Мёртвая деревня

Аннотация

А перед этим он будет видеть большого чёрного человек, точнее его силуэт и поймёт, что он пришёл за ним.

Мёртвая деревня

РАССКАЗ

Он, кажется, совсем не изменился. Был всё такой же низенький, подвижный и немного сутулился, как в молодости. И всё такой же разговорчивый. За несколько минут он выдал кучу новостей. Вот только волосы были совершенно седыми и седая борода. А так подросток подростком. И походка у него оставалась прежней, торопливой.

Иван считал, что борода не идет ему и без неё он выглядит моложе, но сказать ему об этом не решался. У Ярослава было две машины. На старом «жигулёнке», который остался у него ещё с советских времён, он перемещался лишь по городку, ездил на дачу. «Жигулёнок», несмотря на солидный возраст, служил верой и правдой.

Лендкрузер, что подогнали ему дети на юбилей, был у него для представительских целей. И большую часть года простаивал в гараже безвыездно. Им он дорожил и по просёлочным дорогам не ездил на нём. На нём он выезжал на мероприятия в город. Разные встречи он старался не пропускать, поскольку продолжал быть редактором ведомственной многотиражки, а потому постоянно искал новый материал.

И за город он тоже ездил на лендкрузере. Ежегодно он отправлялся на заволокинский фестиваль и на Алтай, заезжал непременно в Сростки и клал цветы к памятнику Шукшина. Шукшина он считал самым великим русским писателем прошедшего века, великим актёром и режиссером. И вообще великим человеком. К тому же он был близкий, свой, из Сибири.

Конечно, на родину он ехал на крузаке. «Жигули» просто бы развалились по дороге. Да и показаться близким и друзьям на обшарпанном раритете — такого он не мог себе позволить.

— Да, Ваня, — сказал Ярослав после того, как они обнялись, — чувствую, что надо. Вот просто душа требует. Думаю об этом днём и ночью и понимаю, что надо, иначе никак. Может быть, последний раз. Годов-то уже.

На этот раз он не привёз с собой самогонку, которую гнал много лет и которой он гордился и прихватывал её с собой каждый раз, как только отправлялся в гости. И пил только собственную самогонку. На этот раз они употребляли только пиво, потом решили, что надо отправляться спать, потому что выезжать придется очень рано. Ярослав же и устал с дороги…

Только они свернули с трассы на грунтовую дорогу, автомобиль забился, как лихорадке, по днищу стучали крупные камни гравия, которым защебенили дорогу в деревню.

— Раньше хоть грейдировали, пока было село.

— Как было? Разве его нет? — удивился Ярослав. — Ты это серьезно, Ваня? Ведь большое было село.

— Я же тебе говорил. В этом году увезли последнего деда в дом престарелых. Да и что ему делать одному в деревне? Умер бы без присмотра от голода или холода. До этого какие-то волонтёры приезжали из Чернореченска, привозили ему продукты. Хлеб там, соль, сахар, лапшу, лекарства. Но вот наконец-то забрали. Да и сдавать он сильно стал в последнее время. Как-никак девяноста с хвостиком.

— Даааа! — протянул Ярослав.

— А сейчас гиблое место. Так что сбрасывай скорость. Тут только ползком и осторожно.

Гиблым местом называли участок дороги протяженностью с километр, где кустарник вплотную подходил к дороге, а сама дорога постоянно проваливалась. Туда, наверно, высыпали вагон щебёнки. Ещё и со школьной котельной вывозили сюда шлак.

Постоянно здесь стояли лужи. Они не просыхали. Говорили, что вода идёт снизу, где было болото. Кюветы с обеих сторон были наполнены чёрной водой, из которой торчала высокая трава.

Отца Ярослав похоронил в городе, а мать в Чернореченске, куда её перевезли из села. И на местном кладбище лежали лишь далекие родственники и знакомые. Хотя какие знакомые, если Ярослав уже более полувека жил в городе. А вот у Ивана здесь лежали родные и много хорошо знакомых односельчан, друзей и соседей.

— Место, которое посещают живые, — сказал Иван, когда они свернули к кладбищу. — Некоторые приезжают даже из других городов. Но в основном из Чернореченска. На родительский день после Пасхи здесь вообще полным-полно народу.

