Поэт на родине

Гой ты, Русь, моя родная,

Хаты — в ризах образа...

Не видать конца и края —

Только синь сосет глаза.

Как захожий богомолец,

Я смотрю твои поля.

А у низеньких околиц

Звонно чахнут тополя.

Пахнет яблоком и медом

По церквам твой кроткий Спас.

И гудит за корогодом

На лугах веселый пляс.

Побегу по мятой стежке

На приволь зеленых лех,

Мне навстречу, как сережки,

Прозвенит девичий смех.

Если крикнет рать святая:

"Кинь ты Русь, живи в раю!"

Я скажу: "Не надо рая,

Дайте родину мою".

Далеко бежала пыльная дорога между цветущих полей. Кучерявые слоистые облака-великаны с высоты смотрели на сухую землю. Дождя здесь давно не было....

Пора сенокоса, и наверное об этом стекотали крохотные кузнечики в глубине заливных лугов. В воздухе стояла густая марь— словно дышала своя земля и своим дыханием помогала всему живому. Так и лошадь, запряженная в телегу и только недавно выехавшая из пролеска на степную дорогу.

"Я приехал! Долгих шесть лет не видел этого чудесного, почти сказочного леса, лугов, запаха которого так не хватало моей души в Петрограде, Оки, чье ночное течение слышал по ночам… Мама, папа, сестра! Я снова с вами, дождались нашей встречи!… Земляки! Отрадно мне вас видеть, жители земли моей, моей Руси!"

Так мыслил блондин в светлом щегольском костюме в модных черных туфлях, разлегшийся на телеге, имя которого знала не только вся пролетарско-крестьянская Россия, но и котором безудержно судачила заграница. Солнце русской поэзии, Сергей Александрович Есенин, двадцати восьми лет от роду, родом из крестьян.

Возница сделал крутой поворот, и взору поэта предстала картина косьбы. Зеленые травные ковры застили землю вокруг, высокие стебли сочными рядами тянулись к небу, изредка перемежаясь колючим кустарником. Поблизости от дороги шумела ватажка косарей, мужиков и девок самых разных возрастов. Пора сенокоса.

Поэт не без удовольствия спрыгнул с телеги, высоко поднимая колени побежал по полю. Сорвал пучок травы, растер с усилием в ладонях, ткнулся лицом в траву. «Запах то какой, солнцем и покоем пахнет. Не столичной мостовой и помоями, а нашим пахнет, Русью!»

На лице, усыпанном травным сором, выступили слезы. Косари уже заметили странного господина и с удивлением поглядывали в его сторону. Есенин устремился в их сторону еще быстрее

— Эге-гей! Земляки! Родные вы мои! — оказавшись среди пиджаков и картузов кинулся обнимать и плакать.

— Эть, малохольный какой! — с недоверием отстранился мужичонка в картузе со сломаным козырьком.

— Ну вы чего это, а? Это же я, Сергуня Есенин, земляк ваш!

— Э, не балуй! Есенин аж в самом Петрограде, книги пишет. Здеся ему делать неча….

— Ну вы чего же, совсем не признаете меня? — развел руками посреди толпы поэт— Ведь я и есть тот самый Есенин.

— Сережа! — раздался пронзительный девичий крик, от наметенного стожка бежала девушка маленького росточка. Подлетела и повисла на руках Сергея.

— Шурка! Ты моя родная! Сколько ж я вас не видел уже! — в глазах его опять появились слезы.

Мужики зашушукались: «Видать, и есть Есенин, раз сестра признала».

Обнялись брат с сестрой, и будто даже кузнечики огласили округу своим рокотом об их встрече. Есенина окружили и принялись жать руки, с любопытством разглядывая рязанского, своего от макушек до пят самородка.

Интерес мужиков нашел выход и вопросы посыпались один за другим: «Как большевики правят? — Да не правят вовсе, а управляют! — Как с народом обращаются? — С народом они заодно, знают все надежды и нужды. — Тяжело ли книжки писать? — Это ж ведь талант нужен, без него никуда, я ведь с детства сочинял. — Заграницами был? — Не был, но уверен, что доберусь.»

Распаковал новую пачку папирос, которая разлетелась тут же на глазах— мужки задымили цивильной махоркой.

— Надолго к нам? — поинтересовался древний дед Никодим, герой еще Ляояна.

