Тагра

Он подошёл к окошку. В холле было пусто, как в школьном коридоре ночью.

На стекле висела табличка: заявления принимаются в порядке поступления. Ни гербов, ни логотипов, только приписка от руки: «визы в Тагру».Передал паспорт, фото, анкету. Женщина за стеклом взглянула на первую страницу, пролистала остальные и поставила штамп.

— Вам поступит уведомление, — сказала она, перекладывая бумаги в стопку.Кивнул, хотя в этом не было необходимости. Сделал всё не по убеждению и не из надежды, а по инерции — как оставляют свет в пустой квартире, чтобы снаружи казалось, будто кто-то есть.

Неделю назад он написал бывшей начальнице. Ответ пришёл через два дня: вежливый, безымянный. Ни «здравствуйте», ни «спасибо, что напомнили о себе». Просто: «пока нет подходящих вакансий, но при изменении ситуации мы свяжемся».Из списка сотрудников на сайте его убрали. В чате бывших коллег он ещё числился, но сообщений не было. Со двора исчезла табличка с номером парковки.В почтовом ящике — ничего. Телефон напоминал «позвонить маме». Мама умерла два года назад, но напоминание он не стал удалять. Оно хотя бы звенело.

Просыпался в восемь. Готовил кофе, выпивал половину, остальное остывало, как и положено остальному. Он не заметил, как и сам стал этим «остальным».

Садился за стол, открывал ноутбук, пролистывал старые закладки. Иногда смотрел в чёрный экран, где отражались сутулые плечи и глаза, которые давно ничему не удивлялись.Жил так, будто кто-то наблюдает. Только этот кто-то уже давно смотрел в другую сторону.

В этот день он собирался подать на шенгенскую визу. Ехать он никуда не собирался, но привык, что в паспорте есть Шенген. Так было уютнее. Всё шло по плану: анкета, бронь, квитанция об оплате, старые паспорта — аккуратно сложены в пластиковую папку. Записался заранее, проснулся вовремя, доехал почти без пробок. И всё равно опоздал — на девять минут.Охранник на входе взглянул на распечатанное приглашение:— У вас было на десять ноль девять. Сейчас уже почти двадцать. Только по записи. Новая — через месяц.Он постоял у стеклянных дверей, глядя, как в холле по очереди называют имена. Не его.

На улицу он вышел без спешки, пошёл вдоль фасада. Возвращаться домой с неиспользованной папкой не хотелось. Указатель уводил за угол — что-то вроде альтернативного окна или отдельного отдела. Дверь металлическая, старая, держалась на двух саморезах. Ни вывески, ни логотипа. Только лист в файле, приклеенный скотчем: «Приём документов. Без записи. Визы». Ни эмблем, ни контактов — только адрес, этаж, часы приёма.

Он подумал, что, скорее всего, это жулики. Липовая фирма, развод на деньги, может, что-то совсем нелепое. Кто сейчас клеит объявления в файле? Но всё правильное, чёткое и графиковое ему уже надоело до смерти.Он зашёл.

Женщина за стеклом не задала ни одного вопроса. Просто поставила штамп. — Вам поступит уведомление.Он не удивился. В тот день впервые за долгое время почувствовал что-то похожее на интерес. Не к стране, не к поездке, а к самому факту: что будет, если свернуть не туда.

Ответ пришёл через четыре дня.Не по почте — конверт пролез под дверь рано утром. Он нашёл его на коврике, когда вышел на кухню. Плотный, серый, с надписью от руки: «Тагра. Билет. Не терять».Внутри лежал лист плотной бумаги, похожий на авиабилет: пункт отправления — город, в котором он жил; пункт прибытия — Тагра; дата — следующая пятница; время — 04:47. Номер вагона, места, какое-то примечание в углу, размазанное чернилами.

Он подержал билет на ладони, потом положил его на подоконник рядом с кофейной кружкой. Стоял, глядя на него, как смотрят на ключ от квартиры, которую только что продали: ты уже не живёшь там, но ещё помнишь, как пахли стены.Сел за стол.Никаких эмоций не было — ни тревоги, ни радости. Было ощущение, что всё это — не начало, а конец. Просто он не знал чего именно.

Днём попробовал собрать вещи. Достал рюкзак из шкафа, протёр от пыли. Заглянул внутрь. Пусто. Попробовал вспомнить, что могло бы пригодиться — ничего не вспоминалось.Пиджак давно не надевался. Футболки — серые, одинаковые. Зубная щётка осталась от прошлой поездки, батарейка в бритве давно села. Он переложил несколько предметов с места на место — старую флешку, наушники, карту памяти от камеры, которую продал. Потом понял, что не хочет брать ничего.Если уж он сам никому не нужен, то его вещи — тем более. Ни ему, ни кому другому.Он застегнул пустой рюкзак и положил его обратно в шкаф.

Паспорт сунул в карман. Билет оставил на столе.К вечеру стало ясно: он поедет так, как есть. Без сумки, без сменной одежды, без всего. И это не казалось ни глупым, ни смелым. Просто логичным.

Вечером он решил, что должен кому-то сказать. Не про Тагру — про сам факт: уезжает. Может быть, надолго. А может, и навсегда.

На ум пришла только бывшая. Не та, с кем всё кончилось громко, а другая — позже, тише. С ней было много пауз, меньше слов, чем стоило бы. Они расстались, когда разговоры стали сводиться к логистике.

Он нашёл номер в контактах. Нажал. Послушал гудки. Ответила почти сразу.

— Привет, — сказал он. — Это я. — Привет. — Слушай… я тут уезжаю. — Куда? — Пока сам не очень понимаю. Просто — уезжаю. — Ага. Ну… удачи, — сказала она после паузы. — Просто… подумал, что если вдруг захочешь когда-нибудь — ну, не знаю, узнать, где я… — Думаю, не захочу. — Ясно. — Береги себя, — сказала она, уже как вежливость. — Ага.

Он не обиделся. И даже не расстроился. Пожалуй, именно такой разговор он и ожидал. Только надеялся — на пару лишних слов, на чуть-чуть неловкости. Но даже этого не случилось.

Он положил трубку и понял, что у него больше нет дел в этом городе. Ни дел, ни людей, которым нужно объяснять, где он. Ни одной причины собирать вещи.

Он не был до конца уверен, что всё это всерьёз.Что билет настоящий. Что поезд действительно придёт. Что Тагра существует.Может, это розыгрыш, странная ошибка или просто чья-то нелепая система, куда его приняли по сбою.Но мысль о том, что он уезжает, была настолько реальна, что меняла всё.

Он вышел на улицу и пошёл без цели. Город был тем же, что всегда. Но смотрелся иначе — будто кто-то вывернул его наизнанку.Здания казались чуть выше, чем нужно. Светофоры моргали с равнодушием автоматов, которые давно никому не служат, а просто выполняют цикл.Люди шли быстро, с телефоном возле уха или с пластиковым стаканом в руке. Каждый — в броне из дел, обязательств, маршрутов. Ему некуда было спешить, и эта незанятость делала его чужим.

Он остановился у витрины, в которой раньше видел своё отражение. Сегодня — не увидел. Разминулся. Только манекены, пластик и белый свет.Прошёл дальше. Где-то звонил трамвай. На остановке стоял подросток с коробкой пиццы, не оборачиваясь ни на кого. У магазина курил охранник, глядя в пустоту. Кто-то спорил по телефону. Кто-то царапал капот чужой машины. Никто никого не слышал.

Город не был злым. Просто глухим.Как организм, который когда-то его принял — временно — а теперь выбрасывал, потому что срок годности истёк.Не с ненавистью, а как выбрасывают чек, потерявший актуальность. Он больше не вписывался.

Он понял, что не скучает. И что скучать не будет.Ни по улицам. Ни по голосам. Ни по себе — тому, кто здесь жил.Удивительно, как легко можно уходить, если мир заранее решил, что ты уже ушёл.