Местами ограда упала. Столбики подгнили, и ветром завалило ограду.

— Когда ещё было село, глава администрации здесь делал ремонт, убирали территорию. По гранту получил деньги и пустил их на благоустройство кладбища, поменял ограду, поставил ангар под мусор, туалет, обкосили вокруг территорию, вывезли всякий хлам. И каждый год нанимали кого-нибудь, чтоб обкосил территорию, вывез всякий хлам. Ну, а не стало села, и кладбище забросили. Так что теперь у него не очень приглядный вид. От районной администрации требовать нечего. Раз нет села, то и всё остальное для неё не существует. На мёртвую деревню ничего не полагается. Только люди следят за могилками своих родственников, убирают их, очищают от травы.

Они прошли к могилам родственников Ивана. Потом прошли по рядам. Ярослав читал надписи: фамилия, имя, отчество, года жизни. Кое-кого он вспоминал, но немногих. Большинство фамилий ему ни о чем не говорили. А когда находил знакомую, то останавливался возле могилки. Расспрашивал Ивана: это тот самый, кого он знал, отчего умер. Иван отвечал скупо, о многих он тоже почти ничего не знал. А некоторые оказывались не те самые, которые Ярославу были известны. Скоро его интерес к кладбищу пропал. Они уже собрались уходить, когда Ярослав остановился и протянул руку, показывая в дальний угол кладбища.

— Что это там?

Иван поглядел.

— Где? Что?

— Вон там!

— А что ты там увидел?

— Силуэт человека. Большой, чёрный.

Иван протёр глаза. И снова стал всматриваться туда, куда указывал Ярослав. Никакого силуэта он не видел.

— Ничего не вижу.

Ярослав махнул рукой.

— Может, это у меня чего-нибудь со зрением. Кажется, это аберрация зрения называется. Или тень какая-то. Ладно! Поехали!

Сразу за переездом начиналось село.

— Переезд-то работает?

Иван кивнул головой.

— Видишь, мигает зелёная лампочка. Значит, переезд для машин открыт. Железнодорожникам было без разницы, есть село или нет. Есть переезд через пути, значит, всё должно было работать.

— А кто-нибудь ездит по этой дороге? — спросил Ярослав. В нем не умерла привычка со школьных лет обо всём узнавать досконально.

— Не знаю. Может быть, рыбаки, охотники, за грибами-ягодами там. Пока было живо село, дорогу грейдеровали, очищали от снега. Ходил рейсовый автобус, школьные автобусы возили детишек с отделений.

Сразу за переездом начинался асфальт. Его успели положить до начала перестройки, когда было на верхах принято решение, что улицы на центральных усадьбах должны быть заасфальтированы. Это было время подъема совхоза, расцвета села, когда здесь построили двухэтажную школу, огромный дом культуры, ФАП, новый магазин, здание сельсовета. Приезжая бригада армян за селом соорудила асфальтовый заводик. Так что асфальт варился на месте, поэтому дороги делали довольно быстро.

Они залили асфальтом все улицы в селе. И на отделениях заасфальтировали главные улицы. Не успели только последнюю улицу. Грянула перестройка.

— Вот моя деревня. Скоро дом родной, — промурлыкал Ярослав.

Настроение его явно улучшилось. Он уже забыл о странном видении на кладбище.

Справа была самая короткая улица Железнодорожная. Исконные жители называли её Лаптёвкой.

Это была самая первая улица. С неё началось село. Почему его назвали Рябиновкой, никто не знал. Даже старики-старожилы обычно пожимали плечами и ничего вразумительного сказать не могли. Только не по дереву. Как раз рябины в селе и днём с огнём не найдёшь. Одни говорили, что когда здесь образовалась сельскохозяйственная артель, ее назвали артелью имени Рябинина. Мол, был такой важный товарищ в руководстве партии большевиков. А в те времена было принято давать географические названия в честь советских деятелей. Другие утверждали, что название пошло от фамилии первопоселенцев Рябининых. Но почему-то в дальнейшем людей с этой фамилией в селе не наблюдалось.

