Таракан

Я читал историю возникновения морали,

пил великолепное корсиканское кофе, и

отрицал необходимость пережевывания пищи...

Жара набирала храбрые обороты и сердце делало

некоторые усилия, чтобы отмахнуться от механических

идеи интеллектуальной гордости...

Создание пришло ровно в полдень,

шевеля единственно возможными усами, похожий на Сальвадора Дали при

позировании, притворяясь простолюдином, знавшим галльский язык.

Оно остановилось около моей маленькой мягкой табуретки,

коричневое, с объективно-плюмажным

взглядом, оно попросило у меня обнюхать комнату,

дабы вскрыть возможные смертельные опасности.

Я позволил и нюхание началось:

— это было прекрасное знание личного деяния, движение

было быстрым, несмотря на закоулки комнатного бытия,

усердным, ибо движения не приносили

боль, лишь омерзение наблюдателя.

В комнате было практически пусто:

мой Пит, заранее предупрежденный о визите

коричневого гостя и терпеливо скрывающий

свои великолепно-белые клыки, книги,

развалившиеся везде, компьютер, рукописи,

авторучки, старый "ТТ", коробка ванильных

сухарей, пачка сигарет и две бутылки "Боржоми",

мундштук и специальная проволока,

очищающая его.

Утвари было немного,

и у твари возникли некоторые компульсивные

подозрения о моей ведомости радости будущего.

— Великолепный табак, — сказал таракан,

проползая и принюхиваясь с особенным

кайфом к бразильскому табаку,

что присылала мне одна восхитительная дама

— танцовщица из Рио, каждый год.

— Кури, — предложил я.

— Не могу, я потеряю способность нюхать и вынюхивать!

— А зачем тебе эти способности?

— позевывая спросил я, делая сочную самокрутку.

— Чтобы быть свободным от созданных

— просвистел таракан, и застыл, что-то читая.

Его лакированное тело подергивалось,

казалось какая-то тараканья нега случилось

его теле, и в этот миг он был похож на тоскующие руки,

с загаром, ожидающие внезапности прикосновения.

Он читал Артюра Рембо,

точнее один его маленький стих о Париже.

— Эх, Париж, Париж, — произнес таракан

на цыпочках и улыбнулся, показывая свои

молекулярные, вряд вбугренные зубья

мусорщика неблагодарных.

— Ты был там?

— Нет, — томно и жалобно выкинул он

— но какая разница, разве нужно где-то быть,

чтобы знать?!

Мои пятки покидали знакомые земли гораздо чаще,

чем ты думаешь мой одинокий поэт,

Нас мириады и мы везде!

Я могу вливаться в общее тело, не чувствуя

индивидуальности, но ощущая блаженство,

глубокое блаженство желаний, запахов, точно

зная о тайнах утра и ночи.

Я пляшу на плетках самых сокровенных событий,

наблюдаю трагедии умных и радости глупых,

я даже умею плакать желтыми слезами, что пахнут

неистовой любовью расставании...

Я никогда не могу быть одинок,

в этом сила, мудрость,

и беспредельная ясность ползучего существования.

Я не раб! Но образователь многих тел

пожирания не нам подобных!

Я не скучаю,

ибо мой танец постоянен в единообразии,

он вечен,

во мне нет крика о помощи,

мы умираем порождая сотню новых,

я комнатный проповедник лживой черни,

стервятник подушек и потных,

от ваших лобзании, простынь, я тряпичный

коричневый дракон

и похоть моя от зловония человеческой любви,

а значит она уважаема!

Таракан говорил быстро,

его пахучая речь была миролюбива,

но это был отвратительный

гость не из янтарных сот...

Он говорил именами великих, цитировал лучи зазеркалии,

его холодный мир был убежденным,

и стыд его был похож на похотливую невинность проститутки.

Он говорил до темна, допуская свое присутствие,

но четко зная о том, что его могут раздавить в любой момент.

Он жил среди людей и своих сородичей, доказывая

превосходство последних эволюцией в 18 000 000 лет...

Ночь: теперь все было по другому.

Два мерцающих света наполнили комнату и

конферансье-темнота

представил двух присутствующих:

Человека и Таракана!

Меня, ищущего сути любви и одиночества

и жаждущего головой в сосцы Света,

И — его-коричневую сущность,

вышедшего выразить свое пренебрежение к свету!

Я нагнулся. Ближе. Он понял желание посмотреть ему в глаза.

Никогда не видел глаза таракана столь близко,

Плевать что скажут, но они были глубоки и в шрамах

странного одиночества, насмешливость, цвета Катальпы,

сквозила в геометрии глаз,

не добрых, да и не злых.

В них не было верности,

но его путь

заставлял верить в свой!

Он был создан таким, маленьким,

пахучим при внезапном раздавливании,

лакированным, как ботинки Чайльда Гарольда,

дрожащий от вибрации непонимаемой

и непринимаемой свободы,

без отбрасываемой тени,

без жалоб, имеющий много врагов,

но помнящий о мириадах своих!

Меня не посещала ни злость, ни отвращение,

я даже преклонил колена, чтобы

понять уровень моего коричневого гостя,

уже почти невидимого в темноте...

Стало жаль его. Из-за мализны я не мог его погладить,

не мог утешить, он не знал этих слов...

Жалость, как огромная порция героина, разлилась в моем теле.

Он никогда не узнает что такое любовь,

он проклят, — думал я, и слезы, что редко

посещали мои глазницы,

стали капать по полу и вровень

летнему кратковременному ливню во дворе...