Я, снова я и Ирэн

Есть Коля, Николя и Николай Васильевич. Они все я, а я — они все. Я не распадаюсь на трёх демонов, я как бог — троедин.

Андрухович похож на спитую обезьяну.

И я боюсь до дрожи его насмешливого отцовского взора.

Хотя это не имеет никакого значения.

Как-то так.

Гуро опасен. При нём Коля и Николай Васильевич предупредительно отступают в темноту. Я мелко дорожу, чувствуя приближение приступа. Перо вздрагивает в руках, крышка колотит по коленям. Стылая пыльная комната расплывается сначала по краям, потом все больше, смыкается вокруг Гуро. Зато на нем фокус наведен резко, он жестко выхаживает по коврам, идеальный в своих контурах. Снигирь. Евгений Онегин.

Я пытаюсь дышать глубоко, пытаясь развеять этот непрошенный блюр и скачок давления. Перевожу взгляд с красной грудки снегиря Гуро на пыльный паркет неухоженных апартаментов на Малой Житомирской. Отслаивающиеся обои под шелк, чехлы на скудной мебели, пустая отопительная система. Боковым зрением я вижу труп. Но ведь никто не заставляет смотреть. Зато стимпанк очки Гуро, синие и громоздкие, практически недееспособные, требуют взгляда. Я поднимаю его, и он намертво приклеивается к Гуро. Следует за ним по комнате, изучает шелк жилета и шерсть костюма. Когда он склоняется над убитой, я пытаюсь ускользнуть, но тщетно. Размытие накатывает волной, и я с досадой, страхом и гневом впадаю в приступ, пока пальцы выстукивают, будто не мои.

Душно натопленный камин, сексуальное возбуждение, надушенное молочное тело. Трепетное касание грубой руки. Барашек. И страх быть брошенным, и гнев, и слепая ярость. Толстая золотая цепь. Перепаяли из перстня, трех разных сережек и зуба. Все нашел на дне реки инструктор по вождению из Луганска. На цепи крест. Крест издавна в семье, от отца к сыну.

В конце всегда приходит одно и то же чувство, похожее на оргазм, — приятное опустошение. В последний момент, когда меня уже выкидывает из винтажного кресла, я пытаюсь захлопнуть крышку ноутбука. Потом посмотрим, удалось ли.

Сознание возвращается почти сразу. И первое, что я вижу, когда открываю глаза — Гуро. Его черные и круглые глаза в окружении улыбчивых морщин. Кожа лица гладкая и блестящая, будто годами за ней ухаживали с тщательностью увядающей старлетки. На тонких губах ироничная улыбка. Издевательская.Сочувствующая.

— Ну, что ж вы, Николай Васильевич, — взвывает надо мной следователь Ковлейский, — опять?

Ему неловко перед легендарным прокурором Гуро. Тот примчался в наш Шевченковский район из своего Подольского по требованию какого-то любовника убитой, а тут оперуполномоченный бьется в припадках. Я тоже испытываю смущение по этому поводу, серьезный человек в комнате, а я со своим цирком.Испытывать неловкость из-за того, что ты болен, глупо, а издеваться над больным — еще глупее.Если ты болен, иди обследуйся, а следак Ковлейский может пройти на гуся к жене.

Под испытывающим взглядом Гуро, я поднимаюсь, и подбираю ноутбук. Оценивающий взгляд оглаживает меня с ног до головы. Весьма стеснительное действо.Любой опер из нашего четвертого отдела мечтает, наверное, чтобы Гуро его заметил. Но так ли чтобы заметил? Хотя он может нахер пройти.

— Как вас зовут, милейший? — интересуется Гуро.

— Гоголь он, Гоголь, — подгавкивает из-за спины Гуро Ковлейский.

Я раздумываю, зачем это прокурору моя фамилия? Как пить дать, отправят на повторное медобследование. Или просто уволят. Или?

— Гоголь-Яновский, — подтверждаю я.