— Лаптёвка первой загнулась, — вздохнул Иван. — Дома здесь были в основном саманные. Сам понимаешь, материал не долговечный, глина осыпается, мыши, крысы грызут стены. Старики умерли, а тем, молодым, такие дома и даром были не нужны. И железная дорога под самым боком. Как состав идет, так в доме всё трясётся. Вроде маленького землетрясения. Кому же такое может понравиться? Поэтому здесь не строились и не селились.

Лаптёвка быстро закончилась. Справа улица Мира, слева бывшие совхозные владения или, как потом, ЗАО. Базы, мельница, сеновал, весовая, склад под зерно, силосные ямы.

Так, где была мельница, виднелись груды кирпича и искореженного листового железа, которым была обшита мельница. Стальное ограждение и ворота сняли предприимчивые хозяева.

А на месте телятников и коровников из-за высокого бурьяна выглядывали бетонные опоры, кирпичные пирамидки и горы битого шифера и бугристый фундамент.

— Куда же это всё делось? — спросил Ярослав, имея в виду имущество фермы. — Ведь добра здесь разного было немало. Можно было построить не одну многоэтажку.

— На это как стервятники налетели. Днём и ночью здесь работы кипели. Шпалы вывозили на продажу, металлопрокат выдёргивали, кто-то кирпич грузил, доски на дрова. Местные возмущались: мол, грабят, воровство среди бела дня, даже звонили участковому. Полиция приезжала, кого-то останавливали, может быть, даже наказывали. Но ведь с другой стороны ведь всё это бесхозное. А раз нет хозяина, то и воровства нет. Потом рукой махнули. Да и власти уже никакой в селе не было. Глава администрации уехал в областной центр, сельский совет закрыли. Участковому было плевать на умирающую деревню. После крупных грабителей слетелось вороньё поменьше, свои же жители и из соседних деревень, на мотоциклах, легковушках. Металлисты подбирали всё железное подряд. Так что на месте баз, складов, РТМ, гаража, тока, столярки, пилорамы остался один мусор и фундамент. Ломать же — не строить. А любителей халявы у нас всегда хватало. Что же не поживиться бесхозным добром?

С правой стороны была улица. Забора не было. В стенах домов чернели пустые окна.

На некоторых домах вместо крыш остались одни стропила. Значит, дома были перекрыты профлистом и его сняли либо уехавшие хозяева, либо любители наживы. Профлист в наше время стал самым востребованным материалом. И обычный шифер на крышу уже никто не кладет. Во дворах и перед домами стеной стояли сорняки. Они доехали почти до конца улицы.

— Вот мой дом родной, — сказал Ярослав.

Дом был бревенчатый и обшит листовым железом, выкрашенным в зеленый цвет. Краска сильно облетела, и потому стены были пятнистыми. А снизу по листу краснела ржавчина. Края многих листов отошли от стен, загнулись и покачивались на ветру.

Идти к крыльцу пришлось через высокий сорняк, который Ярослав раздвигал обеими руками, как делает пловец на воде. Иван шёл следом, понимая, как горько видеть разрушенное родное гнездо.

— Запустение, — проговорил он. — Тут после твоей мамы успели смениться два хозяина.

— Я знаю, — сказал Ярослав. — Я заезжал, когда тут жили и те, и другие. И говорил с ними. Летняя кухня совсем развалилась, да и на баньке крыша рухнула. Ремонту уже ничто не подлежит. Всё обветшало, рассыплется в руках. Так что для жилья не пригодно.

Осторожно ступил на крыльцо. Доска заскрипела, но выдержала его. Шагнул через порог.

— Иван! Ты потяжелее меня. Ступай осторожней! Всё сгнило.

Он открыл дверь с веранды в дом, придерживая ее другой рукой. Косяк мог сгнить, и тогда дверь упадет.

Дверь закачалась, накренилась и стала падать на него с косяком. Из щелей посыпалась труха. Он успел удержать её обеими руками и отбросил в сторону. От двери отвалилась нижняя доска.

— Вот так и люди стареют. Одно отказывается работать, потом другое. Возможностей становится всё меньше. Ходим медленно, быстро устаем, задыхаемся, суставы ломит. Потом бах и нет человека.

Пол под ним прогибался и скрипел. Приходилось ступать осторожно. В любое время пол мог провалиться. Если смотреть со стороны, то могло бы показаться, что он идёт по болоту, осторожно переносит ногу вперёд и ощупывает твёрдое ли там дно, прежде чем перенести на эту ногу вес тела. Ярослав крутил головой.

