Черное привидение

1

Чумакова коллеги за глаза называли Чудаковым, но он этого не знал… Был он человеком аристократического склада и презирал всякое плебейство, в том числе так называемую "ненормативную лексику". Но стоило кому-нибудь назвать его в таком случае ханжой, как он немедленно краснел и прикрывал руками открытый рот. Другой раз он вспоминал, что сам когда-то ругал, извините, какую-то мразь нецензурными словами, и ему становилось немного стыдно за себя.

Когда ему говорили, что и Пушкин, мол, баловался вольными стишками, он только недоуменно пожимал плечами. "Возьми любой его классический шедевр..." — — обычно говорил он и, поднося руку к карману, словно в поисках сигарет, вытягивал средний и указательный пальцы. Пальцы у него были худые, узловатые и с аккуратными ногтями. Говорил он мало, и потому часто в его устах слово "классика" приобретало какой-то малопонятный смысл, смысл текста, понятого настолько, насколько всё, о чем там говорится, имеет применение к его профессии литератора.

"Странным человеком был Александр Сергееич", — — думал он в такие моменты. И затем вспоминал где-то услышанное даустишие "Ходит птичка божья по дорожке бедствий и не ждет от этого никаких последствий..." Даже странно, что иногда его мысли относились к кому-нибудь другому, но не к нему самому. Это было подобно потере чувства личной собственности. Видимо, это сказывалась выработанная годами привычка жить в одиночестве и сама атмосфера писательского поселка, в котором он так долго жил.

Над его всегда чистым столом висели гравюры на тему "Суета сует", изображавшие человеческие скелеты за вполне будничными занятиями; из-за этого его рабочее место чем-то напоминало анатомический театр. А рядом с компьютером стоял простой книжный шкаф, где он хранил оружие — — большущий пистолет в стальной коробке, почти такой же, какую когда-то Эд ван Хелсинг подарил ему на Рождество. Больше всего его пугала зловещая настойчивость, с которой эта коробка пыталась овладеть его вниманием.

Откуда в шкафу взялась коробка, он уже и не помнил, но не только это относилось к области паранормального в его жизни. Среди развалин заброшенной усадьбы неподалеку от поселка им был замечен призрак. Это был немолодой мужчина в отутюженном костюме и с дипломатом в руке — — он двигался в сторону озера сквозь дым от костра, словно по ковру. Мужчина казался очень живым, как будто он действительно пришел сюда по делам — — но по тому, что он простоял несколько минут в неподвижности перед костром, а потом неторопливо пошел к воде, стало ясно, насколько это неправда.

Через несколько дней, во время ночного бдения, через открытую форточку до Чумакова донесся громкий вскрик. Как это ни странно, литератор выскочил из домика, наткнулся в кромешной тьме на что-то большое и мягкое и, не удержавшись на ногах, упал, в падении ударился головой о ступеньку крыльца и потерял сознание. Когда он пришел в себя, в лунном свете перед ним стояло несколько человек в черных очках. Они вежливо поинтересовались, очнулся ли он и что с ним произошло. Больше всего его поразили даже не очки, а то, с каким почтением они к нему обращались — — словно он был святым старцем, который только что собственноручно исцелил множество страждущих.

Привидение, видимо, наблюдало за ним издалека...

Тёмная госпожа и ее слуги вершат свои дела в предчувствии смерти, ожидающей людей за стеной мрака, потому что во тьме люди продают души дьяволу, который и заключает их в круг горя и страданий. Энн Блайтон описывает эту историю очень подробно, вплоть до мелких деталей в книге "Интервью с привидением". Это тонкая и крайне страшная книга. В своё время она, безусловно, стала классикой и вошла в список двухсот самых страшных книг мира.

Чумаков задался целью повторить ее успех или даже превзойти его. Это было непросто, но ему способствовал случай — — неожиданное появление привидения среди развалин старинной усадьбы восемнадцатого века. Ему даже удалось прикоснуться к подлинной тайне и даже почувствовать присутствие умершей дамы, что пробудило не то чтобы любопытство, нет. Скорее, это можно было назвать профессиональным интересом.

На следующий день он поехал в Луна-парк, расположенный на окраине большого города, с целью посетить аттракцион "Замок ужаса". Ворота этого замка охранял охранник с выбитым передним зубом и странной цепью на шее, а на стенах раскрашенных декораций горели багровые факелы. Тучная женщина, продававшая билеты за ограждением, сухо поздоровалась с посетителем, глянула на наручные часы и сказала:

— — Парад призраков закончился полчаса назад. Сегодня уже не будет. Вы бы еще позже пришли...