— Ах, Гоголь, — улыбается Гуро, и в его скомканной дикции и резиновой пластике губ, я вдруг вижу последствия микроинсульта. — А у меня когда-то был знакомец по фамилии Чабан.

На моем лбу проступает холодный пот. У меня тоже был. И никому я бы такого знакомца не пожелал. Летучим движением Гуро отплывает к убитой, окруженной метками судмедэкспертов, и наклоняется над ней, привалившись к каминной полке. Он двигается так, будто ему сложно удерживать равновесие. Я открываю захлопнувшийся таки ноутбук. Он все еще работает, только рамка вокруг экрана расшаталась. Хороший день.Хороший день, чтобы умереть.Особенно если вспомнить, что это уже третий ноутбук.

Ковлейский излагает Гуро версию убийства — банда вымогателей сунулась в апартаменты известной гальеристки, а тут пусто и грустно. Пытали, где лежат средства, за которые она проводит выставки и вечера в “Вилла Ревьере”, и переборщили. Можно объявить операцию “Перехват”, чтобы успокоить высокопоставленного любовника, можно даже устроить облавы на пару точек, чтобы все железно было.

— Она знала убийцу, — говорит Коля.

Гуро поворачивает голову на его голос в ту же секунду. Как призрак.Как охотничий пес. Можно рассердиться на Колю, но он — единственный следователь в этой компании, если он что-то считает важным для расследования, оно должно быть произнесено.

— Простите? — переспрашивает Гуро.

Его круглые черные глаза подцепляют меня, как магниты, и вплавляются в зрачки. Неотступно. Я хочу скинуть его взгляд, но голова упорно мотается вслед за движениями его глаз.

— Она знала убийцу. Они были близки, — повторяет Коля.

Ковлейский снова принимается разливаться соловьем о моей ненормальности, а Гуро, не слушая, наклоняется ко мне, и с каждым сантиметром я чувствую физическое неудобство, будто давление его взгляда становится сильнее, а буравчики, которыми он сверлит мои зрачки, расширяются, чавкая в стекловидном теле глаза.

— Дайте-ка, — говорит Гуро, и забирает из моих рук ноутбук. — Тесла, барашек и крест. Тесла, барашек и крест? Тесла? Барашек? И крест?

Он крутит эти слова так и эдак под аккомпанемент трусливого ворчания Ковлейского.

— У убитой был электрокар? — взвивается Гуро. — Быстро.

С этого момента у этого дня раскручивается новый круг. Тесла оказывается автомобилем, Степан — водителем, а крест на золотой цепи прячется под его рубашкой. А барашком оказывается убитая, совсем не похожая на барашка, всю жизнь выпрямляющая волосы, но несовладавшая с короткими волосками на висках. Правда выплывает из натопленного камином мрака — галеристка спит с водителем, он называет ее барашком, и он же ее убивает из ревности к высокопоставленному любовнику. А крестом она ранит руку, обороняясь.

Гуро берет мои ночные кошмары, видения и ужасы, и облекает их в факты. Каждое непонятное мне слово он превращает в незыблемый факт. То есть он буквально достает моих демонов из-под кровати, треплет ими перед моими глазами и кричит “Они реальные, Колюшка”, а потом запихивает всех до одного заново под матрас и уходит. Пожалуй, это дает понять, что я не болен. Но меня преследует нечто похуже сумасшествия.