— Да! Русскую печь снесли. Сколько я на ней провел ночей и дней! Даже дрался с сестрой за место на печке. А перед печкой стояли чугунки, ухваты. Вот здесь был стол. А вот тут комод. Его сделал по заказу отца местный столяр. И он прослужил несколько десятилетий. Вот здесь была тумбочка. Ах да! Это мы перевезли в Чернореченск, когда перевозили маму. Она потребовала, чтобы всё это перевезли. А вот здесь…

Он заглянул в комнатку справа.

— … была спальня родителей. У стены стояла кровать. А напротив её сундук. Большой такой. Там вещи хранились ещё от бабушки. Сейчас их можно было бы в музей сдать. Не знаю, сохранились ли они. Мы и сундук перевезли в Чернореченск. Может быть, сестра и сохранила их. А, может, всё сгнило и рассыпалось. И она выбросила. А вот здесь была наша комната с Людой, детская.

Он прошел прямо.

Иван покорно, как собачка, следовал за ним. Он знал привычку Ярослава проводить экскурсии по различным местам. Что такое? Ярослав стоял неподвижно на пороге комнаты. Рот его был приоткрыт, глаза округлились и смотрели в одну точку. И только пальцы опущенных рук едва шевелились. Он смотрел на противоположную стену, на которой зияла дыра с отлетевшей штукатурной, обнажившая набитую под углом штукатурную рейку. Может быть, по стене ползла змея? Но нет ничего не было, кроме дыры с отлетевшей штукатуркой.

— Разве ты не видишь? — пробормотал Ярослав.

— Ничего не вижу, кроме. А что я должен еще увидеть?

— Стоит. Большой, чёрный.

Опять как на кладбище.

— А ты его лицо разглядел? Как он выглядит, Ярослав? Ты какие-нибудь подробности!

— Он весь чёрный.

Иван потянул его за рукав. Когда они вышли из дома, он спросил:

— Ярослав! Ты никакие препараты не принимал?

— В смысле? — вопрос Ивана рассердил его. — Ты что думаешь, что я мог связаться с наркотиками?

— Да, конечно же, нет. Но, может быть, какие-то таблетки, которые меняют сознание?

— Ну, пью некоторые таблетки. Но они никакого сознания не меняют. Я уже их несколько лет пью.

— Ну, откуда у тебя эти глюки?

— Да, не знаю я. Может быть, от травяных настоев? Но раньше ничего подобного не было.

Они прошли к машине.

— А ведь я родился в этом доме, здесь детство моё прошло пионерское, юность комсомольская, отсюда меня забрали в армию. И вот эту баньку я с отцом вместе строил. Сюда приезжал, когда учился в университете, картошку копал, парился в баньке, зимой бросал снег. Кажется, каждый сантиметр потрогал руками, нет такого места, где бы ни ступала моя нога. Вот и всё! Дом даже меня не пережил. Рассыпается на глазах. Ну, что, на твою улицу, дружищу? Тоже, наверно, скучаешь? Ведь не меньше полвека прожил на ней?

Улица, на которой жил Иван, называлась Молодёжной. Она была построена уже на излёте советской власти, когда в верхах решили заняться селом и на него полились щедрые финансовые потоки. Сверхдоходы от продажи западносибирской нефти позволяли это делать. Было решено приблизить сельский образ жизни к городскому. Поэтому в сёлах клали асфальт, дома строили с водопроводом, туалетом и ванной комнатой. Устанавливали в домах телефоны, на улицах делали освещение. Улицу Молодёжную строила азербайджанская бригада из панелей, которые привозили из Новосибирска из ЖБИ-2. За сезон они ставили сразу по три двухквартирника.

Вскоре выросла новая улица, которую решили назвать Молодёжной, поскольку предполагалось, что квартиры здесь будут получать молодые семьи специалистов и работников совхоза.

