Работы первого тура.
Общая тема: «Черное-белое, белое-черное»
Тема тура: «У меня есть тайна»
Работа Katriff
Истории старой осоки…
Жил-был пескарь. И отец и мать у него были простые речные жители, трудолюбивые, скромные, всю жизнь положившие на воспитание потомства. «Смотри, сынок, — наказывал старый пескарь-отец, — у меня не получилось, а ты, если хочешь жизнью услаждаться — приспосабливайся. Всему, чему мог, тебя научил, дальше — своим умом».
А у молодого пескаря ума не густо было. Но, все же, начал он кумекать и поразмысливать, да вокруг посматривать. Может, родня поможет? И видит: к какой родне не повернулся бы – везде ему обида. Лучшие-то места на дне давно братьями заняты, под удобными корягами племянники прижились, и семьи там завели, а в мягкой тине тетки и дядьки обитают в большом количестве. Да еще и шепчут в спину: «Странный он какой-то! Родители его маленькие, да увертливые. А этот широк, длинен и увалень».
Но пескарь терпел. Взялся было пользу приносить, чтобы значит, место послаще заработать, да быстро понял, что бесполезно это. Сколько ни ловил комаров, чтобы родню умаслить, а ни одного не донес. В воде мальки бестолковые снуют, как ни уворачивай, все одно добычу изо рта вырывают. Да и опасно промышлять: большая рыба так и норовит схватить. Его родня-то мельче и шустрее, ловко хоронится. А он, куда ни залезет – то морда торчит, то хвост вываливается. Того и гляди рак клешней укоротит.
Тогда он удумал пескарят от хитростей человеческих отвращать, о которых отец-старик не раз предостерегал, тряся надорванной губой. Чтобы рыбий род не извелся, а ему благодарность была. Собрал, значит, пескарят кучкой и строго-настрого внушает: «Человек есть создание самое ехидное. Сначала в воду съедобное бросает. Да не сырое, вареные комочки, желтые. У них, у людей, это кашей зовется. А мы сразу хватать начинаем. День набиваем брюхо, второй набиваем, а потом уж лень самим добычу искать. Подплывем к берегу, и ждем, когда с неба еда полетит. А человек тут раз! И сразу каверзу делает! Тонкую нить с крючком в воду бросает, а на крючке — червяк надет. Да и надет-то как? В самом непотребном положении и не свежий. А нам уже все одно – рты разинем и кто первый доплывет. Словно слаще этой халявы и нет ничего! Хвать!.. А в халяве-то и есть наша, пескариная смерть!»
— Хватит стращать! – злились другие рыбы. — Твой-то отец с нами трапезничал, а он поумнее тебя! Коварности в этом никакой, человек ладить с нами хочет. А что пропадают рыбы – чистая случайность. Значит, пескарей хочешь отогнать, а сам своим ртом загребать? Ты все с хитрецой да с расчетом к нам, словно и не родные мы тебе!
Пескарята врассыпную и тут же за спиной поддразнивают: «Хитрый пескарь, нам не мешай! Хитрый пескарь, нам не мешай!»