Поезд пришёл без объявления. Платформа была тёмная, без табло, без звука. В четыре сорок три к перрону подошёл состав, похожий на обычный ночной, только чуть тише. Не скрипел. Не пах железом.

Он подошёл к нужному вагону, показал билет. Проводник посмотрел и кивнул. Лицо у него было спокойное, с тенью насмешки. Ни «добро пожаловать», ни «приятного пути». Только взгляд — ровный, внимательный, как у человека, который многое видел.

— Вам в седьмое купе, — сказал он. — Соседка уже внутри. Не беспокойтесь, она тихая. — Соседка? — А вы хотели быть совсем один? — Проводник приподнял брови и не стал ждать ответа.

Коридор был чуть шире, чем обычно. Свет — мягкий, не электрический. Неясно, откуда он вообще шёл.

Он открыл дверь купе.Внутри, у окна, сидела девушка. Не девочка, не женщина, не по возрасту — просто по выражению лица. Она повернулась, кивнула. В руках — книга без названия. Одетая просто, но не скучно: будто сама сшила своё пальто, и оно ей действительно шло.

Он зашёл, повесил куртку. — Я… Кажется, я ваш сосед. — Так и есть. — А вы…— Еду. Как и вы. — Она улыбнулась. — Спросите, откуда — всё равно забудете. А если спрошу, куда, — не скажете. Так что лучше молчать минут десять. Потом станет легче.

Он сел напротив, глядя в окно.

Поезд шёл без шума — как будто не катился, а скользил. Внутри было тепло, не душно, а с ощущением, будто воздух подогрет специально под температуру тела. Металл не скрипел. Свет в коридоре был тусклый, не желтоватый и не холодный — скорее серебряный, как отблеск воды ночью.

Он сидел у окна и смотрел.Поначалу мелькали привычные пейзажи: рельсы, кусты, поля. Потом — внезапно — чёрное стекло, в котором отразилось купе и девушка напротив. А потом… началось.

Сначала пронеслись средневековые замки, высокие, массивные, с яркими флагами на башнях, как в учебнике по истории, только гораздо выше и чище. Они стояли внизу, как будто поезд шёл по эстакаде, проложенной над веками.

Через пару минут — футуристический город: небоскрёбы на шарнирах, лестницы, по которым стекали огни, небо цвета графита с прожилками молочного. По улицам двигались машины без окон. Люди в белых плащах стояли спиной к свету.

Потом всё снова менялось — в считаные секунды. Пустыня, по которой шли караваны, мегаполис из стеклянных арок, где дороги парили в воздухе. Улицы, полностью затопленные водой, и тени, плывущие под её поверхностью. Город в ночи, в котором ни одно окно не горело — только отражения луны в зеркалах, развешанных между домами.

Цвет неба менялся каждые десять километров. То оно становилось густо-фиолетовым, с яркими огненными полосами, будто горела атмосфера. То — тёпло-зелёным, как будто день проходил сквозь лес. Один раз небо стало полностью чёрным — не от ночи, а от того, что его просто не было. Только отражение звезд, близких и огромных, как белые лампы.

Он ничего не спрашивал. Не поворачивался к соседке. Просто смотрел. Усталость отступила.Не потому что стало легче — просто не имело смысла беспокоиться. Поезд ехал — и это было всё, что требовалось.

— Я — Алла, — сказала соседка, не отрывая взгляд от окна. — Очень приятно, — сказал он и вдруг запнулся. Собственное имя вылетело из головы.Она повернулась. — Вы в порядке? — Да. Просто… — Он замолчал, потом усмехнулся. — Знаете, странное дело. Последний раз кто-то спрашивал, как меня зовут, наверное, года два назад. С тех пор имя как будто стало не нужно. Даже себе. — Бывает, — спокойно сказала она. — У меня отчество когда-то было. Целых полгода вспоминала, пока не плюнула. — Ну… ладно. Пусть я буду… — Он помолчал. — Кажется, Тим. Да. От Тимофея, вроде бы. — Очень приятно, Тим, — сказала она, продолжая смотреть в окно. — Вам везёт. Вы хотя бы не забыли окончательно.

Дверь купе скользнула в сторону, и появился проводник.На вид лет под пятьдесят, с аккуратной бородой и жилеткой, будто выданной вместе с должностью. В руках — поднос с двумя чашками и бумажным свёртком. — Разговоры про имена — дело серьёзное, — сказал он. — Сам в юности носил три. Два выкинул, одно оставил по семейной привычке. Но это ладно. Горячий чай, домашние пирожки — всё на месте. Никто не аллергик?

Поставил на стол чашки: тонкие, фарфоровые, с зелёным ободком. В купе запахло мятой, немного лимонником, чем-то ещё — тёплым и невнятным.Свёрток раскрылся: внутри — три небольших пирожка, похожих на полумесяцы. Один с картошкой, один с капустой, третий сладкий. — Без мяса, — пояснил проводник. — Тут всё для дороги. Чтобы живот не жаловался, а душа знала, что её тоже кто-то имел в виду.

Тим взял чашку. — Спасибо. Вы, простите… из Тагры?

Тим с трудом заставил себя произнести вслух это слово, будто ожидал, что проводник с соседкой сейчас покрутят пальцем у виска.

— Ага. Там родился, там и живу. Сюда по работе. Иногда вот рейс достаётся — для тех, кто к нам едет. У нас такие поезда редкие, но точные. — А… вы часто встречаете таких, как мы? Проводник посмотрел на них внимательно, но без оценки. — Таких — сколько угодно. Вот одинаковых почти не бывает. Кто-то сбежал. Кто-то выдохся. А кто-то просто начал слышать, что его давно не зовут. Вы ведь не сами нашли Тагру, правда? — Нет, — сказал Тим. — Вот и я о том. Тагра не требует визитов. Она просто открывает дверь тем, кому пора. Но вы не волнуйтесь. Там не страшно. Просто иначе.

Он подмигнул, забрал пустой поднос и вышел.Мята во рту осталась — тёплая, как старое письмо. Алла откусила кусочек пирожка и улыбнулась.

— Пожалуй, это самый вежливый поезд, в каком я когда-либо ехала, — сказала она. — И самый тихий, — ответил он. — Тсс, — сказала она. — Не спугни.

Сначала задребезжал потолок.Словно по крыше кто-то долго-долго стучал ногтем.Потом вагон наклонился. Не резко, а так, будто переехал на другой рельс — и чуть провалился. Свет вырубился, но сразу же включился обратно, синеватый, не тот.Алла подняла голову. — Это нормально? — Сомневаюсь, — сказал Тим. — Похоже на сбой.

По коридору прошёлся хруст — будто кто-то медленно сжимал фольгу. Потом снова тишина.Они открыли дверь.Вагон был пуст.Совсем. Ни проводника, ни других пассажиров. Вдали — дымка. Окна начали мутнеть. Не запотели — именно мутнели, как пластик, который пытались оттереть растворителем.

Они пошли вперёд, через три пустых купе. Всё было слегка перекошено, как в плохом сне: зеркала чуть не там, расстояния сбиты.За дверью в служебный отсек — проводник, сидящий на корточках у щитка.

— Что-то с распределением, — пробормотал он. — Мы попали в зону разведения путей. Это редко. — Что значит «разведения»? — Ну… — он почесал висок, — иногда маршруты расходятся. Их нужно сшить обратно. Тут есть ручной стабилизатор. Но одному нельзя — может заклинить.

Алла уже стояла рядом. — Что делать? — Просто повернуть два маховика. Медленно. Одновременно. И не отпускать. Всё остальное — я.

Они взялись. Тим почувствовал, как металл дрожит под пальцами. Не жарко, не больно — но как будто через конструкцию шла слабая пульсация.В какой-то момент показалось, что вагон начал поворачиваться — не физически, а по ощущениям. Как будто пространство вокруг стало гибким, податливым.Рядом Алла выругалась. Тихо, по делу.