— Первые годы, знаешь, сколько здесь было детворы! По вечерам улица оглашалась детскими голосами. В школу тянулись целые вереницы. Но шли годы. Люди старели. А молодёжь что? Заканчивали школу, учились дальше. А в деревню не возвращались. Доить коров или пахать и сеять — это как-то не пользовалось популярностью. Нет уж. Увольте! Работать в деревне никто не хотел. Да и на своих родителей насмотрелись. Ну, что это за жизнь? Работа, дом, огород, собственная скотина. Никаких развлечений. Единственное — это дискотека в клубе по субботам с непременной дракой пьяных подростков. Пойти некуда. А город манил, соблазнял, заманивал. Оставались в деревне единицы, кто не мог устроиться в городе из-за пристрастия к этому делу.

Иван щёлкнул себя по шее.

— И вот уже с утра бродят по деревне эти гоп-компании, ищут где бы опохмелиться. Иногда берутся за калым, но только если не очень тяжело. Работать-то по-настоящему они разучились. Да и не только молодёжь. И взрослые стали уезжать, в основном в райцентр, снимали квартирку или покупали домик на земле. Кто-то начинал строиться. Директор совхоза регулярно проводил чистки среди служащих. Специалисты в селе долго не задерживались. А директор придерживался убеждения, что если специалист сидит долго на одном месте, то перестаёт работать и начинает воровать. Вот наступил момент, когда вместо квартирного голода наступил квартирный избыток, когда появились пустые квартиры. И с каждым годом их становилось всё больше. На Молодёжной уже не слышны были детские голоса. Мамы по вечерам не катали в колясках малышей. Количество учеников резко шло на убыль. Уже позабыли о тех временах, когда в школе были параллели, а в классах сидело по тридцать учеников. Улица Молодёжная стала улицей вдов. Один год оказался как-то особенно щедрым. Мужики в возрасте до шестидесяти умирали один за другим. И у всех сердце. Стразу за лето восемь женщин стали вдовами. А через несколько лет, помню, в течение недели чуть ли не каждый день умирали пожилые женщины. Представь себе! В неделе семь дней, за неделю умерло семь женщин. В совхозе — ах! Простите! ЗАО — не хватало доярок, скотников. На эти должности, конечно, никто не рвался. Заманивали из других деревень обещанием благоустроенных квартир и высоких заработков. А во многих деревнях элементарно не было работы. И вот в селе такое явление возникло, которое в шутку назовут «весенне-осенним призывом». Те, кто приезжал весной, осенью уезжали. Порой даже не выкапывали картошку. А те, что приезжали осенью, уезжали весной, не успев посадить картошку. В благоустроенной квартире надо было топить печку. На отопление благоустройство не распространялось. Высокие заработки оказывались мифическими.Доярки и скотники получали от надоев. Есть молоко, есть зарплата. И наоборот. Те, кто работали на молодняке, получали от привесов. Не будет привесов, ничего не получишь. В ЗАО действовала система вычетов. Сдохла корова, сумму ущерба раскидывали на бригадира и скотников. И собственным скотом сильно не обзаведешься. Сено ЗАО готовила только для себя. И когда тот же скотник будет готовить сено для собственной коровки и чем? Зерно шло на продажу, отходы отправляли на спиртзавод и общественному скоту. Так что выписать корма в хозяйстве тоже было нельзя. Те, кто держали скот, ездили за кормами в Чернореченск, где их продавали чуть ли не на каждой улице. Напротив моего дома двухквартирник. Я не успевал привыкать к новосёлам. Хорошо, если кто-то прожил хотя бы год. И по нескольку месяцев в году дом вообще пустовал. Срывались, даже не выкопав порой картошку и не убрав огород. И вот таких пустых домов становилось всё больше и больше по селу. А если в доме не живут, он ветшает, потихоньку разрушается и требует всё большего ремонта. И приватизированное жильё тоже. Продать его не могли. Никто не хотел приобретать здесь квартиры даже за бесценок. Забирали, вывозили всё, что могли. И дом оставался пустым, сиротой, никому не нужным. Что-то растаскивали местные. Металлисты, те, которые сдавали металл, выдирали батареи отопления, трубы, уносили всё железное, пригоны, сарайки разбирали на дрова, какую-то утварь уносили. И смертельным ударом было, когда директор решил продать ЗАО. Оно хоть и называлось акционерным обществом, но давно стало его собственностью. Все акции и земельные паи были у него на руках. Так что здесь не подкопаешься. И умотал в Новосибирск. В селе его ничего не держало, разве, что только память о том, что он здесь родился, здесь его прошли детские и юношеские годы. Состояние он сколотил. Видно, и бизнес выгодный нашёл в городе. И семья его жила там. Покупателя не нашлось. Тогда сдал весь скот на мясокомбинат, а технику стал продавать по бросовым ценам. Досталась-то она ему по лизингу в полцены. Остались люди без работы. Никому не нужные. И пустились кто куда. А что делать в селе? Деревня пустела. Было пять магазинов, остался один частный и тот закрыли, поскольку какая прибыль с пенсионеров. И школу закрыли, и садик, и ФАП. Дошла очередь до клуба, почты, библиотеки. И со временем в селе не осталось ничего. А из жителей только старики, которым было некуда деться и которые никому были не нужны. Волонтёры время от времени привозили хлеб, продукты, медикаменты. Иногда заезжала «скорая помощь» по вызову, отвозила кого-нибудь в районную больницу. Кого-то забрали родственники, кого-то определили в дом престарелых, кто-то умер. В гости почти не ходили, особенно, если жили на разных улицах. Вот настал момент, когда деревня опустела. Какое-то время по ней еще бродили бездомные собаки и коты. Но потом и они куда-то пропали. Было уже некому остановить грабителей, которые уже совсем оборзели и вывозили всё, что представляло хоть какую-то ценность и что можно было загнать. И деревня уже выглядела как будто её подвергли бомбёжке: без крыш, без заборов, без дверей и окон.