И хихикают! Обидно…
А какой расчет? Его отец-пескарь так и сгинул. Поплыл со всеми и только успел крикнуть: «Бойся сын...» Всю жизнь про какую-то тайну пескариного рода намекал, а чего «бойся» так и не договорил. Или не захотел. А пескарь взял и сам разгадал эту тайну — бояться надо среди родни жить. Плывешь с ними – по морде хвостами получаешь, вертаешь назад – так и норовят чешуйки отщипать. Дескать, мы в одну сторону, а ты самый умный? А пескарь – хитрый — враз быстро скумекал, что жить одному просторней и прятаться ловчее. Ведь жизнь прожить – не пузырь воздуха надуть. Так его учил отец, а он хорошо отцовский опыт запомнил, да и на ус себе намотал. Ведь был он пескарь слегка образованный, целых два года вокруг школы отплавал, под окнами знания получал. Дверь узковата оказалась. Взял он, и в раз про комаров да червяков забыл, принял вегетарианство: листочки подгнившие, рясочка вполне аппетитная. Облюбовал осоку, что за водяными лопухами, и зажил припеваючи! Весь день гоголем по дну ходит, щуке язык показывает. Дескать, попробуй, поймай! А чуть что — в самую середину осоки и между стеблей замирает. Щука лишь глаза таращит, да зубами хлопает. А пескарь хоть до ночи так, качается в воде потихоньку, да дремлет. И снится ему, что он пескариный главнокомандующий в расписной треуголке сидит на большой, улитной раковине и рыбы покорно икру подносят на позолоченном блюде…
И не раз, и не два это случалось, а почти каждый день. И каждый день он, смеясь, поединок выдерживал. Похудел немного, но собой гордился: «Разве бы отец догадался такой выверт сделать? Да и в прошедшие времена пескари были лишь премудрыми». Щуки шуметь начали, мол, если эдак все мухлевать будут, то скоро есть нечего будет! И бросили хитрого пескаря караулить. Да и зачем? Если рядом есть что попроще. А пескарь осмелел и женился. Жену ряску научил есть и от щук прятаться, и детей своих. Род его разросся. Из осоки то тут, то там хитрые пескариные мордочки высовывались, один в один на отца похожие. А родне пескариной все тяжче было. Как по норам да под корягами ни прячься, а выходить все равно надобно. В животе бурчит, а каша перед носом плавает. Тут кого зубами хвать, кого за губу и вверх! Да не по одному, а по несколько. Рыбам жизни никакой не стало! Дрожат от страха, плавниками в стороны разводят, а пескарь над ними подсмеивается да пескарятам своим втемяшивает: «Тайна-то у всякого есть, но не всякий познать ее может!»
Работа автора John Harisson
У меня есть тайна
Здравствуй. Меня зовут Джек. Просто Джек. Когда-то меня звали иначе, но я уж и не вспомню, как, столь давно это было. Нет-нет, не нужно меня бояться! Хоть мой лик и выглядит недобро, на деле же я добряк.
Такое смешное слово «добряк» … Знаешь, а ведь первый раз, когда я услышал, как кого-то зовут добряком, был в моем далеком детстве. Оно прошло здесь неподалёку, в Ист-Энд. Среди трущоб и работных домов есть одно особенно премерзкое местечко – сиротский приют миссис Смит. Эдакий девятый круг в этом лондонском аду. Сирот, что угораздило туда попасть, в лучшем случае ожидает скорая смерть, а в худшем… А в худшем «добряк» Джим Полкинс. Старый, обрюзгший сластолюбец… Представь себе, а ведь, хоть прошло уже целых пятнадцать лет, он все еще был жив! По крайней мере, до вчерашнего вечера. Не смог я устоять перед соблазном вскрыть ему горло – задача, знаешь ли, не из легких: отыскать шею среди множества его подбородков. Но я отыскал. Нельзя было не отблагодарить его за счастливейшие часы, что он дарил сиротам, да и мне неоднократно. От одного воспоминания передергивает.
Что? Что такое? Ты напугана, несмотря на мои слова? Глупо. Я лишь орудие в руках жестокого бога. Не иначе, ему было угодно, чтобы тысячи людей страдали ежечасно в этом лондонском аду. Но нужно потерпеть. Так и священник всегда говорил, пастор Хиддинг: «Терпите невзгоды при жизни, и воздастся вам в мире ином!» Такие красивые слова! Так прочувствованно он их произносил!
С утра пастор завтракал яичницей с беконом и запивал все это карибским кофе. Читал газету в мягком кресле у камина. Затем неторопливо выходил из дома и в собственном экипаже доезжал до церкви, где клеймил божьим словом грешников. Особенно грешниц. Особенно молоденьких. Говорили, что за одну исповедь Хиддинг от лица господа одаривал девушек двумя шиллингами. А если они по какой-либо случайности были невинны и грешны лишь помыслом – то целую гинею.
Конечно, были и такие, кто раскаиваться не желал. Но в нашей благочестивой стране очень опасно говорить поперек слова церкви. Иногда можно всего лишь стать изгоем, а иногда и оставить юдоль земную, получив очищение по ускоренному курсу.
К слову сказать, мистер Хиддинг все же раскаялся в своих грехах. Не в церкви, увы, но довольно эффектно. Столь любить Иисуса, что решиться повторить его жертву… Пожалуй, он искренне верил во все это…
Я вижу, что ты все порываешься уйти? А зачем тебе это? Я оплатил целую ночь твоего труда и вместо работы развлекаю тебя беседой. Могла бы и поблагодарить. Нет, не в том смысле. Смешная вещь, но женщина в тебе меня не интересует. Не обижайся, ты красива — пока еще… Но я вот, к сожалению, неисцелимо болен.