— — Я не пришел, а приехал. На автобусе, между прочим. Мне очень надо увидеться с главным призраком, — — торопливо сказал Чумаков.

— — С кем? С Муму? — — округлила глаза женщина. Ей пришлось заслониться рукой от его пристального взгляда. — — Еще чего выдумали! Она же мумифицированная.

— — Может, это вы здесь главное привидение? И даже довольно могущественное… Что вы так с людьми разговариваете? Все думают, если привидения говорить умеют, значит, они очень крутые. А надо с ними дружить. Они ведь тоже живые...

— — Привидения живыми не бывают, молодой человек. Луна-парк закрывается. Приходите завтра с утра.

— — Черт бы побрал эти ваши порядки! Я не хочу с вашим привидением утром говорить. Прямо сейчас хочу.

— — Не скандальте, гражданин! — — подал голос охранник. — — Призраки отдыхать пошли.

— — Куда отдыхать, не подскажете?

— — В общежитие. Хотите пешком прогуляться? Здесь недалеко. Во-он там есть указатель, — — он показал рукой на закат.

Проклиная свою нерасторопность, Чумаков пошел в сторону указателя, и вскоре прочитал черно-белую надпись со стрелкой: "Крематорий".

2

"Кажется, вечером обещали дождь", — — подумал Чумаков и с неприязнью посмотрел на хмурое небо. И в ту же секунду прямо ему на лоб упала крупная капля. Чумаков вздрогнул, сердце у него испуганно дернулось и провалилось куда-то в желудок. Следом упала еще одна. Вскоре вокруг него собралась целая стая холодных капель, качающаяся в воздухе. Это было какое-то странное, пугающее и вместе с тем умиротворяющее зрелище. Воздух в радиусе нескольких метров вокруг писателя постепенно становился неподвижным. Неподвижным, но все же более или менее активным — — это было очевидно по причине возникших перед его лицом мелких вибраций. Некоторые из этих волн достигали кончика носа и щек Чумакова, заставляя их мелко дрожать.

Черные полоски на светлой ткани его рубашки зашевелились, две достигли живота и заставили писателя передернуть плечами. Он почувствовал, что ему стало холодно и мокро. Вокруг него, казалось, образовалась черная воронка, из которой на поверхность мгновенно вырывались ледяные испарения, и это напугало Чумакова еще больше. В воронке замелькали и замельтешили крупные снежинки… Споткнувшись о какую-то железяку, он побежал в сторону тяжелого темного здания с высокой трубой.

"Воспроизведение подлинного лица нашей эпохи не будет возможно до тех пор, пока в нашей среде не появятся чудовища, настолько пораженные болезнями времени, что их творчество станет напоминать болезнь".

Эта мысль Миллера уже не раз подтверждалась собратьями по перу Чумакова. Первые шаги в этом направлении в русской литературе сделал Гоголь. То, чем он стал, представляет собой не проявление подлинной личности, а полную шизофрению. И все же это лучшее из всего, о чем когда-либо мечтал человек. Искусство должно быть прежде всего бессмысленным, ибо оно освобождает человека от ответственности за свое творчество. Но, с другой стороны, оно должно обладать признаками реальности. Не так ли?

"У каждого есть своя реальность, — — думал Чумаков во время пробежки, — — в которой, если не быть слишком осторожным, робким или испуганным, можно с грехом пополам существовать. Твои представления о мире — — это единственная существующая для меня реальность. Так, может быть, и все остальное, что ты видишь, есть не что иное, как твои мысли? Тогда ты свободен. Потому что какой смысл в том, чтобы бороться за чью-то реальность? Кому какое дело до того, во что верю я? Это — — моя собственная вселенная! Пусть другие верят в Бога. Ну и что? Почему я должен скрывать свои убеждения? Пусть Бог хранит меня. И тогда я смогу увидеть подлинную красоту. Или, наоборот, со мной случится самое страшное — — я испытаю ужас перед этим миром и умру. Да, умру… Но после смерти я никогда больше не буду беспокоиться, а это важнее всего на свете. Смерть, значит, тоже будет для меня освобождением. Может быть… Еще бы, ведь это будет происходить в моем воображении. Умереть в собственном воображении. Тогда после я буду жить опять. Значит, для этого можно придумать самый простой способ… Я стану мечтать. Буду делать все, о чем можно только мечтать… Реальность станет тем, чем ей положено быть. Это будет самый легкий способ стать счастливым".