Они медленно ехали по пустынной улице, на которой их не встречала ни одна живая душа.

Не кукарекали петухи, не лаяли собаки, не перебегали дорогу кошки. Даже птиц не было видно. С обеих сторон на них глядели огромные чёрные глаза пустых домов. И казалось, что в черноте этих домов живёт кто-то злобный и нелюдимый, который осуждает людей. Подъехали к дому Ивана, остановились. Перед домом стоял высокий бурьян. Иван прошел к дому, похлопал ладонью по его стене, прижался лбом, чувствуя шероховатую стену, за которой прошла большая часть его жизни.

«Когда-то ты был живой, — подумал он. — Наполненный голосами, движением. Столько событий было связано с тобой! Зимой топилась печь, тебя наполняли запах, хлопали двери, приходили гости, которые шумели, пели песни. Здесь столько передумано, перечувствовано. Ты жил. И вот теперь ты мёртвый и пустой и никому больше не нужный. Ободранный, ограбленный. Как будто ты не заслужил лучшей участи. Прости! Наверно, доля и моей вины есть в том, что случилось с тобой, с селом. Так уж получилось!»

Он похлопал по стене. И от неё отделилось облачко пыли. Выше и по сторонам была паутина. «Старик! Прощай! Хотя какой же ты старик! Для дома ты совсем не старик. Ты прожил каких-то сорок лет. Ты еще юноша по возрасту, но уже не живой. Жить бы тебе да жить. Но видно не судьба».

Он пошёл к машине.

‒ А чего в дом не зашёл? — спросил Ярослав. — Не побродил, не посмотрел, что там и как?

— Зачем? Не хочу даже видеть голые стены, провалившийся пол. Запущение, смерь дома.

— Тогда поехали!

Ярослав повернул ключ зажигания. Мотор ровно загудел. Ярослав кинул взгляд на дом и повернулся к дороге.

— Не пойму!

Машина стояла на месте. Хотя двигатель работал. Скорость Ярослав включил. Но они не сдвинулись.

— Чертовщина какая-то.

— Может, тормоз забыл убрать?

— За кого ты меня принимаешь?

Колёса крутились.

— Ну, ладно, была бы грязь. А то дорога сухая. А колёса крутится, как будто бы на льду. Смотри! Ни вперёд, ни назад.

— Погоди! Я посмотрю! — сказал Иван. — Камень, наверно, попал под колёса.

Он выбрался из машины и обошёл ее по кругу, наклонившись и разглядывая, что там могло быть под колёсами. Под колёсами ничего не было. Они крутились на одном месте, как будто висели в воздухе. Хотя это было не так. Они были на земле. Но машина почему-то не сдвигалась.

— Я буду толкать, а ты газуй!