Вот, вспомнил о врачах… А доктора-то в Лондоне что надо! Нет, правда, ребята хоть куда! Девиз у них такой и слоган «ребята — хоть куда». За всех я говорить не вправе, но в государственной Бетлемской больнице торговля ребятами и не только столь широко развернута, что покупатели есть даже в далекой холодной России. Вот уж действительно – «хоть куда!». Но что их осуждать, они всего лишь люди и тоже жить хотят не в этом лондонском аду. Да и простил их бог, пожалуй, ведь причиняют и добро порой. За исключением доктора Стивенсона.
О! Это такой импозантный мужчина! Уверенный в себе джентльмен! Да что в себе, он так уверен был и в пациентах! Коли сказал, как кто помрет, и срок означил, то так оно и выйдет. А то, что тело пациент ему незадолго до смерти завещал – так то лишь совпадение.
Но вот ирония судьбы! Уж доктор сам попал в мешок и на свинцовой столешнице являет свой богатый внутренний мир студентам, пытающимся определить, что ж вызвало столь скоротечную кончину. Возможно, и заметят, что тот же яд, каким и пациентов он кормил.
Ну вот, и снова ты дрожишь. Трясешься крупной дробью. Быть может стоит, ослабить мне немного путы? Вот так. Куда?! Мы в комнате на самом чердаке, и дверь закрыта на замок. Окно в мансарде за решеткой – твой мастер боится не на шутку воров. Или клиентов, что убегают, не уплатив…
А знаешь, с неуплатой тоже был забавный случай… Один джентльмен, старинный мой знакомый, любил брать в долг, но отдавать — отнюдь. Так он придумал дивный способ, как фобии этой избежать. Он стал брать в долг, приставив к почкам кредитора нож, и, что забавно, еще никто не отказал. И о возврате уж молчат.
Да только вот, как оказалось, от жадности – ведь это тоже грех, — можно помереть не менее верно, чем от ножа. И друг мой это понял, но увы, уж слишком поздно… Но столь эффектно! Ведь согласись, не каждый умирает, поперхнувшись гинеей, а перед тем он их еще штук восемь проглотил!
Я вижу, ты, даже не улыбнулась? А ведь уныние – грех не менее опасный, чем жадность, похоть, алчность или гордыня… Чем бог расплачивается с предыдущими грехами, я уж поведал, а хочешь, расскажу про гнев?
Изволь! Судья Ист Энда, Генри Лофтвуд. Приговорил к повешенью ребенка. Так ладно, если б одного. А то десяток. Разом. И за что, подумать только! Те дети в возрасте не то чтоб очень юном всего лишь жили в этом лондонском аду. По его правилам. Когда – немножко воровали, ну лгали, тоже иногда. А вот однажды угораздило их глупо пошутить да опрокинуть на судью бачок помоев. И виноват то был один, все прочие лишь по привычке убегали… Но наш закон суров, нашлись свидетели, что видели, будто была попытка Генри умертвить. Бачком. Помоев. Как же. Но, как ни странно, он все же умер столь нелепо, как сам в тот раз вообразил. Вы не поверите, как это мерзко, когда, пардон, дерьмо преставилось из-за помоев. Никто о нем не плакал.
Ну вот, и время у меня уж поджимает, а мы ведь начали лишь только разговор. Мэри Энн Николз! Вы в зависти повинны! И обвиняющую речь я вам зачту. Уже лет пять, как бы не больше, стесняясь тем, что более не сможете иметь детей – лишаете вы этой же возможности и прочих женщин. Не стоит делать круглые глаза! Вы знаете, какой болезнью заболели. И от клиентов с умыслом таитесь. Насквозь вас вижу я! И смерть вы примите тотчас…
Ну вот. Исполнено. Теперь, пожалуй, пойду. Свою тайну храню я крепко.
Критерии оценки
1. Раскрытие темы/тем
2. Убедительность, донесение до читателя идеи/чувства
3. Оригинальность
4. Стиль, образность
5. Композиционная целостность, взаимосвязь формы и содержания
6. Грамотность, владение языком
7. Эмоционально-оценочное отношение к прочитанному.
