, что на дне оставалось грамм сто. Он поднес горлышко к кочегарскому носу, но дыхания не было. Тогда офисный вылил в приоткрытый рот грамм двадцать, но в полость попало не все. Кочегар не шелохнулся.

— Помер? — вскрикнул вдруг офисный испуганно и пискляво.

Кочегар резко дернулся и сел, глядя на офисного, как на что-то надоевшее.

Офисный тоже дернулся и сел, хотя стула не было.

— Помер, помер, успокойся — сказал сменщик тихо.

Здесь нужно бы добавить то обстоятельство, что у сменщика вообще было плохо со сном — в том смысле, что спал он всегда. У сна его было два состояния: оно долгое и тяжелое, а другое — яркое и фантастическое, но недолгое.

Сменщик жил в последние годы настолько погруженным в свои субъективные надежды и неудачи, что его внутренний взор почти не обращался к предметам объективным. Он редко бывал сообразительным в сложившейся ситуации. Ситуация была безвыходной и тянулась уже двадцать лет. Ее можно было бы успешно терпеть, но внимание и силы уходили на претерпевание себя самого, а жизнь смотрелась как сон.

В этом сне бывали особо тяжелые моменты, и сменщик пил спирт. Затем он засыпал ненадолго, и просыпался в состоянии худшем, чем во время особо тяжелого момента.

Этот второй уровень сна мог подарить и нечто светлое — но проснувшись, сменщик долго тосковал по кому-то. Если же светлого не снилось, то могли быть и фантасмагории.

Сегодняшняя была поначалу не страшная. Сменщик не заметил, как оказался на средневековом балу где-нибудь в Испании. Все было чинно, ярко пестрело нарядами. Но потом оказалось, что камзол сменщика всегда был фуфайкой — и все начали глазами смеяться над сменщиком, как-то недобро смеяться.

Затем они разом обступили сменщика, и он понял, кто они есть. Это были некоторые отвратительные персонажи, сбежавшие из картин каких-то извращенцев времен Реформации в Германии. Сменщику стало тревожно. Персонажи были слишком реальны, сменщик видел даже поры на коже; но поражен он был тем, что лица их зачаровывают своей индивидуальностью и точно выраженной разновидностью порока.

Это были обычные демоны, сменщик к такому привык, и у него с демонами шла игрушечная война — они старались его напугать, удивить, рассмешить, а он не поддавался, зная, что это сон, в общение старался не вступать и желал проснуться. А те выдумывали что-то новое, непредсказуемое, выдумывали играючи и мгновенно. Сориентироваться было некогда.

Сейчас они вытворили вот что: один толстый дон со своей донной подошли к сменщику и загадали ему загадку. Ответа было два: один — сменщик помер, другой — не помер, просто все, что вокруг — это и есть единственный существующий мир.

Разумеется, сменщик проигнорировал загадку и ждал, когда проснется. Он присутствовал в замке с пренебрежением и к сну, и к участникам бала. Но не увлечься сном не получилось, потому что наряды окружающих были очень стильными, привлекательными. Сменщик задумался — не помер ли он — ведь вчера принесли спирт не от Полиглотыча, а какой-то новый.

— Они с Межзвездычем вчера до упаду пили питье, сделанное Кавказскими дикарями — сказала донна — и у него во сне остановилось сердце.

— Промашка, — сказал сменщик донне, — в эти времена на балу не могло быть спирта с Кавказа. Это сон.

— А это что? — хриплым аккордом пропел весь зал.

Прибежал слуга, и сменщик увидел на серебряном подносе, накрытом черным бархатом, вчерашнюю свою «полторашку».

— Моя бутылка во сне — спокойно сказал сменщик и сделал вид, что сон скучен.

— А это что? — снова пропели участники бала, но уже оперными голосами, и мгновенно стали католическими монахами. Все стало мрачным, снятым через серо-синий светофильтр. Католики запели реквием, но не на латыни, а на иврите. Сменщик с ужасом осознавал, что все — правда. Как другие умирали, так и он умер от плохого спирта. В доказательство реальности бывший дон, а ныне — аббат, плеснул ему в лицо остававшимися на утро ста граммами. Чувства осязания и обоняния сработали реально, но сменщик не шелохнулся и не подал вида. Пусть это и не сон, но презирать их сменщик решил и здесь.

Аббат, довольный тем, что шутка с реальностью спирта удалась, следующим номером сделал вот что. Он сменил все на кочегарку, а сам стал щупленьким. Слуги одели его в костюмчик и убежали. Хор изчез, но включили поскрипывание электропомпы.

Аббат стал дальше издеваться над сменщиком: сначала он озирался, как какой-нибудь офисный, случайно попавший в кочегарку, и тем старался сменщика рассмешить; затем он вдруг подбежал и спросил в ухо:

— Помер?

Голос ради юмора был испуганным, но сменщика ужаснула его реальность. Это был не сон.

Сменщик дернулся и сел, глядя на аббата в упор.

— Да помер, помер, успокойся — тихо сказал он.

Демон дернулся и тоже сел, хотя стула не было — он продолжал смешить.

Хотя было уже совсем не смешно, демон не оставлял образ офисного. Он как-бы оправился от конфуза, отряхнулся и заговорил быстро-быстро. Затем он достал из портфеля бумаги, назвал их договором о намерениях, подошел к лампочке и стал читать из договора избранные места. Сменщик понял, что он переходит в фазу нового состояния, и стал искать таблетки от головы. К счастью, они были, их принес заботливый Межзвездыч вместе со спиртом; а к несчастью, новое состояние было все же ирреальным. В обычной действительности офисные в кочегарки никогда не входят. Этот факт сильно настораживал.