Поэт усмехнулся и крутнул головой. В глазах можно было прочесть: «Совсем на чуть-чуть, а хотелось бы навсегда.»

Подымив с мужиками, затоптав окурок в чернозем, Есенин взял у деда косу— вжик! Вжик! — прошелся камнем по острию литовки, подточил. Мужики усмехались, в бороды, ну как там по столицам не растерял ли сноровки. Словно принимая молчаливый вызов, поэт поднял к косу и пошел к травному стежку.

Коса в его руках читала поэзию сельского труда.

Ах, поля мои, борозды милые,

Хороши вы в печали своей!

Я люблю эти хижины хилые

С поджиданьем седых матерей.

Припаду к лапоточкам берестяным,

Мир вам, грабли, коса и соха!

Я гадаю по взорам невестиным

На войне о судьбе жениха.

Помирился я с мыслями слабыми,

Хоть бы стать мне кустом у воды.

Я хочу верить в лучшее с бабами,

Тепля свечку вечерней звезды.

Разгадал я их думы несметные,

Не спугнет их ни гром и ни тьма.

За сохою под песни заветные

Не причудится смерть и тюрьма.

………………………………………………….

Ой ты, Русь, моя родина кроткая,

Лишь к тебе я любовь берегу.

Весела твоя радость короткая

С громкой песней весной на лугу.

Замаялся Сергей с косой, присел на свежевыкошенный луг. Глядь, рядом уже девка, кринку молока в руках держит. Русые волосы опали на плечи, взгляд с искоркой, нет-нет, а запала искорка поэту. Он принял из рук молоко, долго пил, словно молодой теленок. Две белые струйки скатились от подбородка по кадыку за стоячий воротник рубашки. Девка ойкнула, поспешно рукавом стала подтирать молоко. Поэт неожиданно отпрянул, не ожидал такого жеста, перехватил руку и спросил:

— Как тебя звать, красавица?

Она лишь тряхнула волосами, подумала и тихо ответила:

— Настя я, Киреева. На другом конце Константинова живем.

— Не слыхал. А годков тебе сколько?

— Девятнадцатый пошел.

Она спешно поправила платок, в явном смущении схватила кувшин и хотела было уйти, но Есенин задержал ее, схватив за рукав.

— Дай ка я поцелую тебя!

— Ишь вы, какой быстрый! Вот женись сначала, а потом целуй! — С ударением на «о» выпалила Настя, вывернулась и пустила бежать по лугу. Поэт, подивившись такой прыти, оторопел, потом залился раскатистым смехом, развалившись на лугу. Закончив смеяться, долго потом вдыхал запах свежей травы, слышал как гудит марь над землей…..

Гляжу в простор твоих полей,

Ты вся — далекая и близкая.

Сродни мне посвист журавлей

И не чужда тропинка склизкая.

Цветет болотная купель,

Куга зовет к вечерне длительной,

И по кустам звенит капель

Росы холодной и целительной.

И хоть сгоняет твой туман

Поток ветров, крылато дующих,

Но вся ты — смирна и ливан

Волхвов, потайственно волхвующих.

Старые покосившиеся ворота со скрипом отворились, и бричка на всем ходу вкатилась во двор. Сзади нее шел Сергей с пиджаком на руках. Откинув его в сторону, принялся радостно тискать подбежавших мат и отца, подросток-сестра тут же крутилась возле ног. Смущенные земляки наблюдали за встречей.

— Сынка, ну наконец-то! Пожаловал к нам! Вымахал то как, высок, статен! — басил отец, Александр Никитич.

— Ой, сынок, Бог услышал нас! Прежде письма писал, теперича сам объявился! — причитала мать, Татьяна Федоровна.

— Давайте же, скорее в хату, в хату! Там отдохнешь с дороги, банька сейчас будет, — суетился обычно спокойный отец.

Поэт оглядывался и понимал: ничего здесь не изменилось. Тот же высокий тесаный забор, на том же месте поленница березовых дров, те же наличники на окнах. Крыльцо из вечно скрипучих досок, завалинка, кое-где взявшаяся мхом. Родом из детства…..

Дома Сергей сидели с мамой за столом, отец ушел топить баню.

— Сережа почему один? Где ж Зинаида твоя?

Поэт махнул рукой:

— Да не сложилось у нас с ней. Больше монеты подавай, сейчас с режиссером каким-то.