Вибрирует в кармане уведомление от Новой почты, и я скалю зубы сам себе, пока выхожу из дома убитой. Прокурор назвал полон дом своих оперов, полностью перебрав власть на себя. Можно уходить. Нужно поехать на почту, забрать посылку и оставить ноутбук в отделении. Это всё нужно, но я не хочу ни держать в руках увесистую коробку в красном полиэтилене, ни пережевывать с другими операми методы Гуро, особенно если учитывать, какую роль в его методе сегодня сыграли я и мой ноутбук. Я спускаюсь на Почтовую площадь и, переваливаясь через ограждение, смотрю в воду. Чайная зелень Днепра подмигивает в ответ. День примечательно солнечный и даже немного теплый. Чугун ограждения приятно-теплый на ощупь. У фуникулера я покупаю кофе с сиропом и посыпкой, взбираюсь на парапет, взираю на речной вокзал и храм сверху. Что вообще привело меня в этот город? Страх? Злость? Необходимость? В конце концов я решаю пройти до отделения пешком, и беру жетончик фуникулера, чтобы подняться на киевские холмы и не превратиться в дрожащее от усталости желе. Потом я иду спокойно мимо соборов, пожухших цветов, гранита, мрамора и стекла, сияющего на солнце, только потому что Коля пообещал себе, что выпьет вечером. И я оттягиваю как можно дольше момент, когда возьму в руки посылку. Как только она коснется моих ладоней, фланерский шаг Николая Васильевича сменится порывистостью Коли, я буду гнать убитую евробляху через мост, пока офисный планктон не повалил из опенспейсов, раздражение будет кипеть за скулами, красный полиэтилен маячить в поле бокового зрения.

В отделении уже знают — Ковлейский и опера уже давно примчались, взвинченные высокомерием Гуро.

— Ну, а тебе как прокурор, Коленька? — с притворным участием спрашивает следователь Курский.

Он всегда так спрашивает, с участием, чтобы потом елейно и мерзко перекрутить твои слова, повторить тебе самому, одной интонацией изменяя их смысл, а потом повторить всем остальным. Я более не допускаю к нему никого, кроме Коли. Растерянного Николя Курский с дерьмом смешает, рассудительное спокойствие Николая Васильевича извратит до неузнаваемости.

— Петух он, — цедит сквозь зубы взмыленный Коля (посылка уже лежит на пассажирском сидении), — вроде тебя, Витя.

Курский отступает на полшага. Он и сам этого не замечает. С Колей просто, с Колей проще всего в этом хроносе и топосе, но не если ты Витя Курский. Тогда тебе с Колей очень сложно.

— Схуяли? — оборонительно поднимает лапки Курский.

— Запонки, — устало отмечаю, — запонки, Витя.

У меня тоже есть запонки, и Николай Васильевич порой их надевает. Но не в отделение полиции номер 74 Шевченковского района, господи. В отделение, сошедшее с кадров Улиц разбитых фонарей, со столами, заставшими печатные машинки и кипятильники в граненых стаканах, с захватанными до черноты дверями, с черной полировкой на каждой горизонтальной поверхности. Не сюда. А Курский надевает — и запонки, и белую хрустящую рубашку, и полированные туфли. Зачем? Неведомо.

Дядя Яким находит меня скоро. Я сижу на продавленном старом диване под орехом, а в мангале горит десяток "Кюхельгартенов" присланных Новой почтой из издательства. Я пью. Когда дело доходит до сожжения книг или Джонни Уокера, тут царит Коля, всегда Коля. С похмелья я тоже всегда Коля. Дядька высовывается из кухонного окна, одетый по-выходному, и, оценив ситуацию, кричит мне:

— Коля, господи!

Эх, дядюшка, дядюшка! Настоящий мужик и бытовой мудрец. Сложно ему со мной.

Позже он выходит из дома в домашнем спортивном костюме и с эмалированным ведром в руках. Бросает в мангал несколько бревен, говорит:

— Только розжиг зря тратишь.

И выкладывает из ведра на мангал шампуры с нанизанными кусками шашлыка и лука. Я смотрю, как он жарит на моем "Кюхельгартене" мясо и хохочу, прикладывась к бутылке.

— Нахера ж ты их пишешь, раз так ненавидишь? — спрашивает позже, стряхивая шашлык на советскую тарелку и подсовывая мне под нос. — Ешь.

Последние солнечные лучи играют в последних лелеемых дядькой цветах — пронзительно синих хризантемах. Его огород идеально вылизан к зиме, укутан виноград и выметены дорожки.

— Дядь, иди нахер, — брякает Коля, струйка алкоголя стекает по щеке зашиворот.