Сменщик впервые видел офисного и был заинтересован тем, что все у него выдавалось на одной ноте, примерно «ми-бемоль», — при том обстоятельстве, что электропомпа рядом с ним попискивал на «ми». Сменщик вдруг захохотал через кашель.

— Белочка, включи «бекар», — обратился он к офисному — а то диссонанс слух режет. Голова болит.

— Яэд! Вард! — начал было снова представляться офисный, уже с раздражением, но кочегар не слушал. Он простонал, улегся и сказал больше себе, чем офисному:

— Яэд. Вард. Как мило. А Полиглотыч говорил, что чудища из топки вылазят. Все у меня не как у людей.

Не смотря на все потрясения этого утра, кочегар был в состоянии радостном. Пять минут назад он поверил, что во сне у него остановилось сердце и он перешел в другой, совсем уже инфернальный мир. Что пощады ему от демонов не будет, и мучить его будут ежесекундно и ужасно. Что возврата нет и молиться поздно. Что худшее случилось, и оно хуже особо тяжелого момента в жизни, потому что вечно. Что попал он в тот отдел ада, где терзать его будут демоны в католических облачениях, и все разнообразие жизни будет заключаться в смене страданий болевых на нравственные, и обратно. Опыт уже был: в одном из снов он попал под прессинг инквизиции за попытку сорвать «Крестовый поход» на Константинополь, руководствуясь следующим мотивом: не допустить вывоз золота из Константинополя, и, следственно, пресечь такие формы мирового зла, как создание Венецианской империи, Швейцарских банков, ЦБ США, ЦБ России, а так же всех остальных форм закабаления суверенных государств.

Демоны подвесили кочегара на цепях, пришел «кардинал» и стал допрашивать. Не выдержав пыток милицейским электрошокером, сменщик выложил все свои планы по уничтожению Всемирного Валютного Фонда путем поправки истории. Затем был краткий Гаагский суд. Решение его было жестоким: сменщика приговорили вечно учить иврит, пользуясь обшарпанным диском «Иврит за час»; причем репетитором, экзаменатором и экзекутором был папа Бенедикт 2. Сменщик изнывал от страданий. Подвешенный на цепях, он не мог пнуть папу, когда тот подлетал со спины и сладострастно говорил в ухо ивритные слова; а когда сменщик привыкал к мукам нравственным, его всяко и больно терзали, хохоча от несуразных его подергиваний. Сменщик проснулся тогда совсем больным.

Теперь же он был рад тому, что не помер от спирта, а просто допился до «белочки».

Когда офисный сообразил, в чем дело, то взял на себя роль медбрата. Он долго и посмеиваясь объяснял сменщику, что персонажем горячечных видений он не является по той причине, что не уполномочен; а курьером из Минкультуры является, и даже показывал «корочку». Доводы его сменщик опровергал легко, и это задевало офисного. Вышел даже спор, но не очень горячий, и до драки не дошло; аргументы выбирались осторожно и в тему. К тому же кочегар не имел сил бить офисного; а офисный, по видимому, был финансово заинтересован в успехе дела.

Когда кочегар допил спирт и немного собрался, то решил офисному уступить. Замысел был таков: если офисный уйдет, добившись своего, то он — человек, в биологическом смысле; а если не уйдет, а будет приставать дальше, то он — либо демон, либо галлюцинация.

Офисный так же сменил тактику и стал вдруг поэтичен. Как-то пространно, но все же трогательно он стал рассказывать о своих впечатлениях о Пашиной музыке. Он как бы забыл о кочегаре, и обращался больше к топке, прикладывая портфель к груди. Кочегар разинул рот и стал слушать. Он не ожидал, что офисный сумеет брать от электропомпы малую терцию на словах «песнь темно-синей тишины», «запах таяния горных льдов», и большую — на словах «Русь былинная». Кочегар был тронут и купился окончательно. Он не смог вспомнить, что офисный процитировал отрывки его же интервью двадцатилетней давности, данное по пьяне корреспонденту из столичного рок-обозрения.

Но когда подписывали контракт, звериная сущность офисного на секунду всплыла. На последней, заключительной подписи, глядя на кочегарские пальцы, он сказал вслух то, что думал сказать по приходу в офис коллегам:

— Еще бы немного тремоло улучшить — и руки мыть не надо. Грязь сама отлетать будет!

Сменщик промолчал, но обиделся сильно. Офисный посоветовал уложиться в сроки и пообещал премию спиртом. На том и разошлись.

Рукопись первая.

Здорово, редактор. Я не понял. Что писать? Биография — это родился, учился, женился, помер. Вот биография. Никаких этих сведений у меня нет. Ничего я не знаю. Описать, как Паша дни проводил? Как я. Один в один. Спустился вниз, отпахал смену, отдохнул на балконе, погулял по лесу. Ну, друзья, пьянки, музицирование. Все. Нечего писать. И потом. «Развод» все это. Разводиловка. Никто мне деньги не даст. «В иностранной валюте, за каждое слово». Нет такого сейчас. Только дурят трудяг. Вот. Я знаю, что обдурят, но ради вежливости пишу Вам записку. Все-таки офисного прислали, потрудились. В принципе я понял, чего вы все зачесались. Пашины мелодии кругом звучат — на любителя, конечно; не всем нравятся; но, вижу, что Вас — «цепануло». А сведений и нет о нем. Кто он, что он? Где он? Жив ли? Мне самому интересно. Друзья все-таки. И еще. Если Вы хотите как-то увязать вдохновения его с его жизнью — то бросьте. Быт — одно, жизнь сердца — другое. Связи нет. Если еще раз офисного пришлете — пусть спирта принесет. Буду сговорчивее. Пока. ГОЛОВА БОЛИТ.