Но ничего не вышло. Машина не сдвинулась ни на миллиметр. Но такого же не могло быть!

— Чудеса в решете, — пробормотал Ярослав, выбравшись из машины и тоже обойдя ее кругом. — И ведь никак не объяснишь, как это может быть, что колёса крутятся, а машина стоит на месте как вкопанная. И ведь не буксует. И сцепление с дорогой хорошее.

Попробовали столкнуть машину вдвоём. Безрезультатно.

— Рычаг нужен, — сказал Иван. — Приподнимать и толкать машину вперёд. Может, так получится.

— Я понял, — сказал Ярослав. — Можно попробовать.

Иван отправился во двор искать жердь. Ему пришлось продираться сквозь высокий густой сорняк. Что можно найти в бурьяне, который с тебя ростом? Да если что и было, то уже съела гниль. Он вернулся ни с чем. Развёл руками. Найти железную трубу вообще нереально. Ярослав грустно взглянул на него. Ивану показалось, что лицо его почернело. И щетина стала еще более седой и неопрятной, как у бомжа.

— В общем так. Бросаем машину, всё равно она не заведется, и топаем пешком. Будут другие предложения? Других предложений нет.

— Куда топаем?

— Отсюда топаем. Зря мы сюда приехали. Разве ты это ещё не понял до сих пор? Он не отпускает.

— Да кто он?

— Я же тебе говорил. Он большой и чёрный. Это он держит машину. Он не хочет нас отпускать отсюда.

— Ярослав! Ты пугаешь меня.

— Я и сам себя боюсь. Может, я схожу с ума. Нам надо уходить отсюда.

— Куда уходить?

— Пойдём до трассы. А там на попутке доедем до Чернореченска. Завтра пригоним эвакуатор и заберём машину.

— До трассы двадцать восемь километров. Нам с тобой за семьдесят лет. Мы сдохнем по дороге.

— Не сдохнем. Будем останавливаться, отдыхать. За шесть часов дойдём. Ты же ходил в туристические походы.

— Вспомнил.

— Не оставаться же нам здесь.

— Ладно! Пошкрябали! Как-нибудь доползём. Всё-таки двадцать восемь километров — не сто километров. Знаешь, когда я был молодым, жену с сыном положили в больницу в Чернореченск. Сыну было два годика всего и — не помню уже — он чем-то прихворнул. Я решил навестить их. А рейсовый автобус не пришёл. Накануне прошёл сильный дождь. И рейс отменили. Я не знал об этом. Пришёл на остановку, простоял целый час, пока не понял, что автобус не придёт. И я пешком дошёл до Чернореченска и назад.

— Ну, вот! А это восемьдесят километров. А ты каких-то двадцать восемь километров напугался. Промахнём их одним махом. И косточки старые разомнём. Это им только на пользу пойдёт.

Прошли через мёртвую деревню, где царила гробовая тишина.

— Я одного понять не могу. Ведь в наш совет входило восемнадцать населённых пунктов. Представь себе: восемнадцать. И было это не при царе Горохе, а при моей жизни. Жили люди, работали, рожали детей, справляли праздники и верили, что дальше жизнь будет становиться только лучше. И все эти восемнадцать поселений при моей жизни как корова языком слизала. И никакой войны не было, ни голода, ни мора. И ничего, кроме кладбищ, не осталось. Как будто какой-то Змей Горыныч пролетел и проглотил все эти восемнадцать поселений с их домами, школами, магазинами, коровниками, телятниками, кошарами, огородами, садами, дорогами и тропинками. Это нормально? Нормально, когда строят новые дома, растят хлеб, доят коров, выращивают детей, на пустыре разбивают сад и верят, что с каждым годом жизнь будет становиться лучше. И дети их будут умными и жить зажиточно. А тут восемнадцать поселений — хлоп и нет! А где люди? Ау! Куда люди девались? Кто на кладбище, а кто уехал. Я понимаю, урбанизация. Но что же теперь все деревни под нож? Оставим одни города? А там вахтовым методом будут растить хлеб и выращивать скот? И все переберёмся в бетонные коробки. Ну, для развлечения дачки там под городом для любителей природы. А на необъятных просторах ничего, безлюдная территория? Или что там будет? Все разбежались по городским квартирам, где даже не знают, кто у тебя за стеной живёт. Так да?