— Я-то пойду, — ворчит дядя, растянувшись рядом на продавленном диване, жует мясо, — только с тобой, припадочным, больше ж никто жить не станет. Что делать будешь?

Я пожимаю плечами, в глазах мутится, и крыша нашего дома упорно кренится влево.

— Ты чо, сопли распустить удумал? — возмущается дядя.

Я поднимаю руку к лицу и вытираю влагу со щеки. Маленький грустный Николя. Ничего с тобой не поделать.

Сны снятся один другого горше — расплывается картинка по бокам, снится детство в деревне, снится мать, в последний раз уезжающая из дома на "Украине" с женской рамой, её русые волнистые волосы и нежное полукружие челюсти, снится ночь, огонь, и всю ночь меня преследует чувство, которое охватывает на местах убийств.

Утро приходит больное и тошнотное, я просыпаюсь сидя на диване в гостиной. Наверное, дядя притащил меня со двора, но уже не рискнул вести наверх. Онемела каждая часть моего тела. Очень пугающее чувство, кстати. Я не понимаю, что меня разбудило, но, проморгавшись, вижу над собой возвышающегося прокурора Гуро.

— Ебать, — говорит Коля. — Что вы тут делаете?

Круглые черные глаза Гуро округляются ещё больше, как и у любого нормального человека, который сначала встретился с Николя, а потом сразу с Колей.

Гуро наклоняется надо мной, как над занимательной вещицей, складывает руки за спиной.

— Имею сказать вам две вещи о себе, Николай. Первая: я давеча купил замечательный том в роскошной обложке. "Кюхельгартена", не слышали? Читаю и покатываюсь, с какой точностью описаны там нравы современной полиции. Уж Мартину Бресту до автора расти и расти. Занимательная книжица. А вот и второе: я еду в Полтавскую область, нужно посмотреть на пару трупов. Говорят, у них-с серийный убийца объявился. Пятеро убитых, все до одной незамужние девушки. Интересно?

Я слушаю его с закрытыми глазами — алый фетр пальто делает больно глазам. Шантаж по-детски незамысловатый.Его бы с такими играми на фронт. Но и задумываться тут, в общем, нечего. Если в откуп за "Кюхельгартена" (а заодно и мое место в полиции) он хочет командировку, то и хер с ним.

— Николай?

Я пытаюсь выпихнуть к нему Николя, но с похмелья тот обычно спит, забившись подальше, трусит блевать и мучиться. Колю пускать больше нельзя, потому что Коля это крайний метод, которым я буду обороняться от этого хищного снегиря, и демонстрировать его рановато. Остаётся сам Ганс Кюхельгартен, мистер темный джаз, Николай Васильевич. Он и открывает глаза и сухо говорит:

— Я вас услышал. Мне нужна четверть часа, и я поеду с вами. Как вы попали в дом?

— Ваш радушный дядюшка, собственно… — Гуро поворачивается к двери, будто дядя следит за нами из прихожей, причмокивает, пытаясь распробовать вкус несуществующей конфетки. — Ну, жду вас в машине.

Я умываюсь ледяной водой и как-то приглаживаю волосы, выбираюсь из вчерашней дымной одежды и натягиваю какую-то другую. Господи, я даже не знаю, как доеду до Полтавы с таким похмельем, и не придется ли господину прокурору отчищать от рвоты салон. Впрочем, было бы недурно на это посмотреть.

— Дядь, — зову я, — зачем ты его пустил, и где мой аспирин?

Дядя не отвечает, и когда я выхожу из дома, закинув в рюкзак зарядки для гаджетов и бутылку минералки, то замечаю, что дядькиной старой Шкоды нет на стоянке у гаража. Гуро пытается скормить мне историю, что дядька пустил его в дом и быстренько уехал? Вот уж вряд ли. У Гуро большой красный внедорожник в тон пальто. Солнце играет на лоснящихся от полировки автомобильных боках, и тошнота проникает в меня сквозь зрачки и поднимается к горлу. Кажется, придется блевать. Я сажусь на пассажирское сидение, кладу рюкзак назад и засыпаю раньше, чем Гуро выруливает с нашего частного сектора на Осокорках.