— Держишь? — А у тебя? — Есть вариант отпустить? — Есть. Но хреновый.

Потом что-то щёлкнуло. Как будто отпустили пружину, которую давно сжимали. Дрожь прекратилась.

Проводник выпрямился, отряхнул штаны. — Всё. Вернулись. Почти. — Почти? — Ну, это же поезд. Сто процентов бывает только в рекламе банка. В остальном — держится на инерции, удаче и пассажирах с нормальной хваткой.

Они вернулись в купе.Сели. Молчали.Через пару минут оба рассмеялись. Не громко. Просто потому что, если не посмеяться — что тогда?

— По крайней мере, ты не полез учить меня, как крутить, — сказала Алла. — Потому что я сам не понял, что делаю. — И в этом наша совместимость, — кивнула она.

Они больше не чувствовали себя попутчиками. Даже не друзьями. Скорее — выжившими после пробного вылета в другую реальность. Теми, кого не унесло. Пока.

Через несколько минут после того, как всё улеглось, дверь купе снова открылась. Проводник зашёл как ни в чём не бывало, с тем же подносом, чайником и свёртком. Фарфоровые чашки дребезжали слегка — от тепла, не от паники.

— Ну что, — сказал он, разливая чай, — всё работает. Не без сбоев, но держим курс.Тим посмотрел на него. — А это… что сейчас было? — А, — проводник махнул рукой, — переслойка. Вы, наверное, мелкий шрифт на билете не читали. — А там что? — Министерство межмировых железных дорог не несёт ответственности за незначительные искажения маршрута, связанные с наложением временных и пространственных потоков. Пассажиры, находящиеся в состоянии психоэмоциональной неготовности, могут быть временно или постоянно перенаправлены в дублирующие реальности. В случае задержки, пожалуйста, сохраняйте спокойствие.

Он налил чай в третью чашку. Сделал глоток. — Но, как правило, всё нормально. Вас же не унесло? Не унесло.

Алла подняла брови. — А если бы унесло? — Ну, для этого у нас есть Служба стабилизации. Или, как мы в шутку зовём, "группа вытаскивания". — Она часто срабатывает? — Всегда. Ну, почти. Но в целом система надёжная.Он передал им по пирожку — один с капустой, другой сладкий, третий остался у него. — А если бы вы застряли — тоже не конец света… Поскучали бы в межмировом слое. В конце концов, вы же не паникуете, когда у вас рейс «Аэрофлота» задерживается на сутки. Сидите себе в аэропорту, листаете телефон. Только у нас вместо телефона — серый туман и легкая утечка памяти. Вообще незаметная. Ничего страшного.

Тим откусил пирожок. Тёплый, масляный, с мягкой капустой и щепоткой чего-то вроде укропа. — Ну, спасибо, что не попали в это «почти». — На здоровье, — кивнул проводник. — У вас хорошая совместимость — я видел по прибору. Такие пары редко уносит. Стабилизируют друг друга.

Он собрал пустой поднос, притворил дверь.Алла посмотрела на Тима. — Пары?

Тим смутился:

— Так по прибору же. Не знаю, что это значит, но пока звучит не хуже других объяснений.

Она сделала глоток чая, кивнула. — Знаешь, Тим, — сказала Алла, — Я, похоже, впервые за долгое время что-то сделала не зря. — Мы, — поправил Тим. — И у нас получилось.

Они оба дремали, когда поезд начал замедляться. Не резко, а как будто стал тише думать. Тим открыл глаза первым. За окном был туман. Не серый, не белый — что-то между перламутром и пеплом. Виднелась платформа. На ней — фонарь и кто-то в тёмной одежде.

Проводник заглянул в купе. С улыбкой от уху до уха. — Прибыли. Тагра. Конечная. — Мы точно там? — спросил Тим. — А где ещё можно быть в четыре сорок семь утра, с пустыми руками и пирожком в желудке.

Он вышел первым. Воздух был свежий, но не холодный. Лёгкий запах — как будто варили травяной отвар в другом конце улицы.Алла накинула капюшон. — Ну вот, — сказала она. — И что теперь? — Живём, — ответил он. — Ага. Похоже, выбора у нас нет.

Вокзал был небольшой. Точнее — короткий. Всего одна дверь. Табличка: «Тагра. Прибытие». Ни вывесок, ни рекламы. Только на скамейке лежал сложенный плед, будто кто-то заботливо оставил его для первого пассажира.

Навстречу вышел человек — в форме, не как у проводника, а больше похожей на форму смотрителя сада. Поприветствовал кивком. — Добро пожаловать. Прошу пройти к регистрации прибывших. — Нас тут много? — спросил Тим. — Двое. Но всё же не один. И этого достаточно.

Они пошли следом — вдоль низкой стены, за которой начинался город.Дома были странными: не новые, но не ветхие. Окна — не одинаковые. Некоторые квадратные, некоторые вытянутые, как зеркала. Где-то вместо ставен — ряды книг. Где-то — корзины с бельём. Ни вывесок. Ни названий улиц.

Пахло хлебом. В одном окне кто-то жарил лук. На подоконнике сидела птица, больше похожая на кошку, и смотрела на них с интересом.

Алла пошла чуть ближе. — Кажется, мы не первые, кому всё это кажется странным. — И не последние, думаю, — сказал Тим.

У входа в небольшое здание стояла женщина с тетрадью. Встретила их как людей, которых ждали, просто не знали, когда именно. — Фамилия есть? — спросила она. — Уже не уверен, — ответил он. — А, неважно, — сказала она. — Главное, что вы приехали.

И с этой фразы всё началось.

Вокзал исчез. Не взорвался, не рухнул, не свернулся в аккуратный чемодан — просто пропал из поля зрения.

— Нам туда? — спросил я, показывая на дорогу, которая вела вперёд и немного вбок, как будто стеснялась своей прямолинейности.

— А ты видишь другой путь? — Алла не остановилась, даже не сбавила шаг. Это было немного обидно.

— Я вообще уже ничего не вижу, — честно сказал я.

Дорога была пыльной. Погода — неопределённой. Местность — под вопросом.

Спустя минут семь (я засекал по внутренним ощущениям, то есть врал себе как мог) показался дом.

Он выглядел вполне по-людски: крыша, крыльцо, два окна, дверь. Не слишком приветливо, но и не пугающе.

— Это оно? — спросил я.

— Если мы зайдём, то — да, — сказала Алла и открыла дверь.

Дверь не возражала. Это был обнадёживающий знак.

… Стол, две табуретки. Шкаф, который не открывается, но, может, и не должен.

Алла молча обошла комнату по периметру, как будто проверяла, не подделка ли. Я сделал вид, что всё это мне давно знакомо, и встал у окна.

За окном было ничего.

В прямом смысле: не пустырь, не лес, не двор, а ровный, сероватый фон, как у плохо прогруженной игры.

— Не страшно, — сказала она, не поднимая головы. — Просто ещё не настроилось.

Я кивнул.

— Спать будем где?

— Тут и будем.

Она села. Я — рядом. Минут пять мы просто молчали. Стол, как и раньше, был пуст.

— Хочешь есть? — спросила она.

— Сложный вопрос.

Она встала, открыла дверцу, которую я принял за кладовку. За ней оказалась маленькая кухня. На плите — две тарелки. Пар не шёл, запаха не было, но еда была тёплая.

— Ты уже смотрел туда? — спросила она.

— Нет.

— Вот и правильно.

Я взял тарелку, поставил её на стол. Сел.

Алла ела молча, не торопясь. Я смотрел на неё через край ложки и вдруг понял странную вещь.

До этого момента — всю дорогу, поезд, вокзал, даже перрон — я вспоминал как будто про кого-то другого.Как будто читал с чужих слов: он пришёл, он сел, он заметил.

А теперь, похоже, рассказывать должен я.