Войдя в крематорий, он увидел перед собой то же самое: придуманную им реальность. Сейчас он понимал это отчетливо и ясно. Он видел ее и раньше. Но тогда это был чистый лист бумаги. Теперь он смотрел на нее новыми глазами. И видел свое истинное лицо. Правда, немного расплывчатое, потому что оно было еще влажное. Придется подождать, пока высохнет. Ну и черт с ним, все равно никто не поверит.

"Будут твердить, что я сочинил историю про жизнь в крематории, причем приукрасил ее со своей точки зрения… Что ж, каждый думает в меру своей испорченности. Пойду приму душ. А потом… что? Знакомство с призраками? Здесь? Наверное, попробую послушать их истории. Лучше делать глупости, чем вообще ничего не делать", — — эта мысль уже давно не давала ему покоя.

Зазвонил телефон. Интересно, кто меня нашел? Ведь я действительно здесь живу? Или все-таки нет? Надо будет спросить… У кого?

— — Алло!

— — Кого вы там ищете, Чумаков?

— — Вы думаете, я ищу бога? Не ищу. Понимаете… Бог есть. Мир есть. Человек есть. Мы есть… Реальность во всей ее полноте — — это и есть Бог: и человек, и мир, и все сущее, включая неназываемое… Я за реальность! Чтобы было больше и больше реальности. Я, если хотите, помешан на ней...

— — Зачем вы пишете, а? Зачем всё это выдумываете?

"Человек пишет для того, чтобы избавиться от яда, который он накопил, пока жил неправильно. Он пытается вернуть себе невинность, но единственное, что ему удается — — через письмо — — заразить мир вирусом своего разочарования. Не один из нас не написал бы и слова, если бы обладал смелостью жить тем, во что он верит", — — хотел Чумаков процитировать любимого писателя, но его перебили...

— — Бросьте это!

— — Всё так бездарно? — — спросил с ужасом писатель.

— — Это очевидно… обнаженно, откровенно… Хорошая ложь раскрывает истину для того, кто ищет истину больше, чем сама правда… А у вас ложь плохая, глупая… жалкая...

— — Кто это? — — наконец Чумаков пришел в себя.

Гудки… Он сунул телефон обратно в карман. "Всякое ли творчество по природе своей разумно? Не будет ли в нем слишком много детского ожидания и надежды? И как насчет угрызений совести? Где та маленькая душонка? Да и наворочено ли тут слов? Наверное, хватит, на мой вкус. А еще всё зависит от воображения. Поэтому, может быть, стоит просто читать? А не писать… Да, да, именно так и надо. Все приличные люди читают книги. Никто не запретит, потому что умение читать книги, как известно, никак не оплачивается", — — подумал Чумаков и огляделся вокруг.

На стульях, стоящих вдоль стен, сидели призраки — — один в красном пиджаке с серебряным черепом и скрещенными костями на черном галстуке, второй в белой рубахе с засученными рукавами и в желтых рейтузах, третий в балахоне с флейтой, свисающей с толстой шеи, и с почему-то измазанным сажей лицом, четвертый в клетчатой рубашке с капюшоном, пятый… шестой… седьмой… десятый… и смотрели на него со смесью жалости и интереса.

Первый несколько секунд держал перед губами поднятый указательный палец. Потом опустил его. Чумаков перевел дух и тоже сел на стул, стоящий рядом. Кажется, он опять всё испортил. Надо было молчать… Или хотя бы делать вид, что его ничего не касается.

3

В полутемный зал бесшумно вошла высокая женщина в старомодном черно-красном платье и черной шляпке. Женщина была довольно молода, чуть за тридцать. Черты ее лица показались Чумакову странно знакомыми, но с первого взгляда он не мог сказать, где он видел это лицо. Кожа у женщины была цвета предзакатного осеннего неба — — матовая, мягкая, со следами крови на лбу. Чумаков сразу понял, что это и есть Муму.

Она села в кресло с резной спинкой, которое Чумаков сначала не разглядел в полумраке. Водрузила на колени сумочку и уставилась на Чумахова со спокойным ожиданием.

— — Чем обязаны? — — спросила она негромко.