Мама только тихо качала головой:

— Нельзя ж без семьи то, плохо….

— Ничего, еще ж молодой! Найду жену.

— У нас теперь волостной голова Прон Маслицын, дебоширил помнишь как, а теперь Советская власть его остепенила, смирился чуть, но такоже Марью свою поколачивает. Отец наш в волостном комитете в секретарях сидит, оклад деньгами да тридцать фунтов муки, нам хватит. Да ты про нас не забываешь, получаем от тебя всегда, — на ее глазах выступили слезы.

Поэт придвинулся, обнял мать и гладил по голове.

— Шурка в комсомоле, в церкви образа сняли и в красный угол вместо них Ленина пихнули. Без Бога это как же жить? — спрашивала мать.

— А эти как с Богом жили, вспомни! Народ голодный, нищий, а богатеи по церквам грешки отмаливать…..

В глазах Есенина забегали искорки:

— Советская власть победила, значит, Богу так надо! А то, что церква пощипали, да поповские хозяйства зорили, в том и есть гнев Божий на эксплуататоров и помещиков.

Вот она, вот голубица,

Севшая ветру на длань.

Снова зарею клубится

Мой луговой Иордань.

Славлю тебя, голубая,

Звездами вбитая высь.

Снова до отчего рая

Руки мои поднялись.

Вижу вас, злачные нивы,

С стадом буланых коней.

С дудкой пастушеской в ивах

Бродит апостол Андрей.

И, полная боли и гнева,

Там, на окрайне села,

Мати пречистая дева

Розгой стегает осла.

Мать помолчала, тихо поднялась:

— Эх, времечко, что же еще будет…

— Справедливость будет, мама! Обязательно, для Святой Руси справедливость быть должна.

— Стихи твои, что же, кормят тебя или опять в кабале живешь?

— Ну что ты, какая кабала! Меня сам Троцкий поддерживает, принимает в гостях. Я этой власти нужен! — в запальчивости Сергей соскочил со стула.

— Осторожней с ними, сынок. Они своих не жалеют и спрашивают строго. Не якшался бы ты с ними, пропадешь….

— Э, мама, ну что же вы причитать то вздумали! …… Не печалься, мама, сын твой, золотая голова России, солнце нашей поэзии, — поэт взял Татьяну Федоровну за руки, — я на кровать платок положил, оренбургский, носи на здоровье, дорогая!

Застолье шумело, во главе стола сидел распаренный после бани поэт в окружении Александра Никитича и Татьяны Федоровны. На столе стоял традиционный самогон, вокруг каждой бутылки-нехитрая закусь — зелень, картошка да рыба (неурожайным был год, а на рыба во все года бойко ловилась. Русские народные перемежались с рязанским говором и здравницами в честь поэта. Гуляло все Константиново, и Есенин именно здесь чувствовал зенит своей славы. Еще бы, ведь именно для этих и про этих людей, батраков, сельской бедноты изливал поэт свою душу в виршах. Не для новой большевистской элиты, многих из которых на дух не переносил, не для новых буржуев— «нэпманов», а для своих родных рязанцев, земляков. Стакан за стаканом, и Сергей уже вовсю подпевал про русское полюшко, затем лихо выводил ногами «Комаринскую», вытащив из дома гармонь заливистым голосом пел о земле. О той земле, что воспитала и вырастила Солнце русской поэзии. Веселье завершилось, хмельные крестьяне покидали двор Есениных, мать увела в дом сильно сильно поддавшего отца, Сергей тем не менее крепко держался. «Пил и не из таких посудин» -повторял он насмешливо на укоризненные упреки матери. Со своим другом детства, Илюхой Сапрыкиным они наблюдали за ночными звездами и вспоминали детство. Слепых старцев с их былинами древностей, породистых помещичьих лошадей, что доводилось им вдвоем пасти, ночные купания в притоке Оки. Сергею породистые лошади напомнили не только о помещике:

— Как же Анна, дочка его? Слыхал, за офицером была…

Я видел лишь белое платье

Да чей-то привздернутый нос.

Потом, когда стало легче,

Когда прекратилась трясь,

На пятые сутки под вечер

Простуда моя улеглась.

Я встал.

И лишь только пола

Коснулся дрожащей ногой,

Услышал я голос веселый:

"А!

Здравствуйте, мой дорогой!

Давненько я вас не видала.