После ужина она ушла в ванную — вроде бы просто посмотреть, есть ли она. Я остался на кухне. Стол к тому моменту уже исчез, будто его и не звали.

Я прошёл в соседнюю комнату. Пусто.

Ну, не совсем — стены имелись, пол был, потолок держался. Но в остальном — поле для интерпретаций.

Я подумал, что было бы неплохо лечь у стены. Потом — что вообще-то нормальные люди спят на кровати. Потом — что две табуретки уже были, а значит, прецедент мебели создан.

Я встал в центр комнаты, представил что-то вроде большой, удобной, но не вызывающей кровати, посмотрел вниз — и...

Она появилась. Точнее, стала проступать: очертания, объём, лёгкий намёк на подушку.

— Ого, — сказал я.

— Ого что? — спросила Алла от двери.

Я дёрнулся. Она стояла, облокотившись о косяк, и явно видела всё.

— Это… для нас, если что, — промямлил я. — На всякий случай.

— Один случай на двоих?

— Я не настаиваю.

— Это видно.

Она вошла, присела на край, как-то оценивающе. Кровать под ней чуть вздохнула.

— Нет. Лучше две.

Я мысленно отменил свою конструкцию, в том числе простыню с незамеченным цветочным узором.Через пару секунд в комнате возникли два узких ложа — на расстоянии вытянутой ноги.

— Всё ещё не настаиваешь? — уточнила она.

— Теперь — уже меньше.

— Хорошо. Я ещё не решила.

Она легла, отвернувшись.Я тоже. Через минуту свет погас сам.

Молчание было странно плотным. Как будто дом ждал продолжения, но деликатно промолчал.

Утро оказалось. Не наступило, не разверзлось — просто оказалось.

Я проснулся оттого, что тишина стала подозрительно активной. Открыл глаза — всё на месте: Алла, её половина комнаты, расстояние между.

Я вышел на крыльцо. За окном теперь была улица.

Узкая, с кривой оградкой, каким-то зелёным кустом и лавкой. На лавке сидел человек.

Он ел яблоко и не торопился.

— Ну вот, — сказал он. — Вылупились.

— Простите?

— Это я про процесс. Прошло вроде мирно. Никто не кричал.

Я подошёл ближе. Он выглядел как учитель труда в отставке: пальто, кепка, сапоги, в которых можно войти в болото и выйти из него без претензий.

— Вы кто?

— По должности — Привратник. По сути — посыльный. Помогаю тем, кто не совсем понял, где оказался.

— Это вы нам кого-то приведёте?

— Нет, — он встал. — Это я вас куда-то отведу. Но для начала надо понять, куда.

Он посмотрел на меня чуть вбок, будто я был витрина.

— Кем ты был?

— Менеджером по проектам, — сказал я. Слишком быстро.

— Да… — он поморщился.

— А кем хотел?

— Когда?

— До того как начал говорить «в рамках дедлайна».

Я замолчал. Подумал.

— Я… в детстве… хотел укладывать линии.

Он прищурился.

— Что именно?

— Ну… — я почувствовал, как глупо это звучит, — я тогда представлял, что есть такие линии. Не нарисованные, а… ну, невидимые.

— Ну, и?

— И они всё время путаются. У людей — между делами, в разговорах, в мыслях. Ну, как когда ты не можешь понять, с чего начать, и всё наваливается сразу.

Он кивнул, но ничего не сказал.

— Я думал, что можно как-то — аккуратно — их укладывать. Чтобы они шли не в кучу, а… как-то по порядку. Или хотя бы не мешали друг другу.

— Интересно.

— Я представлял, что есть такая работа: ходишь с какой-то штукой — не знаю, чем-то вроде грабель, только не физическими — и разглаживаешь. Чтобы легче стало. Чтобы понятно.

Я замолчал.

— В общем, чушь, конечно.

Он вздохнул. Посмотрел на огрызок яблока в руке.

— Ты не представляешь, как это сейчас в тему.

— Простите?

— Один укладчик у нас уже был. Давно. Хороший. Потом что-то в себе перепутал.

— И?

— И теперь — ты. Если не передумаешь.

— А что я должен делать?

— Для начала — смотреть. Потом поймёшь.

Он снова посмотрел на огрызок яблока, сунул его в карман пальто.

— Пойдём. Покажу, где у нас узлы. Ходить там нужно аккуратно. Только сначала позавтракаем.

Трактир стоял у поворота — невысокий, с выцветшей вывеской и совершенно настоящим запахом еды, который, что бы там ни говорила Алла, я всё-таки чувствовал.

— Тут вкусно, — сказал Привратник. — Серьёзный разговор лучше идёт под вкусное.

Внутри пахло тёплым хлебом, чем-то жареным, тишиной и чуть-чуть старым деревом. Никто нас не встретил — просто сели за стол, и через пару минут еда появилась. Без официанта. Без меню. Но именно то, что нужно.

Он ел с аппетитом, как человек, которому уже не нужно никому ничего доказывать.

Я, потыкав вилкой в яичницу, спросил:

— А как здесь вообще… ну, оплачивать?

Он кивнул, не переставая жевать:

— Вот. Началось.

Я ждал, но он допивал кофе, и, видимо, это было важно. Потом сказал:

— Я пригласил. Первый раз — за мной.

— А второй?

— Второй — за тобой. Или за городом. Смотря, кем ты окажешься.

— Это загадка такая?

— Это система. Здесь не платят. Здесь открывается.

Я посмотрел на него с вилкой в руке. Он поставил чашку, поиграл ею немного на блюдце и объяснил, спокойно, почти как лектор:

— У города есть слои. Один — внешний: улицы, стены, крыши. Второй — доступ. Не ко всему ты подойдёшь. Даже не всё увидишь.

— И как это связано с оплатой?

— Очень просто. Если ты — нужный человек на нужном месте, тебе открывается то, что тебе нужно. Это и есть твоя «зарплата».

— А если я… пока никто?

— Тогда город молчит.

— А если я притворюсь кем-то?

— Тогда молчит громче. Ничего ужасного, но тебе не понравится.

Он взял ещё кусочек хлеба, намазал чем-то, чего я не видел, но, судя по довольному лицу, это было прекрасно.

— Так что не спеши. Здесь не умирают с голоду. Но и не кормят впустую.

Я кивнул.

Мы шли по улице, которая сначала казалась обычной, но потом начала вести себя странно.

Не я — она вела.

То сужалась, то вырастала в ширину. Дома сбоку выглядели как настоящие, но не притягивали взгляд — как нарисованные декорации в старом театре, где уже потускнели краски.

— Здесь, — сказал Привратник.

Он остановился у сквера. Вернее, того, что должно было быть сквером: скамейки были наполовину втянуты в землю, дерево стояло, но крона его была как будто смята влево, и тень от него уходила не туда, куда должен был падать свет.

— Что это? — спросил я.

— Узел. Маленький.

— Что с ним?

— Сбились направления. Тут давно никто не ходил. Каждый, кто подходил — спешил.

Я не понял. Он, похоже, и не рассчитывал, что пойму.

— Просто побудь. Посмотри. Не думай, как исправить. Тут думать вообще вредно.

Я сел на кривую скамейку. Она качнулась, словно сомневалась в себе.

Сидеть было неуютно. Дерево по-прежнему отбрасывало тень вбок. Птицы — если это были птицы — пищали слишком ровно, без пауз.

Я сидел. Просто сидел. Привратник молчал. Сквер тоже.

Всё вокруг выглядело почти нормально — но как-то вкривь. Угол дома не совпадал с дорогой, дорожка шла чуть вбок, и скамейка — та самая, подо мной, дрожала, словно её бил озноб.

— Ты чувствуешь? — спросил он.

— Что?

— Тут что-то перепутано. Но не снаружи. Тут — внутри. Попробуй… не думать. Вспомни.

— Вспомнить что?

— Когда ты был собой. До всего.