Чумаков растерялся и промямлил что-то вроде: "Да вот, собственно, промок… зашел на огонек..." Потом взял себя в руки и нарочито спокойно сказал:

— — Я специально вас искал. По делу. Мне сказали в Луна-парке...

— — Какой вы энергичный человек! — — рассмеялась женщина. — — На самом деле я вас совершенно не хочу развлекать.

— — Мне думается, что энергия нужна писателю для того, чтобы «не запузыриться», как говорил один поэт об этом «тайном огне», сжигающем его творческую плоть. Но это, конечно, его личная проблема. Хорошо, если есть жизненная задача, способная стать проводником… и мотивирующим фактором. Скажем, сейчас мало кто понимает, зачем нужен этот самый эгрегор литературы. Разве что нлюбознательные снобы… Боюсь, большинство по-прежнему будет думать о каких-нибудь новых возможностях применения туалетной бумаги. Эгрегору такая генерация нужна — — для очищающей и наделяющей силой духовной работы. Даже если без эманаций. Хотя…

— — Многие не поверят, но всё когда-либо случавшееся в воображении всегда происходило и в действительности, — — не знаю, как с вами, со мной это именно так. Я всегда преувеличивала миражи, за которыми гналась. Чем чаще я прикасалась к реальности, тем сильнее возвращалась в мир иллюзий, так называемую повседневную жизнь. Существует лишь одно великое приключение — и это путешествие внутрь себя, и тут не имеют значения ни время, ни пространство, ни даже поступки.

— — Извините… Вы не будете возражать? — — Он достал из заднего кармана брюк блокнот, который всегда носил с собой, и карандаш. МУму заметно изменилась в лице. Чумаков краем глаза заметил два ряда восклицательных знаков, означавших напряжение. Не подавая вида, писатель записал что-то в полумокрый блокнот.

— — О том, что мы живем в обмане, нам даже трудно задуматься. — — сказал он. — — Все наши рассуждения о вере в бога идут по ложному пути. Истина начинается с вопроса: если мы в действительности живем во сне, то почему нам снятся сны?

— — Когда мы видим мир через свои мысли, мы перестаем воспринимать жизнь такой, какая она есть на самом деле, и других, какими они есть на самом деле. Мы видим то, что мы хотим видеть. И нам больше ничего не надо. Каждый может думать про себя что угодно. Другой всё равно не заметит. А если и заметит, ничего страшного. Ведь он видит и думает то же самое. Каждый кайфует в собственном мире. Но всё происходит независимо от этого. Само по себе. Получается, выбор, который мы делаем, будет соответствовать тому, о чем мы думаем. Его не изменит даже смерть.

— — Если мы живем во власти иллюзий, — — продолжил Чумаков, — — Зачем Бог создал этот сон? Зачем ему создавать людей, которых нет в природе?

— — Я думаю, что Бог специально создал людей такими, какие они есть, чтобы они во что-то верили и за что то страдали, потому что иначе они не научились бы ничему новому. Конечно, это слишком общее и осторожное объяснение. Я не Бог… и отнюдь не из его окружения. Скорее, наоборот. Вас это не смущает? Вы понимаете, насколько вы ничтожны?

— — Конечно, понимаем. Но меня сейчас смущает другое. Мы в рабстве, к которому привели себя сами. И мы не то, чтобы идем к этому рабству, мы его сами для себя устанавливаем. В результате нам ничего не остается, кроме как приспосабливаться к бесконечному числу сценариев, где все время повторяется одно и то же, и нет никакой разницы. Все те же грабли, но та же бездна, за которой уже нет ничего. Так кто же заставляет нас на них наступать? Мы сами? — — спросил он, чувствуя, как после этих слов по телу разливается холодок.

— — Посмотрите вверх. Что вы видите? — — спросила Муму. — — Сосредоточьтесь. Вот вы смотрите на эти облака. Смотрите внимательно, смотрите… Видите их? Нет? А вы знаете, что такое небо? Почему мы сейчас видим разное?

— — Ну-у… — — протянул он.

— — Можно сказать, однако, более основательно: то, о чем мы постоянно думаем, и является тем самым миром, в котором мы существуем. Все остальное — — только видимость, тонкий мираж, расстилающийся перед нашими глазами, чтобы прикрыть от нас подлинный мир. Поэтому тот, кто думает, а вслед за тем погружается в заблуждение и видит мир, каким хочет видеть, просто не в состоянии увидеть то подлинное, которым он должен был бы действительно быть.