Теперь из ребяческих лет

Я важная дама стала,

А вы — знаменитый поэт.

............... .

Ну, сядем.

Прошла лихорадка?

Какой вы теперь не такой!

Я даже вздохнула украдкой,

Коснувшись до вас рукой.

Да...

Не вернуть, что было.

Все годы бегут в водоем.

Когда-то я очень любила

Сидеть у калитки вдвоем.

Мы вместе мечтали о славе...

И вы угодили в прицел,

Меня же про это заставил

Забыть молодой офицер..."

— Стрельнули золотопогонничка! — усмехнулся Илюха, — да она сейчас и в Константинове, усадьбу забрали, так дом бывшего приказчика им сейчас хатой. Не любят они Советскую власть…..

— Здесь, да что ты брат!?.. Да как же я, столько лет ее не видел, да и не увижу! — в голове поэта уже шумело, кровь кипела, — дак я ее щас и навещу…..

— Ээ, Сергун, не стоит. Ты это брось, не наших она кровей, нрав больно гордый, сядь со мной, закури, — урезонивал Илюха друга.

Есенин не успокоился, еще больше кричал что-то о красоте и сладкой дворянке, Илюха же спорил, что любая константиновская девка за пояс барчиху заткнет. Перепалка перешла в драку, друзья валялись на холодной траве и что есть мочи пытались прижать друг дружку к земле.

На шум выбежала Татьяна Федоровна:

— А ну идолы цветастые, набрались и буянить вздумали! Я вас проучу! — крикнула женщина с крыльца и запустила в разгоряченных мужиков батогом. Солнце поэзии получил по спине, коротко взвыл, вскочил на ноги, затем задорно свистнул.

— Айда, брат, в речку! Охладимся!......

Холодная речка охладила буянов, парни с фырканьем побарахтались немного и выбрались греться на песок. Илюха быстро натаскал веток, старым дедовским трением разжег огонь. Друья присели на брошенную на песок одежду, с удовольствием закурили. Ночной рокот кузнечиков дополняли ночные зарницы, в воздухе пахло тиной и омутом.

— Как вам власть Советская? — нарушил гробовое молчание Сергей.

Илюха помолчал, запуская кольца дыма в небо, усмехнулся:

— Нам то что до этих большевиков с Лениным! Сидят себе в Москве да декретики рассылают! Сейчас с этим нэпом хоть как-то крестьянину вздохнуть дали, хоть кормиться можно и в продажу чуток пустить. Есть всем охота.

Сергей ответил не сразу, заглядывая куда-то вдаль, будто пытаясь там найти аргументы ля спора со своим приятелем.

— А то что большевики бар да помещиков над вами убрали, то не их слава?

— Убрали, такоже сами на их место то и забрались, понаехали комиссары с Рязани, жиды сплошь, давай разверстки чинить, бедняков забижать! На декретиках то они мастера про свободы говорить, а на деле— взымай хлеб, и все тут!

— Рабочие в городе голодали, вот и взимали. Большевики хотят, чтобы заодно, всем скопом крестьяне с рабочими— вы им хлеба, они вам машины, трактора, электричество! Мне товарищи про все это речь вели, на съездах был…

Илюха замахал руками:

— Да что нам твои съезды, брат! Детей надо кормить, хлеб выращивать, а мы комиссаров на своем горбу тянем!......

— Полно спорить нам, брат! Давай лучше выпьем!

Чокнулись, и поползла опять мутная жидкость, разъедая все внутри и затуманивая разум.

Да! Теперь— решено! Без возврата

Я покинул родные края.

Уж не будут листвою крылатой

Надо мною звенеть тополя.

Низкий дом без меня ссутулится,

Старый пес мой давно издох.

На московских изогнутых улицах

Умереть, знать, сулил мне Бог.

А когда ночью светит месяц,

Когда светит… черт знает как!

Я иду, головою свесясь,

Переулком в знакомый кабак.

Шум и гам в этом логове жутком,

Но всю ночь напролет, до зари,

Я читаю стихи проституткам

И с бандитами жарю спирт.

Сердце бьется все чаще и чаще,

И уж я говорю невпопад:

— Я такой же, как вы, пропащий,

Мне теперь не уйти назад.

Сергей Есенин приезжал в родное село Константиново на пике своей славы летом 1923 года. Это был его последний приезд на родину…….