Я сплю тревожно, просыпаюсь на каждой кочке. И тумблер щелкает в голове, как заведённый. Просыпается взвинченный Коля, оглядывается, наталкивается на изучающий взгляд Гуро, нервно отворачивается, подпихивая под голову толстовку. Просыпается Николай Васильевич, осторожно бросает взгляд на Гуро, тот внимательно в ответ. Наконец, просыпается Николя, тревожно озираясь, отводит волосы с лица. Внедорожник остановлен на обочине носом в поле озимой — нежный зелёный ковер до горизонта. Дверь с водительской стороны открыта, а Гуро вкушает второй завтрак, свесив одну ногу из салона, а второй наступая на резиновый коврик под педалями. Тут же стоит сумка-холодильник, а в ней экологичные лоточки из Таперваре, набитые разной снедью. Стереосистема разливается каким-то тоскливым Григом. Заметив, что я шевелюсь, Гуро отвлекается от наслаждения природными красотами и, умиленный, поворачивается ко мне. Выражение его лица никак не меняется, он склоняет голову к плечу.

— Не желаете отобедать, Николай? У меня есть ещё одна вилка. Может, сделать вам бутерброд с камамбером, черным хлебом и вяленым помидором?

Тошнота подкатывает к корню языка. Николя заливается краской и отрицательно качает головой, накрепко прикованный его взглядом.

— Скоро уже будем на месте. Вас случайно не музыка разбудила?

— Н-нет, — пропихиваю сквозь сжатые зубы.

— Вы знаете, это Григ, “Утро в лесу”. А вы какую музыку предпочитаете?

Я Макса Коржа люблю. Ещё что-то, чтобы на танцполе пьяным подвигаться.The Kilimanjaro Darkjazz Ensemble.Ну, и Оксимирона, конечно.

— В зависимости от настроения, — улыбаюсь виновато.

— А я люблю, чтобы глубина была, — продолжает Гуро, будто и не прерывался, — а глубина есть примета разной музыки: и Грига, и группы Кино, да, и даже сейчас её много… Может, слышали о таком себе Оксимироне?

Мы отшатываемся все разом. Какой хитровыебанный сукин сын.И очень, очень опасный. И нечеловечески умный. Что он такое? И когда там уже Полтава?

За несколько километров до поселка, я прошу меня высадить, и иду вдоль дороги, глубоко вдыхая и выдыхая. Стоило съехать с трассы, как дорога превратилась в вафельницу, и меня укачало в два счета. Гуро машет мне рукой и старательно пробирается дальше. Пешком я миную советский щит с надписью “Диканьку”, и к первым домам вдоль дороги уже недурно себя чувствую и иду походкой Николая Васильевича, проигрывая колоском, зажатым между зубов. Даже аппетит просыпается.

Гуро ждет у сельского магазина, встав на подножку внедорожника и оглядываясь по сторонам. Хищное животное. Щелкунчик. Снегирь. Я снова забираюсь в салон, где не играет музыка, и мы подъезжаем к отделению полиции. Это просто сельский дом, хоть и повыше обычного мергельного, на четыре окна, беленый, с выкрашеными в синий перилами и деревянными окнами. Мне он сразу приходится по душе. Наш отдел не ремонтировали с тех же времён, как и его. Деньги выделяли везде — на Троещину, на Дарницу, на каждый отдаленный угол, а нас оставляли на потом, чтобы вдруг не обвинили в коррупции. Мол, взялись чинить отдел в самом центре. Децентрализация так децентрализация. Видимо, Диканька так далеко от центра, что волна децентрализации на нее ещё не накатила. Из нового я вижу только модный полевой пикап в цветах обновленной полиции, припаркованный по линеечке у трогательной голубой ограды высотой в полметра.