— — Мы иногда видим одну и ту же картину, а иногда разные. Человеческое восприятие происходит очень странным образом, — — сказал писатель.

— — Если люди, которые видят разные вещи, думают одинаково, мир все равно разный, потому что в каждый момент времени мир меняется. Если мы достаточно долго вглядываемся в этот мир и прислушиваемся к его звукам, кажется, будто мы в нем живем, хотя мы даже не начинаем сознавать, как это происходит. В действительности мы всегда были и остаемся просто маленькими простыми атомами, осознающими эту относительность и пустоту своего существования. Или, скорее, пустОты — — в мире есть эхо этого существования, на поверхности нашего пузыря. Этот мир просто отражение ума, его сон, в котором мы храним самые глубокие переживания и смыслы. Проблема заключается в том, чтобы понять и прочувствовать это сновидение.

— — Тогда всё, чем мы были когда-то и чем остаемся, исчезнет? Когда мы умрем, этот мир исчезнет вместе с нами? Будет просто память об этом.

— — Нет. Просто мы умрем и исчезнем из наших сновидениий. Изменятся наши мысли.

— — Но мы с вами сейчас находимся в одном и том же сновидении. Значит, мы не совсем простые атомы...

— — Это я есть в вашем сновидении. Вас для меня не существует, как и всего вашего Перепевкино. — — Женщина неожиданно встала и подала знак сидящим у стен призракам.

В тот же миг они сворой накинулись на изумленного Чумакова, терзая его тело и душу, пока один из них играл на флейте.

4

Чумаков проснулся и долгое время не двигался. У него не было сонного паралича, но было такое чувство, что он всё еще продолжает сидеть на стуле в крематории. И вставать совершенно не хотелось. Потолок над головой качнулся, и Чумаков снова опустил веки. Приглушенный голос спросил: "Ты слышишь меня?" — — "Слышу." — — "Как там, в склепе?". И снова стало тихо. "Дышать трудно", — — подумал писатель.

— — Бред! — — сказал Чумаков, выпил воды и выглянул в окно. На ветке сидело большое чучело вороны. За деревьями виднелись купола Храма всех религий, похожего на фантазию кондитера.

— — Какое сегодня число? — — спросил он чучело.

То не ответило. Чумаков спустил ноги с постели и стал медленно одеваться. Сумасшедшее утро, подумал он. День скоро начнется, а в психушке пусто. Он заметил на полу блокнот. Поднял его и с некоторым сомнением раскрыл. Блокнот был исписан мелким неровным почерком. Первая запись гласила: "Ныне часто приходится задавать себе вопрос — — зачем мы живем?" Однако ни про крематорий, ни про привидение не было ничего.

— — Чувствую себя последним фуфлом, — — пожаловался он вороне. И закинул блокнот под кровать. — — Надо было включить диктофон… А-а, пустое!

"Меня же убили! Так, что даже жизнь забрали… Как бы, — — с сомнением подумал писатель, подойдя к зеркалу. — — А потом я вижу у вас такие шары на рогах, мистер… Они мне что-то сказали, и я сразу всё понял про себя. У меня забрали не только жизнь, но и книгу, которую я хотел написать, потому что теперь ее не стало..."

Так разговаривая сам с собой, он достал из книжного шкафа пистолет и сунул его за пояс. Затем вышел из дома и запер за собой дверь. В лицо сразу пахнуло сыростью. Шагая в сторону леса, писатель думал о смерти. Что с ним будет, когда он умрет? Его душа переселится в чье-нибудь тело? Или она просто исчезнет? Или найдет себя в другом измерении и так до бесконечности? Нет, решил писатель. Он не боится смерти, если разобраться. Но он по-настоящему не готов к концу: это было бы слишком страшно.

Нет ни одного известного ему писателя, кто познал бы смерть до конца и осмелился написать об этом книгу. Все говорят: а как быть с алкоголем? А как быть, например, с клюквой в сахаре? Ведь, кроме его "Горького льда", ни в одном романе или повести нет ничего про последний в жизни глоток. И никто не описывает настоящую смерть. Вот один только Сепухин, так и тот, наверно, понимает, что надо писать лучше. Чуток понимает, а больше никто.