Я закрыл глаза. Сначала полезли сцены, как в кино: школа, дом, офис, монитор. Потом — нечто другое.

Я вспомнил, как однажды — мне было лет шесть, может — я стоял во дворе и воображал, что у меня в руках огромные грабли. Но не обычные. Они собирали не листья, а путаницу. Всё, что шло не так, всё, что сбивалось — я мог прочёсывать этим инструментом, и становилось ровно и правильно. Люди начинали понимать друг друга. Птицы не бились в окна. У мамы пропадала усталость в голосе.

Я открыл глаза.

Передо мной, поверх травы, шли линии.

Не светящиеся. Не мистические. Просто очень тонкие нити, перекрученные, вросшие друг в друга.

Я поднял руку.

И грабли — те самые, из детства — оказались у меня в руках. Не полностью, не резко — они просто нашлись, как давно забытая вещь на старом месте.

Я провёл ими по воздуху.

Сначала ничего. Потом — лёгкий щелчок. Как если бы дверца, долго заедающая, вдруг встала в паз.

Линии стали отходить друг от друга.

Не быстро. Но уверенно.

Дом перестал давить. Свет стал падать естественно. Птицы — замолчали. Потом — запели, но иначе.

Я стоял, не зная, можно ли это отпустить.

— Уже можешь, — сказал Привратник.

Я опустил руки. Грабли исчезли.

Или, может, просто стали не нужны.

— А теперь? — спросил я.

Он пожал плечами.

— А теперь ты укладчик. Город это понял. Осталось, чтобы понял ты.

По дороге обратно я не шёл — я скользил. Внутри всё пело. Не вслух, но отчётливо.

Я увидел перекошенный почтовый ящик — и мысленно провёл по нему граблями. Стал ровный.

Старый пандус у магазина, вросший одним краем в землю, — лёгкое движение — стал симметричен.

Клумбы — пошли по кругу. Трещина в асфальте — закрылась.

Где-то внутри у меня щёлкнул младший бог порядка и развернулся во весь рост.

— Поразительно, — сказал я. — Это же… работает.

— Работает, — кивнул Привратник. Он шёл чуть позади, как сопровождающий выпускника с дипломом.

— И ведь просто. Ты видишь — и ты можешь. Ты хочешь — и происходит.

Я приостановился у фонаря, который наклонился чуть вбок, словно ему наскучила вертикаль.

— Подожди, дружище, сейчас…

Я уже поднял руку.

— Не стоит, — сказал Привратник.

— Почему? Он же…

— Он живой. Работал всю ночь. Теперь просто отдыхает.

Я замер, рука в воздухе.

— Ты же укладчик, — продолжил он. — А не слесарь. Исправлять всё подряд — не твоя задача.

Я опустил руку.

— Но…

— Живое не бывает ровным. Чуть-чуть кривое — это норма.

Мы прошли ещё немного молча.

Потом он добавил:

— Идеально уложенное — это мёртвое.

Я кивнул. Он не смотрел на меня — просто говорил в сторону дороги.

— С опытом поймёшь. Где распутывать, а где — обойти.

— А если я ошибусь?

— Все ошибаются. Главное — не пытайся уложить ровно то, что ещё растёт.

Мы шли обратно неспешно, как люди, у которых ничего не сгорело.

Тим-укладчик — с почти неприличной гордостью внутри. Детский восторг переполнял меня. Я пытался не расплываться в лице, но подозреваю, что светился.

Привратник поглядывал на меня краем глаза, как человек, который всё это уже видел.

— Слушайте, а что дальше? — спросил я. — Я имею в виду… я теперь кто? Где… оформляться?

Он усмехнулся.

— Здесь нет отдела кадров, Тим. Ты уже работаешь, разве не понял?

— Но… кто будет говорить, куда идти? Когда?

— Город даст знать. Попросит.

— А если я не услышу?

— Услышишь. Тут так устроено: пока ты не готов — тишина. Как только да — появляется нужное. И дверь, и путь, и задача. Не перепутаешь.

Мы остановились на углу, где начиналась знакомая дорожка к дому.

— А вы?

— А я пойду дальше. Тут таких, как ты, немало. Просто не все ещё вспомнили.

Он развернулся и пошёл, не оглядываясь.

Я немного постоял. Потом двинулся к дому.

На крыльце сидела Алла.

— Ну что? — спросила она.

— Видимо, теперь я укладчик.

— Не спрашивай, что это значит, — добавил я сразу.

— Даже не собиралась, — сказала она.

Помолчали.

— Завидую немного, — сказала она потом. — У тебя уже что-то есть.

— Смешно. Я и сам пока не уверен, что именно.

— Но тебе это подходит. Видно.

Она встала.

— Пойду, подумаю, кем я хотела быть. До того, как перестала быть собой. Может, вспомню.

Я кивнул.

Вечер опустился, как уставший человек в кресло — не столько тяжело, сколько намеренно.

Мы поужинали почти без слов. Алла сидела задумчивая. В доме всё работало, как будто мы здесь жили давно.

Потом на очереди была спальня.

Я вошёл в комнату, снял рубашку и остановился.

— Эм...

Алла тоже замерла у двери.

Две кровати сливались в одну, трансформируясь прямо на глазах.

Не как склеенные — а как будто всегда были одной и теперь возвращались в привычное состояние.

— Это ты? Опять? — спросила Алла.

— Нет. Честно.

— Угу.

— Возможно… дом.

Она подошла вплотную, пристально глядя в глаза.

— Ну, раз дом…

— Я сам удивлён.

— Очень. Ага.

Свет погас, стоило нам прилечь.

Где-то в углу что-то слегка хмыкнуло — может, стена, может, шкаф.

Я повернулся и посмотрел на Аллу.

Она лежала спиной, но ширина кровати явно позволяла лечь и дальше от меня.

Дом, кажется, улыбнулся. И деликатно отвернулся.

Мы с Аллой только собрались позавтракать, как в дверь постучали.

Трижды — чётко, с равными паузами, как будто проверяли: жив ли адресат и способен ли отличить утро от обеда.

Я открыл.

На пороге стоял человек в сюртуке. Довольно потёртом, но выглаженном. Из нагрудного кармана торчала пластмассовая линейка. Так другие носят авторучку. Волосы зачёсаны с маниакальной точностью. В руках — трость, хотя видно, что не по необходимости, а по убеждению.

— Тим, — воскликнул он, всплеснув руками — вот вы где.

Он вошёл без всякого приглашения. Прошёл по комнате с видом налогового инспектора, но с повадкой конферансье.

— Пахнет свежестью и неопределённостью, — сказал он, обводя взглядом стены. — Хорошо. Это совместимо. А шкаф не открывается? Не переживайте, бывает. Он просто привыкает.

— Простите, вы?..

— Хранитель. Попросту — Кладовщик. Храню. Не людей — вещи. Но не всякие. Только те, что остались.

Он снял перчатки (были, конечно, перчатки), достал из внутреннего кармана маленькую складную карту, и развернул с ловкостью фокусника.

— До меня дошли слухи. Один предмет сообщил. Мельчайший предмет. Что в Тагре появился укладчик.

— Я не думаю, что предметы…

— …говорят? Не так. Они намекают. Иногда — настаивают. Особенно, если у них остался повод.

Он посмотрел мне в глаза, почти с уважением.

— Вам стоит прийти в наш приют. Там… ситуация.

— Что-то пропало?

— Наоборот. Не уходит.

Алла встала, прислонилась к косяку.

— И что вы от нас хотите?

— Ничего героического. Просто — присутствия.

— Вы думаете, этого достаточно?

— Если вы — укладчик, — сказал он, — то да.

Пауза.

— А если нет?

Он чуть склонил голову.

— Тогда приют вас не впустит. Но он попробует.

— Ты же не всерьёз собираешься идти? — спросила Алла, когда дверь за Кладовщиком закрылась сама собой, без скрипа, с деликатностью вежливого официанта.