Работы первого тура.
Общая тема: «Черное-белое, белое-черное»
Тема тура: «У меня есть тайна»
Истории старой осоки…
Жил-был пескарь. И отец и мать у него были простые речные жители, трудолюбивые, скромные, всю жизнь положившие на воспитание потомства. «Смотри, сынок, — наказывал старый пескарь-отец, — у меня не получилось, а ты, если хочешь жизнью услаждаться — приспосабливайся. Всему, чему мог, тебя научил, дальше — своим умом».
А у молодого пескаря ума не густо было. Но, все же, начал он кумекать и поразмысливать, да вокруг посматривать. Может, родня поможет? И видит: к какой родне не повернулся бы – везде ему обида. Лучшие-то места на дне давно братьями заняты, под удобными корягами племянники прижились, и семьи там завели, а в мягкой тине тетки и дядьки обитают в большом количестве. Да еще и шепчут в спину: «Странный он какой-то! Родители его маленькие, да увертливые. А этот широк, длинен и увалень».
Но пескарь терпел. Взялся было пользу приносить, чтобы значит, место послаще заработать, да быстро понял, что бесполезно это. Сколько ни ловил комаров, чтобы родню умаслить, а ни одного не донес. В воде мальки бестолковые снуют, как ни уворачивай, все одно добычу изо рта вырывают. Да и опасно промышлять: большая рыба так и норовит схватить. Его родня-то мельче и шустрее, ловко хоронится. А он, куда ни залезет – то морда торчит, то хвост вываливается. Того и гляди рак клешней укоротит.
Тогда он удумал пескарят от хитростей человеческих отвращать, о которых отец-старик не раз предостерегал, тряся надорванной губой. Чтобы рыбий род не извелся, а ему благодарность была. Собрал, значит, пескарят кучкой и строго-настрого внушает: «Человек есть создание самое ехидное. Сначала в воду съедобное бросает. Да не сырое, вареные комочки, желтые. У них, у людей, это кашей зовется. А мы сразу хватать начинаем. День набиваем брюхо, второй набиваем, а потом уж лень самим добычу искать. Подплывем к берегу, и ждем, когда с неба еда полетит. А человек тут раз! И сразу каверзу делает! Тонкую нить с крючком в воду бросает, а на крючке — червяк надет. Да и надет-то как? В самом непотребном положении и не свежий. А нам уже все одно – рты разинем и кто первый доплывет. Словно слаще этой халявы и нет ничего! Хвать!.. А в халяве-то и есть наша, пескариная смерть!»
— Хватит стращать! – злились другие рыбы. — Твой-то отец с нами трапезничал, а он поумнее тебя! Коварности в этом никакой, человек ладить с нами хочет. А что пропадают рыбы – чистая случайность. Значит, пескарей хочешь отогнать, а сам своим ртом загребать? Ты все с хитрецой да с расчетом к нам, словно и не родные мы тебе!
Пескарята врассыпную и тут же за спиной поддразнивают: «Хитрый пескарь, нам не мешай! Хитрый пескарь, нам не мешай!»