Будто бы случайно, у крыльца курит, очевидно, вся местная администрация. Гуро ужасно весело хмыкает, выплывая из машины. Я выпихиваю Колю на передний план, и семеню следом.

— Приветствую, господа! — восклицает Гуро, будто распахивая руки для объятий.

Местная администрация отщелкивает сигареты и поворачивается к нам. Я представлю вам их сразу, как знаю, а не как они будут предоставляться. Это сельский голова Бурка, владелец хлебозавода и ряда заведений Синельников, голова пасечников и местный физрук Денисов, ну и начальник отделения полиции Бинх. Николай Васильевич сразу раздает им ярлыки — кумовья-дружищи сельский голова и бизнесмен, пасечник-физрук, который очень хочет, чтобы кто-то из них кого-то ему покрестил уже, наконец, и вещь-в-себе начальник отделения, все ещё не избавившийся если не от столичного, то от харьковского лоска. Ну, и единственный в Диканьке оперативник, толкущийся за спиной Бинха, и больше похожий на дворовую шпану. Гуро показательно долго полирует взглядом его протертую на сгибах кожаную куртку больше на тройку размеров и побитые форменные Таланы. Николя меланхолично замечает, что оперативника с Бинхом роднит один идентичный маркер — они оба совершенно блестяще лысы.

— Нам срочно нужно взглянуть на тело, — прерывает представления Гуро, — можно сказать, немедленно.

— Тогда вам в Ахтырку ехать, — весело отвечает Бинх, — только паталогоанатом уже домой ушел.

— У вас нет морга? — вспыхивает Гуро.

— У нас стационара нет в поликлинике, а вы говорите морг. Все а Ахтырке.

— В морге есть дежурный?

— Да какой дежурный, у нас же реорганизация, оптимизация, — тепло щурится Бинх, будто похвалы отвешивает системе.

— Вы можете вызвать паталогоанатома в морг?

Я впервые вижу, чтобы руки Гуро нервно мяли пару перчаток, которые он снял, пожимая руки верхушке. Показательное равнодушие выводит его из себя. Глаз Николя загорается, а на кончик пера прыгают первые слова. Бытность провинциальной полиции со всеми угрюмыми недостатками, на которые наверху закрывают глаза, предпочитая ждать, когда она сама по себе починится или истлеет. Равнодушный городской аппаратчик, шпана оперативник, переплетенная в объятиях власть и плутократия. Отделение в одном поселке, единственный на район морг в другом, исследовательская лаборатория, небось,, только в Полтаве. Дляетьей части Кюхельгартена самое то.

— Да помилуйте, батюшка, — радушно разводит руками Бинх, — он уж лыка не вяжет! Рабочий день кончился!

Гуро натягивает перчатки, с силой вдавливает кнопки на запястьях. Николя пытается дотянуться подбородком до ключиц. Взгляд из-под бровей.

— Ну, ключом в замок попадет? — рявкает Гуро. — Звоните, мы выезжаем.

Мы добираемся до морга по катастрофической трассе засветло, и Гуро проводит осмотр тела в компании пьяного вдрызг паталогоанатома. Я все это время сижу в коридоре, а потом и на улице под кленом. Жёлтые твердые листья падают на меня и бьют острыми краями в лицо. Запах в морге омерзительный, пугающий и откровенно противный. К тому же, чем дольше я его чувствую, тем больше размывается картинка по бокам, а это верный признак надвигающегося приступа. Падать перед Гуро ещё раз я не хочу, от того, что он общается только с Николя, у него обо мне и так впечатление не лучшее, а я бы хотел когда-нибудь побеседовать с ним на равных. Когда он выходит из приземистого морга, алый, как полоса заката в морозный день, уже темнеет. Он машет мне издали, и вскакивает на подножку внедорожника. Я встаю из листьев и иду навстречу.

А потом он везёт меня обедать. Я пытаюсь напомнить, что в Диканьке нас ждёт Бинх, но Яков отмахивается:

— Это его стезя — ждать. Вот пусть и ждёт.