— Почему нет?

— Потому что он разговаривает с комодами.

— И, кажется, они ему отвечают.

— Тим.

— Что?

— Это уже диагноз.

— Укладчик?

— Нет. Готовность слушать мебель.

— А если у неё есть, что сказать?

Она вздохнула и накинула куртку.

— Ладно. Раз уж ты пошёл спасать чайники — я, как ответственная, пойду с тобой.

— Ты ответственная?

— Конечно. За то, чтобы ты не врос в пол окончательно. И потом, не я делала вчера двуспальную кровать.

Мы вышли. Город был сегодня светлее, но не потому что солнце, а просто будто стало меньше сопротивления.

Люди попадались редко. Некоторые кивали. Один человек вышел из лавки, посмотрел на нас и быстро снова зашёл — будто вспомнил, что забыл.

— Ты тоже это чувствуешь? — спросил я.

— Что?

— Что улицы тут не заканчиваются, когда мы их проходим. Они просто… перестают быть.

— Ну, это экономит ресурсы. И дома. Они как будто… смотрят. Не на нас — на себя.

— Тим. У тебя пост-укладочное возбуждение.

— Нет, правда. Вон тот, с аркой. Он кажется пустым, но будто ждёт чего-то. Как будто вспомнил сон и не может его рассказать.

— Это дом. Он из кирпича.

— А ты не замечала, что вещи иногда ведут себя как люди?

— Я замечала, что люди иногда ведут себя как мебель.

Мы свернули в переулок. На ветке сидели два одинаковых кота. Или один, но дважды.

— Не смотри, — сказала Алла. — В Тагре всё, что дублируется, лучше не обсуждать.

— Почему?

— Потому что потом окажется, что ты — тоже дубль.

— Ты не скучаешь? По обычному? Где всё понятно?

— Я скучаю по нормальным вещам. По чаю в пакетиках. По тому, что не думает.

— Вещи тут думают?

— Нет. Но, кажется, ждут. Это пугает.

— Может, не пугает. Может, просто напоминает.

Она не ответила. Но шаг замедлила.

Некоторое время мы шли молча.

— Подожди, — вдруг сказала Алла.

Я остановился.

— Этого не было.

— Чего?

— Вот этого.

Между двумя домами появился трактир. Последние буквы «ир» на вывеске проявились уже на наших глазах. Простой фасад, окно с занавеской, дверь приоткрыта. Внутри свет.

— Может, мы просто не заметили? — предположил я.

— Только что тут ничего не было. Точно.

Она посмотрела на меня.

— Он нас как будто позвал.

Я пожал плечами.

— Проголодались. Вот и позвал.

— Очень удобный город.

— Возможно, он просто вежливый.

Дверь отворилась, будто соглашаясь. Мы зашли.

Внутри — тихо, тепло. Несколько столов, за одним кто-то ел, молча. За стойкой — женщина лет пятидесяти, внимательная, но не навязчивая.

— Добро пожаловать. На двоих?

— Да.

— Суп и хлеб — только что. Слухня — тёплая. Какая?

— Какая бывает? — спросила Алла.

— Вообще-то она сама выбирает, какой быть. Но, мало ли, может, вы хотите чего-то необычного.

— Пожалуй, не надо необычного.

Она чуть склонила голову.

— Тогда — две.

Мы сели у окна.

— Ты ведь понимаешь, что это ненормально? — сказала Алла, когда женщина ушла.

— Определённо.

— Сначала человек в сюртуке, который разговаривает с ящиками. Теперь трактир, который вырастает на голом месте.

— Ты же хотела пообедать.

— Я хотела — но не чтобы меня подслушивал асфальт.

— Он не подслушивает. Он просто слышит.

Она вздохнула, но уже без раздражения.

— А вдруг мы отсюда не выйдем?

— Тогда здесь останемся. Главное — пусть подадут слухню. Интересно же.

Женщина вернулась быстро — как будто не готовила, а просто знала, где что стоит.

Перед каждым из нас — глиняная кружка и тарелка с чем-то вроде лепёшек. Тепло от них шло такое, как от ладоней.

— Жальцы, — сказала она. — Сегодня особенно удачные. Слухня подойдёт сама.

Мы кивнули. Она ушла.

Я взял кружку. Пар поднимался тонкой, почти прозрачной нитью.

— Ну? — спросила Алла.

Я отпил.

— Вкус странный, — сказал я. — Как будто чай. Но без чая. И немного чернослив. Или дым. Или что-то… чего не было давно. Немного печальное, но с надеждой.

Она тоже попробовала. Помолчала.

— У меня — что-то кислое, но не противное. Как будто лимон, если бы он кого-то прощал по доброте душевной.

Мы оба рассмеялись.

— Что за город, — сказала она. — Напитки угадывают настроение, трактиры следят за твоим аппетитом, вещи ждут…

— А ты всё ещё не веришь?

— Я не знаю, во что тут верить.

Я попробовал жальцы. Хрустящие снаружи, мягкие внутри. Без вкусового театра, но… правильно.

— Это лучшая еда после пирожков проводника.

Мы немного помолчали.

Алла отодвинула кружку.

— Мне кажется, что я начинаю видеть, как это работает. Не умом — а… чем-то другим.

— Значит, уже недалеко.

— Куда?

— К себе.

Она не ответила, но не возразила.

Когда мы вышли из трактира, дверь закрылась за нами тихо.

Справа — уже виднелось здание приюта.

И оно определённо тоже нас ждало.

Дверь выглядела строго, но вполне доброжелательно. Так выглядят двери, которыми никогда не хлопали.

Внутри оказалось прохладно, как в мастерской, где много бумаги и никто не дышит громко.

Кладовщик сидел у стола. Узнал нас сразу.

— Наконец. Я уж думал, решили проигнорировать.

— Вы же сами…

— Конечно сам. Разве можно такое доверить другим?

Он встал — неожиданно легко для человека в сюртуке с потёртыми локтями — и хлопнул в ладони.

— Ну что, раз пришли — не стойте как посыльные. Пойдёмте, покажу вам немного Тагры. Только той, что молчит.

Мы пошли за ним.

— Здесь хранятся вещи. Но не просто забытые, — говорил он, идя между стеллажами. — Это не склад. Это… как вам сказать…

Он задумался.

— Это место, где вещи учатся ждать. Иногда — прощать.

Он указал на стеклянный стакан.

— Вот, например. Он стоял на письменном столе девятнадцать лет. Каждый вечер его заполняли водой. Потом — забыли. Перестали пить. Стакан очень переживал.

— Переживал?

— Конечно. Он же не знал, что человек просто уехал. А не заболел или даже умер.

Он перешёл к следующей полке.

— А это — плеер. С кассетой внутри. Очень старый. До сих пор играет одну и ту же песню. Не вслух, конечно. В себе.

Алла посмотрела на него с сомнением.

— Вы это серьёзно?

— А вы — нет?

Он не улыбался, но что-то в его лице выдавало удовольствие.

— Знаете, почему я вас позвал? — продолжал он. — Потому что не всё здесь нужно оставить в покое. Некоторые вещи… застряли. Им нужен кто-то, кто умеет двигать.

— Двигать — что?

— Связи. Их смыслы.

Он остановился.

— Прислушайтесь. Не к предметам — к себе. Если внутри зашевелилось — значит, рядом то самое.

Алла шла медленно. Повернула в боковой проход, не сказав ни слова.

Я остался с Кладовщиком.

— Она найдёт? — спросил я.

— Уже.

— А я?

Он посмотрел на меня.

— У тебя не предмет. У тебя — другое. Но тоже здесь.

Я остался на месте.

Кладовщик не стал подталкивать. Просто пошёл дальше, что-то себе бормоча — то ли список обновлял, то ли воспоминания.

Я двинулся в сторону, где полки стояли плотнее. Там было тише. Даже шаги звучали как-то… с оглядкой.