— Ты же сам, Ярослав, коренной рябиновец. А как тебя забрали в армию, так ты и порвал с деревней, живёшь в городе. Что же ты требуешь от других любви и привязанности к деревне?

— Жизнь так сложилась, завертелась. Да и по правде сказать, не хотелось в деревню. Какая мне здесь светила карьера? Секретарь комсомола? А когда комсомол разогнали, куда бы я подался? Ну, стал бы заведующим заправкой, если бы повезло. И вся моя карьера, а значит, и вся моя судьба. Нет, не об этом я мечтал, не этого хотел.

Ярослав повернул направо к кладбищу.

— Зачем? — удивился Иван. — Мы же были там. Давай пойдём! Чего терять время?

Ярослав, не оборачиваясь, вышагивал вперёд. Иван догнал его и схватил за руках. Ярослав остановился, но глядел не на него, а в сторону кладбища. Лицо его окаменело.

— Нам надо идти на трассу.

У Ярослава был такой вид, как будто он его не слышал или не понимал его слов.

— Что с тобой?

— Это он, — проговорил Ярослав.

— Кто он? Большой и чёрный, которого ты видел?

— Да. Он тянет меня.

— Ну, вот что! Идём со мной!

Иван потянул его за рукав.

— Ты выдернешь мне руку. Это бесполезно ему сопротивляться. Я это понял возле твоего дома, когда мы не могли сдвинуть машину с места. Это он держал её. Он не отпускал меня. Это был сигнал мне, что он не отпустит меня отсюда.

— Кто он-то?

— Дух Рябиновки. Я вижу его. Иван, дружище! Ты иди! Всё-таки ты не коренной житель, хоть и прожил здесь полвека. Но ты же родился в городе и переехал сюда. А я здесь родился, здесь прошли мои детство и юность. Вот он и хочет, чтобы мои дни завершились здесь и не отпускает меня.

— Как я могу тебя здесь бросить?

— Ты должен идти, Иван. Ты здесь ни при чём, ты лишний. Не держи меня. Это бесполезно.

— Хорошо, Ярослав. Давай сделаем так! Как только я дойду до трассы, вызову машину, и мы заберём тебя.

— Иди!

Они обнялись. Иван увидел его глаза.

Они говорили всё. Он смотрел куда-то вдаль. Мимо. Полная отрешённость, когда человек теряет всякий интерес к тому, что окружает его.

Иван шёл весь вечер и всю ночь. Он и сам не мог понять, откуда у него взялись силы и как он смог осилить дорогу. Когда он вышел на трассу, связь появилась. Телефон не успел разрядиться. Он позвонил в «скорую», мол, человеку плохо.

— Но ведь в Рябиновке никто не живёт, — удивились там.

— Мы приехали посмотреть родные места, побывать на кладбище и ему стало плохо. А машина сломалась. Связи там нет. Я пешком шёл до трассы и вот теперь звоню вам. Я буду ждать вас на трассе.

Когда они на «скорой» приехали на кладбище, Ярослав лежал возле одной могилки. Он уже окоченел.

— Надо вызвать полицию, — сказал врач. — Они составят протокол, что это не было убийство. Вы были последним, кто видел его живым. Вас допросят, и вы будете должны расписаться в протоколе.

— Здесь я один не останусь, — сказал Иван.

— Ладно! — кивнул доктор. — Гриша, останься здесь. Мы тоже приедем труп забирать.

Родственники, жена и дети, решили похоронить Ярослава в городе. Там они будут ухаживать за могилкой. А сюда разве наездишься? Да и какой смысл хоронить в мёртвой деревне? Они, наверно, были правы. А самого Ярослава уже не спросишь.

Иван с женой дважды в год приезжали на кладбище. Перед Пасхой убрать могилы родственников и навести порядок. И на родительский день. На родительский день здесь много машин и народу. Это единственное место в Рябиновке, где ещё бывают люди.

Может быть, прилетят марсиане и возродят эти края? Хотя китайцы ближе. Но ходят слухи, что какие-то москвичи хотят купить эти земли и создать здесь сельскохозяйственное производство.

_-

21 сентября — 3 октября 2024