И хихикают! Обидно…
А какой расчет? Его отец-пескарь так и сгинул. Поплыл со всеми и только успел крикнуть: «Бойся сын...» Всю жизнь про какую-то тайну пескариного рода намекал, а чего «бойся» так и не договорил. Или не захотел. А пескарь взял и сам разгадал эту тайну — бояться надо среди родни жить. Плывешь с ними – по морде хвостами получаешь, вертаешь назад – так и норовят чешуйки отщипать. Дескать, мы в одну сторону, а ты самый умный? А пескарь – хитрый — враз быстро скумекал, что жить одному просторней и прятаться ловчее. Ведь жизнь прожить – не пузырь воздуха надуть. Так его учил отец, а он хорошо отцовский опыт запомнил, да и на ус себе намотал. Ведь был он пескарь слегка образованный, целых два года вокруг школы отплавал, под окнами знания получал. Дверь узковата оказалась. Взял он, и в раз про комаров да червяков забыл, принял вегетарианство: листочки подгнившие, рясочка вполне аппетитная. Облюбовал осоку, что за водяными лопухами, и зажил припеваючи! Весь день гоголем по дну ходит, щуке язык показывает. Дескать, попробуй, поймай! А чуть что — в самую середину осоки и между стеблей замирает. Щука лишь глаза таращит, да зубами хлопает. А пескарь хоть до ночи так, качается в воде потихоньку, да дремлет. И снится ему, что он пескариный главнокомандующий в расписной треуголке сидит на большой, улитной раковине и рыбы покорно икру подносят на позолоченном блюде…
И не раз, и не два это случалось, а почти каждый день. И каждый день он, смеясь, поединок выдерживал. Похудел немного, но собой гордился: «Разве бы отец догадался такой выверт сделать? Да и в прошедшие времена пескари были лишь премудрыми». Щуки шуметь начали, мол, если эдак все мухлевать будут, то скоро есть нечего будет! И бросили хитрого пескаря караулить. Да и зачем? Если рядом есть что попроще. А пескарь осмелел и женился. Жену ряску научил есть и от щук прятаться, и детей своих. Род его разросся. Из осоки то тут, то там хитрые пескариные мордочки высовывались, один в один на отца похожие. А родне пескариной все тяжче было. Как по норам да под корягами ни прячься, а выходить все равно надобно. В животе бурчит, а каша перед носом плавает. Тут кого зубами хвать, кого за губу и вверх! Да не по одному, а по несколько. Рыбам жизни никакой не стало! Дрожат от страха, плавниками в стороны разводят, а пескарь над ними подсмеивается да пескарятам своим втемяшивает: «Тайна-то у всякого есть, но не всякий познать ее может!»
У меня есть тайна
Здравствуй. Меня зовут Джек. Просто Джек. Когда-то меня звали иначе, но я уж и не вспомню, как, столь давно это было. Нет-нет, не нужно меня бояться! Хоть мой лик и выглядит недобро, на деле же я добряк.
Такое смешное слово «добряк» … Знаешь, а ведь первый раз, когда я услышал, как кого-то зовут добряком, был в моем далеком детстве. Оно прошло здесь неподалёку, в Ист-Энд. Среди трущоб и работных домов есть одно особенно премерзкое местечко – сиротский приют миссис Смит. Эдакий девятый круг в этом лондонском аду. Сирот, что угораздило туда попасть, в лучшем случае ожидает скорая смерть, а в худшем… А в худшем «добряк» Джим Полкинс. Старый, обрюзгший сластолюбец… Представь себе, а ведь, хоть прошло уже целых пятнадцать лет, он все еще был жив! По крайней мере, до вчерашнего вечера. Не смог я устоять перед соблазном вскрыть ему горло – задача, знаешь ли, не из легких: отыскать шею среди множества его подбородков. Но я отыскал. Нельзя было не отблагодарить его за счастливейшие часы, что он дарил сиротам, да и мне неоднократно. От одного воспоминания передергивает.
Что? Что такое? Ты напугана, несмотря на мои слова? Глупо. Я лишь орудие в руках жестокого бога. Не иначе, ему было угодно, чтобы тысячи людей страдали ежечасно в этом лондонском аду. Но нужно потерпеть. Так и священник всегда говорил, пастор Хиддинг: «Терпите невзгоды при жизни, и воздастся вам в мире ином!» Такие красивые слова! Так прочувствованно он их произносил!
С утра пастор завтракал яичницей с беконом и запивал все это карибским кофе. Читал газету в мягком кресле у камина. Затем неторопливо выходил из дома и в собственном экипаже доезжал до церкви, где клеймил божьим словом грешников. Особенно грешниц. Особенно молоденьких. Говорили, что за одну исповедь Хиддинг от лица господа одаривал девушек двумя шиллингами. А если они по какой-либо случайности были невинны и грешны лишь помыслом – то целую гинею.
Конечно, были и такие, кто раскаиваться не желал. Но в нашей благочестивой стране очень опасно говорить поперек слова церкви. Иногда можно всего лишь стать изгоем, а иногда и оставить юдоль земную, получив очищение по ускоренному курсу.
К слову сказать, мистер Хиддинг все же раскаялся в своих грехах. Не в церкви, увы, но довольно эффектно. Столь любить Иисуса, что решиться повторить его жертву… Пожалуй, он искренне верил во все это…
Я вижу, что ты все порываешься уйти? А зачем тебе это? Я оплатил целую ночь твоего труда и вместо работы развлекаю тебя беседой. Могла бы и поблагодарить. Нет, не в том смысле. Смешная вещь, но женщина в тебе меня не интересует. Не обижайся, ты красива — пока еще… Но я вот, к сожалению, неисцелимо болен.