Напишешь про последнюю каплю крови, так может, еще разрешат издать с продолжением и выстрелом в СМИ. А что там на самом деле? Разве что из окна какого-нибудь автомобиля увидишь и расскажешь от лица умершего. Чертово привидение! Весь кайф обломало… Смерть надо описывать как телеграфные столбы, чтобы было видно, как она летит на тебя по дороге. Ведь не укусила его за ногу баба бледнолицая… а разговаривать до конца не захотела… Не выпить ли?

Не доходя до опушки леса, он резко свернул в сторону и отправился вдоль шоссе. Шел он медленно и внимательно оглядывался по сторонам. Сначала из кустов, росших по обеим сторонам дороги, появилось лицо какой-то девушки в берете, потом показалась еще одна, в голубой кофте, затем и другие поочередно стали возникать на его пути, и до Чумакова дошло, кто перед ним… Женщины, которых он когда-то видел в Москве, на Тверской улице… они были там, а эти — — здесь. Сколько лет прошло с тех безумств? Похоже, что целая вечность.

Он отвернулся и пошел дальше, думая о том, как ужасен может быть обман человеческого чувства. А когда он миновал одинокую фигуру женщины с белым лицом и в черном платье, которая неподвижно стояла под березами, спрятался за какую-то будку и долго сидел там в полной неподвижности, приходя в себя. Муму? Или кто-то другой? Он не понимал. Он вспомнил, какие бывают галлюцинации в крематории и спросил себя: что с ним теперь будет? Никакого ответа не пришло в его голову. Некоторое время он неподвижно сидел, глядя на дорогу и думая, куда она ведет.

Выглянув из-за будки, он никого не увидел. "Надо зайти к Сепухину", — — подумал он. Больше всего в последнее время тот напоминал чудовищно разросшуюся метафору из пьесы "На дне моря", эдакое преуспевающее тело моллюска, погрязшее в неведомых наслаждениях. Возможно, когда-нибудь и сам он попадет в такие же сети, которые таил в себе читательский успех. Но пока этого не произошло, следовало осмотреться и сделать кое-какие выводы.

С черного хода на звонок никто не отозвался. На крыльце сидел рыжий кот. Выглядел он неважно. Чумаков нагнулся погладить животное. Пистолет со стуком упал на доски. Вдруг дверь открылась, и он увидел хозяина в майке и спортивных штанах с белыми полосами вместо лампасов.

— — Ты? — — Сепухин схватился за косяк, словно был выпивши.

— — Привет, Арнольд… — — начал было Чумаков.

— — Ты чего? Внуков испугаешь! — — прошептал тот.

— — Почему? — — спросил Чумаков, подбирая оружие.

— — Мы же тебя вчера похоронили… — — сказал Сепухин, стреляя глазами по сторонам.

"Как? Уже?", — — подумал Чумаков. И, удивившись, спросил:

— — Чего так рано?

— — Сгинь! Сгинь, нечиская сила! — — приятель замахал руками и хлопнул дверью.

"Ну вот, уже и нечистая сила. Давно ли ты ко мне за советами бегал? Точно в "Гарри Поттере" написано, — — подумал Чумаков, отступая к бочке с дождевой водой. — — Как с нечистью бороться, если она каждого второго встречает? Только заклинаниями". Он зачерпнул из бочки ополоснуть лицо и попытался вспомнить какой-нибудь заговор.

В это время по улицам Перепевкино на площадь по соседству с домом Сепухина стекались толпы умерших в разное время писателей. Ожившие мертвецы были возбуждены, некоторые еще не совсем отошли от сна, но мертвые пейзажи и руины вокруг уже напоминали, как они говорили, "прообраз перспективы, размытый до зыбкости". Никаких сомнений по поводу утраты миром былой прелести не возникало. И если впереди их ожидало разочарование, все участники похода были к этому готовы.

Они знали, что для того, чтобы обрести счастье, надо пережить тоску, расстаться с радостями потусторонья, а для этого им самим надо было принять крайние меры. Они даже придумали какой-то моральный способ самопожертвования. Выглядел он так: чем скорее ты приобретешь последние бодрость и ясность, тем скорее примешь решение, ободряющее небытие, неотвратимое, отчаянное и непостижимо светлое. И Чумакову ничего не оставалось, как влиться в их ряды. В писательской среде так случадось часто, почти всегда, и никто не мог вспомнить, кому и ради чего это понадобилось. А затем вскоре всё постепенно и забылось.