Сначала ничего. Просто вещи.

Потом — странное чувство, будто некоторые из них лежат не на своих местах. Не физически. Иначе бы не заметил. А вот по… смыслу.

Вот карандаш — чуть сдвинут, и взгляд цепляется. Рядом монета — будто мешает. А чуть дальше — коробка, совершенно не в ту сторону смотрит.

Я потянулся — не трогая — просто всмотрелся.

И вдруг всё стало видно. Линии. Как в детстве, когда соединяешь точки на бумаге. Только эти были невидимы, пока не понял, что искать.

Они шли от предмета к предмету — путаные, как провода в старом ящике с зарядками. И если задержаться взглядом — начинали чесаться в голове, как недосказанные фразы.

Я не знал, что именно делаю. Просто стал мысленно разбирать: вот это сюда, это — не сюда. Вот этот угол — не тот, а этот ключ — вообще из другой комнаты.

Никакой мистики. Просто ощущение, что можно распутать.

Я делал это не руками, а вниманием.

Где-то что-то щёлкнуло. Не в воздухе — в тишине. Как если бы приподнялся невидимый слой пыли и ушёл.

Слева на полке — вещь, которую я даже не замечал — поднялась на пару миллиметров. И осталась так.

А потом ещё одна — повернулась. Не на меня, просто как будто стало легче.

Я почувствовал, как уходит напряжение. Не у меня — у зала. Как будто стало чуть свободнее дышать.

— Поразительно. Это просто поразительно!, — воскликнул сзади Кладовщик. — Укладчик. Настоящий. А я не верил. Не мебель, не ящики. Связи!

Я обернулся.

— А можно — без пафоса?

— Это ты начал. Я просто фиксирую.

Он кивнул куда-то за меня.

Я обернулся — и увидел Аллу.

Она шла медленно из дальнего прохода, в руке — перчатка.

Вид у неё был… удивлённый, но не растерянный.

— Не понимаю, зачем она мне, — сказала она, подходя. — Но кажется, она уже со мной.

Я кивнул.

— У меня, похоже, тоже новости.

Кладовщик стоял рядом. Гладил трость.

— Вы двое — не худший день в истории этого места, — заметил он, и улыбнулся.

Мы шли к выходу.

Алла молчала, вертела перчатку в руке, иногда слегка сжимала её — будто проверяла, не исчезла ли.

Я обернулся на зал.

Всё было как прежде. Те же полки, те же вещи. Но воздух изменился. Стал… не то чтобы тёплее, просто не одиноким.

Некоторые предметы будто чуть расправились. Не задвигались, не засияли, просто выровнялись. Как люди после разговора, на который давно не решались, и который, наконец, состоялся.

— Ты это чувствуешь? — спросил я.

— Что именно?

— Будто они…

Я замялся.

— Знаешь, они всё ещё старые, ненужные, забытые. Но уже не потерянные.

Алла посмотрела на меня.

— Как это?

— Ну… до этого — как будто их выбросили. А теперь — просто отложили. Разница небольшая, но важная.

Я помолчал.

— Делать счастливыми вещи вообще проще. У них нет претензий. Достаточно просто увидеть, что они не на своём месте. И переставить.

— А люди?

— Люди…

Я вздохнул.

— Люди иногда сами не хотят быть на своём месте. Или делают вид, что хотят, но не знают, какое оно.

Алла усмехнулась.

— Ты сейчас случайно не обо мне?

— Вообще-то — о себе.

Мы подошли к двери.

Кладовщик остался внутри. Не провожал, просто поднял руку, будто нас не отпускал, а передавал дальше.

Почти до самого дома мы шли молча.

Потом я сказал:

— Странная штука. Эта твоя перчатка.

Алла кивнула, глядя перед собой.

— Я не знаю, почему именно она. Сначала просто показалась знакомой. Потом — как будто ждала.

Она сжала её в руке.

— Это не про удобство. Я её даже не надену, наверное. Просто… знаешь, бывает, когда что-то нашёл — и чувствуешь, что нашёл не просто вещь, а момент. Свой.

Я молча кивнул.

— Был у меня когда-то период… — сказала она. — Когда всё на грани. И в какой-то день я поняла, что осталась одна. Не трагически. Просто — тихо. И вот тогда у меня тоже была одна перчатка. Вторая потерялась где-то по дороге. А эта — осталась.

Помолчали.

— Она не моя, — сказала она. — Но как будто говорит: "Я тебя помню".

— Этого достаточно?

— Сегодня — да.

Перчатку она продолжала держать в руке. Не крепко, но так, как держат что-то, что может уйти, если отпустить.

Я не стал ничего добавлять. Иногда — и правда, не нужно.

День был таким же, как и прежде. Но теперь в нём было место для продолжения.

Я пришёл чуть раньше обычного. Трактир ещё толком не проснулся: свет за окнами был тусклый, как вода в стакане, которую налили с вечера и забыли. Внутри — тепло и просто. Я занял второй стол у стены, тот, что всегда чуть теплее. Не знаю почему — может, просто я его выбрал первым, и он запомнил и так благодарил за доверие.

Хозяин, не глядя, поставил передо мной кружку.

— Слухня. Сегодня тёплая, мягкая. С короткой тенью.

Я взял её обеими руками. Первый глоток — и сразу оттаивает что-то в груди. Вкус, как обычно, неуловим, но всё на месте. Внутри стало чуть легче, как после вовремя сказанного слова.

— Как спалось? — спросил трактирщик, проходя мимо.

— Спокойно, — сказал я. — Не снилось.

— Значит, ночь тебя не трогала.

Он ушёл, и в зале осталась только та утренняя тихая пустота, которой нам часто не хватает именно по утрам.

Минут через десять дверь за спиной отворилась, и я даже не обернулся — знал, кто это.

Алла всегда приходила с небольшим опозданием. Любила поспать. Или делать вид, что спит — в любом случае, выходила неспешно.

— Ты уже здесь, — сказала она.

— А ты ещё не совсем, — ответил я, глядя, как она присаживается напротив. Как у женщин получается вносить в обстановку уют одновременно с суетой?

— Я проснулась не по желанию, а по чувству вины. А ты из чувства сострадания мог бы вставать не в такую рань.

Она устроилась поудобнее, потянулась и уставилась на мою кружку.

— Слухня?

— Угу. Особенно удачная сегодня.

Подошёл трактирщик.

— Какую тебе?

— Такую, чтобы не жаловаться на жестокий мир, — сказала она. — С утренним просветлением и привкусом оптимизма.

Он молча ушёл, вернулся через минуту с новой кружкой. Алла взяла её, сделала маленький глоток и кивнула.

— Слухня сегодня немного на тебя похожа.

— Такая же горячая и сладкая?

— Так же быстро исчезает. Её всё время мало.

Мы посидели в тишине. Хорошей, не требовательной. Тишине, в которой чувствуешь, что место тебя знает. Даже трактир, даже стол, даже половицы под ногами — не просто фон, а участники.

— Куда-нибудь сегодня? — спросила она.

— Пока нет.

— Это твоё «пока» всегда настораживает.

— Меня тоже.

Как по заказу, дверь снова открылась.

Я заметил его через стекло ещё до того, как он вошёл. Привратник, как всегда, грыз яблоко. Красное.

— Ну вот, — сказала Алла. — Тебя нашли.

Он вошёл в трактир, не торопясь. Остановился у нашего стола, кивнул, сказал просто:

— Привет. Тим, появилась такая штука. Дом. По записям его давно нет. А по факту — есть. Стоит как новый, даже будто жилой.

— Ты уверен, что его убирали? — спросил я.

— Уверен. Я сам тогда был при этом. Пустой, изношенный, ни к чему не привязанный. Жильцы давно уехали. Всё как положено. После таких обычно остаётся только место.

— А теперь?