Вот, вспомнил о врачах… А доктора-то в Лондоне что надо! Нет, правда, ребята хоть куда! Девиз у них такой и слоган «ребята — хоть куда». За всех я говорить не вправе, но в государственной Бетлемской больнице торговля ребятами и не только столь широко развернута, что покупатели есть даже в далекой холодной России. Вот уж действительно – «хоть куда!». Но что их осуждать, они всего лишь люди и тоже жить хотят не в этом лондонском аду. Да и простил их бог, пожалуй, ведь причиняют и добро порой. За исключением доктора Стивенсона.
О! Это такой импозантный мужчина! Уверенный в себе джентльмен! Да что в себе, он так уверен был и в пациентах! Коли сказал, как кто помрет, и срок означил, то так оно и выйдет. А то, что тело пациент ему незадолго до смерти завещал – так то лишь совпадение.
Но вот ирония судьбы! Уж доктор сам попал в мешок и на свинцовой столешнице являет свой богатый внутренний мир студентам, пытающимся определить, что ж вызвало столь скоротечную кончину. Возможно, и заметят, что тот же яд, каким и пациентов он кормил.
Ну вот, и снова ты дрожишь. Трясешься крупной дробью. Быть может стоит, ослабить мне немного путы? Вот так. Куда?! Мы в комнате на самом чердаке, и дверь закрыта на замок. Окно в мансарде за решеткой – твой мастер боится не на шутку воров. Или клиентов, что убегают, не уплатив…
А знаешь, с неуплатой тоже был забавный случай… Один джентльмен, старинный мой знакомый, любил брать в долг, но отдавать — отнюдь. Так он придумал дивный способ, как фобии этой избежать. Он стал брать в долг, приставив к почкам кредитора нож, и, что забавно, еще никто не отказал. И о возврате уж молчат.
Да только вот, как оказалось, от жадности – ведь это тоже грех, — можно помереть не менее верно, чем от ножа. И друг мой это понял, но увы, уж слишком поздно… Но столь эффектно! Ведь согласись, не каждый умирает, поперхнувшись гинеей, а перед тем он их еще штук восемь проглотил!
Я вижу, ты, даже не улыбнулась? А ведь уныние – грех не менее опасный, чем жадность, похоть, алчность или гордыня… Чем бог расплачивается с предыдущими грехами, я уж поведал, а хочешь, расскажу про гнев?
Изволь! Судья Ист Энда, Генри Лофтвуд. Приговорил к повешенью ребенка. Так ладно, если б одного. А то десяток. Разом. И за что, подумать только! Те дети в возрасте не то чтоб очень юном всего лишь жили в этом лондонском аду. По его правилам. Когда – немножко воровали, ну лгали, тоже иногда. А вот однажды угораздило их глупо пошутить да опрокинуть на судью бачок помоев. И виноват то был один, все прочие лишь по привычке убегали… Но наш закон суров, нашлись свидетели, что видели, будто была попытка Генри умертвить. Бачком. Помоев. Как же. Но, как ни странно, он все же умер столь нелепо, как сам в тот раз вообразил. Вы не поверите, как это мерзко, когда, пардон, дерьмо преставилось из-за помоев. Никто о нем не плакал.
Ну вот, и время у меня уж поджимает, а мы ведь начали лишь только разговор. Мэри Энн Николз! Вы в зависти повинны! И обвиняющую речь я вам зачту. Уже лет пять, как бы не больше, стесняясь тем, что более не сможете иметь детей – лишаете вы этой же возможности и прочих женщин. Не стоит делать круглые глаза! Вы знаете, какой болезнью заболели. И от клиентов с умыслом таитесь. Насквозь вас вижу я! И смерть вы примите тотчас…
Ну вот. Исполнено. Теперь, пожалуй, пойду. Свою тайну храню я крепко.
1. Раскрытие темы/тем
2. Убедительность, донесение до читателя идеи/чувства
3. Оригинальность
4. Стиль, образность
5. Композиционная целостность, взаимосвязь формы и содержания
6. Грамотность, владение языком
7. Эмоционально-оценочное отношение к прочитанному.
от 0 до 5 баллов по каждому пункту