— А теперь не просто стоит. Он… втянул в себя всё, что вокруг. Свет, тепло, шум. Появилось «жильё», хотя никто его не заселял. Даже запах еды, понимаешь?

— Имитация?

— Вот именно. И очень убедительная.

Я нахмурился.

— Зачем ему это?

Привратник пожал плечами.

— Чтобы остаться.

Он оценивающе оглядел огрызок яблока в руке, и сунул его в карман пальто.

— Город — как организм. Всё работает в связке: если дом кому-то нужен — значит живёт. Перестал быть нужен — сам исчезает. Но этот — застрял. И теперь делает вид, что он нужен. Питается чужими сигналами: подхватывает звуки, копирует запахи, повторяет движение. Он как отмершая ткань, которая изо всех сил прикидывается здоровой.

Он помолчал, подбирая точные слова.

— Если оставить — начнёт притягивать к себе окружающее. Перерождая здоровые клетки в больные.

— Он опасен? — уточнил я.

— Пока не особенно. Но станет. Потому что он не живой — он играет в жизнь. А такие вещи рано или поздно вытесняют настоящее.

Он говорил негромко. Без нажима.

— Сходи. Посмотри. Если поймёшь, что пора — закрой.

Он взглянул на Аллу.

— Извините. Лучше быстро. Пока город ещё не втянулся.

Алла проводила его взглядом.

— Сам не поел и нам не дал.

— У него, наверное, яблочная диета.

Я допил слухню, встал, надел куртку. Посмотрел на погрустневшую Аллу.

— До вечера.

На улице ждал Привратник. В его руке вновь было целое яблоко, только на этот раз зелёное.

— Я готов. Где это? — спросил я.

— Старый Съезд, дом одиннадцать.

— И что мне с ним делать?

— Разобраться, что он такое. А дальше — по обстоятельствам. Главное — не влюбиться. Он будет казаться очень правильным. Это часть приёма. Мимикрия.

Привратник еще раз взглянул на яблоко, сунул его мне в руку, и, отвернувшись, зашагал по своим делам.

Старый Съезд я знал. Он никуда не вёл. Ни в центр, ни вглубь. Улица-отпечаток: вроде есть, а смысла — как будто нет. Боковая часть города, в которую ничего не врастает.

Я шёл без спешки. Утро в Тагре бывает особенно уверенным — ничего не требует, но как будто аккуратно держит тебя в ладони. Всё шло, как должно: лавки раскрывались, кто-то выносил стул к порогу, кто-то вытирал стекло изнутри. Ни одна деталь не выбивалась.

На углу у Площади Пятен продавали резаную черёмуху в бумажных пакетах. Кто-то громко ругался через окно — не со злобой, просто по привычке. Всё было на месте. Даже слишком.

Нужный дом стоял ближе к середине. Номер 11.

Остановился напротив. Дом — как дом. Трёхэтажный, с фасадом цвета мокрого картона. Не новенький, но и не развалюха. Окна без трещин, но не отполированные. На втором этаже — приоткрыто, занавеска едва качается. Всё выглядело… уместно.

Перед домом оказался крошечный садик: кусты, потрёпанная скамейка и девочка, которая явно тут сидела не в первый раз. Сарафан светлый, коленки в пыли, косы сбились, но лицо — открытое.

Она рисовала на земле какой-то узор — может, паутину, может, схему. Я остановился, она сразу заметила. Посмотрела — спокойно, без удивления.

— Ты пришёл, — сказала.

— Похоже, да.

— Я ждала. Не то, чтобы именно тебя, но кого-нибудь.

Я подошёл ближе.

— А как ты тут оказалась?

— Просто была. С самого начала. Или почти.

— Это твой дом?

— Мой. Хотя, если честно, я не уверена, как это понимать. Я тут живу. Больше никого нет. Значит, наверное, мой.

Я присел на скамейку. Девочка не отодвинулась, не напряглась — будто так и надо.

— А кто здесь жил до тебя?

— Жили. Но я их не помню. Точнее, не всех. Иногда приходит в голову голос или запах, и кажется — это от них.

— И давно ты здесь?

Она прищурилась.

— С тех пор, как стало можно. До этого не было удобно. Стены шатались, пол скрипел, я боялась провалиться.

Я нахмурился.

— Но теперь всё в порядке?

— Да. Я всё починила. Вылечила. Чтобы можно было остаться.

Я заметил, что она говорит про дом так, как взрослые говорят про тело: вылечила, укрепила, чтобы не разваливалось.

— А у тебя есть родители?

— Думаю, были. Иногда снилось, что кто-то зовёт с кухни. Или запах варенья. Но утром — ничего. Тишина.

— А ты выходишь отсюда?

— Не хочется. Тут удобнее. Там всё движется, а я ещё не очень умею двигаться вместе.

— В школу ходишь?

Она улыбнулась.

— Иногда играю, как будто. Ставлю скамейки, воображаю тетрадки. Но только для себя. Настоящее мне не подходит — оно отвлекает.

Я смотрел на неё и чувствовал: всё, что она говорит, звучит логично — если не задумываться.

— А как тебя зовут?

— Не знаю. Но если ты скажешь — запомню. Или придумаю. Это неважно.

— Ты вообще как будто не ребёнок.

— А как будто кто?

— Не знаю. Может, просто кто-то, кто очень хочет быть ребёнком.

Она замолчала. Провела палочкой по земле.

— Просто хочу быть. Здесь. Чтобы не выгнали.

Я ничего не ответил.

Она посмотрела на меня — серьёзно.

— Ты теперь решаешь, да?

Я кивнул.

— Стараюсь понять, кто ты.

— А если я — дом? Ты же не будешь на меня сердиться?

Я не знал, что ей ответить. Слова были, но ни одно не звучало верно.

Она сидела всё так же — спокойно, без напряжения. Смотрела не на меня, а куда-то в сторону. Как будто понимала, что я решаю её судьбу. И готова была принять любой исход.

Я огляделся. Рассмотрел линии. Они выглядели необычно. Некоторые напоминали ленту Мёбиуса — перекручивались и замыкались сами на себя.

Они текли от дома, вплетались в пространство, пробовали тянуться к другим маршрутам.

Я знал, что с ними делать. Знал, как отрезать, не нарушив организм города. Как положить их обратно — ровно, правильно. Как оставить от этого места только пустое пятно в памяти, которое быстро затянется.

Я мог сделать это сейчас.

Работа есть работа.

Я на мгновение даже почувствовал, как исчезает девочка. Не громко, не с криком — просто становится всё тише, прозрачнее. Улыбка, взгляд, волосы — как будто их и не было.

Как будто всё встало на место.

Но я ничего не сделал.

— Нет, — сказал я вслух. Не ей. Себе.

— Я должен найти другое решение.

Она не отреагировала. Или не услышала. Или просто поняла. Палочка в её руке продолжала чертить линии на пыльной дорожке — никуда не ведущие, но очень аккуратные.

— Слушай, — сказал я, — я не могу ничего обещать.

— Хорошо.

— Но и исчезнуть просто так я тебе не позволю. Пока нет.

— Значит, ты придёшь ещё?

Я кивнул.

— Приду. Пока ты говоришь со мной, ты не вытягиваешь в себя никого другого. Тебе хватает меня.

— Пока да, — согласилась она. — Но потом может стать хуже. Я буду стараться держаться.

Я посмотрел на узоры, которые она всё ещё водила палочкой. В центре — точка. От неё расходились линии, как корни. Или трещины.

— Ты ведь знаешь, что это только временно. Не навсегда.

— Знаю. Но сейчас — лучше, чем было. А дальше… посмотрим.

Я встал. Она осталась сидеть. Просто посмотрела вверх, на меня.

— Если ты придумаешь, чем я могу быть — скажи. Я попробую.

— Договорились, — сказал я.

И пошёл. Не оборачиваясь. Потому что было ясно: она всё равно смотрит мне вслед — не глазами, а окнами.