Человек, который бросал курить

День 1.

Утро.

Скрип половиц раздавался эхом по комнатам. Как только в окна попадал солнечный свет, весь дом разом вскакивал на ноги, и начинал свое извечное копошение. Мужчины поправляли галстуки, женщины гремели кастрюлями, дети стучали по полу кубиками, кошки мяукали, а собаки рычали. Стонали петли дверей, постоянно открываемых, оконные рамы, угнетаемые ветром, журчало масло на сковородках, а в бочок унитаза с бульканьем врывалась вода.

Сонный, заспанный, Алекс А. выполз из двери своей квартирки. Дверь эта была основательная, целиком из железа, сверху покрытая коричневой краской, с красивым глазком и несколькими замочными скважинами. С глухим стуком она захлопнулась за его спиной. Алекс, в помятой кофте, застиранных черных джинсах и дырявых тапочках, из которых торчало несколько его пальцев, поплелся в подъезд. Позевывая и потягиваясь, он добрел до подоконника, грязное дерево которого было осыпано табачным пеплом и мертвыми мухами. А. часто любил поджигать этих насекомых, когда они толпами ползали взад вперед по замызганному стеклу, сильно мозоля глаза. Присев на подоконник, он взгромоздил свои ноги на батарею. Батарея эта, надо сказать, также заслуживала отдельных слов. Вся помятая, искривленная, она уютно примостилась возле стенки подъезда, пытаясь дать тепло этим холодным бетонным стенам. Кое-где на ней разрослась ржавчина, а внутри ее решетки набилось много противной грязи, непонятных комьев, клочков бумаги и полиэтилена, в том числе и огрызок презерватива, запрятанный сюда подозрительными хулиганами. Усевшись, Алекс А. извлек из узкого кармана своих джинсов морщинистую пачку сигарет. Достав одну, беленькую и стройную, он сунул ее себе в рот. Поглядев немного, что там творится на улице, он прикурил. Ароматное, терпкое облачко дыма взвилось в воздух. Сделав несколько глубоких затяжек, заставивших сигарету трещать и искриться, он вновь обратил свой взгляд за окно, облепленное мухами. «Вот сволочуги!», подумал Алекс, «Ничего из-за них не видать». Кое-как отогнав насекомых зажигалкой и убив походя парочку, он стал пристально разглядывать двор.

***

Двор был довольно маленьким, уже метрах в двадцати от окна высилась другая четырехэтажка, такая же старая и ветхая, сложенная из кирпича. Крыша ее была совсем жалкой — весь рубероид потрескался, местами осыпался, телевизионные антенны покривились и погнулись, обмотанные серой ветошью, стекло в окне чердака было разбито, и из этой темной дыры наружу высовывал голову дряхлый ощипанный грач. В левой части двор огораживали приземистые склады, правда никто с точностью не мог сказать, что же там хранится и работают ли они вообще. Они были довольно аккуратными, но чувствовалось, что эти здания были покинуты, оставлены в одиночестве. Между складами и четырехэтажкой тянулась дорога, уходящая к нескольким однотипным жилым домам. Вдоль дороги рос бурьян, слева высилась осыпающаяся водокачка, которую давно оккупировали малолетние сорванцы, а справа было понатыкано несколько развалин, которые были любимым местом для шпаны и бомжей. Так же рядом с этой совершенно голой, испещренной рытвинами и лишенной покрытия, дорогой, вились серебристые трубы коммуникаций, утепленные паклей, которая торчала тут и там, свисая чуть ли не до самой земли. В центре же двора ничего интересного не было. Небольшая площадка, где жильцы ставили свои гудящие и дымящие автомобили, да парочка гнилых деревянных столбов, с протянутыми между ними обвисшими веревками, на которых однотипной пестрой массой было навешено постиранное белье. Иногда, возле четырехэтажки напротив, на поваленном полене, присаживался старый пьяница, почти что бомж. Он сутками сидел там, изредка тираня проходящих мимо людей вопросами и просьбами. Складывалось впечатление, что бомж этот, раскинув руки в стороны, пытался обнять прохожих, сделать их своими друзьями, товарищами. Но руки всегда хватали только пустоту. Люди старались поскорее уйти, стряхнуть всякое воспоминание об общении с брошенным беднягой.

В общем, это был самый обыкновенный двор, коих и в городе, и во всей стране, было неисчислимое множество.

***

Выйдя из раздумья, Алекс А. вновь затянулся. Он сделал слишком глубокую затяжку, и теперь закашлялся, согнувшись пополам. «Надо бросать», промелькнула фраза в его голове, «А то добром это не кончится». Но сигарету он докурил до конца, изредка бросая взгляд за грязное, заляпанное стекло. Поигравшись с окурком, он затушил его об измятую консервную банку, с ободранной и грязной этикеткой. Раньше в этой банке была кукуруза, желтая, как солнце, и сладкая, как нектар. А теперь из нее высился холм бычков, кусков жвачки, пластмассовые трубочки и всякие бумажки. Довершив дело смачным плевком, Алекс поплелся в свою квартиру. Прокрутился ключ в замке, звякнула дверь, и он наконец вновь оказался в своей квартирке. Ему предстояло много чего сделать, а стрелки часов, вконец обнаглевшие, как будто лишь ускорили свой ход.

День.

Вот уже солнышко вскарабкалось по небосклону, стало припекать. Сквозь занавески, старые и грязные, пробивались золотистые лучи света, освещая на своем пути мириады пылинок. Алекс полуразвалился в кресле, подлокотники которого давно затерлись и потрескались. Дом гудел, улица тоже была полна гомона и жизни. А у него напротив расположилась чудесная коробочка — телевизор. Сейчас шли мультики. Алекс очень любил мультики, хоть и был уже в годах. Ну и конечно же, он любил сигареты. На животе у него расположилась неказистая тарелка с пельменями, они только что из кастрюли — лежат, дымятся, залитые кетчупом и майонезом, манят взгляд. Натыкая на вилку, он поглощал их, и внимательно вглядывался в экран, в эти пестрые мелькающие картинки. Почему то они доставляли ему удовольствие. Хотя были так далеки от реального мира. Он тоже пытался быть далеким от него, пытался уползти в сторону, найти какую-нибудь нору или пещеру, забиться туда и отсиживаться, прячась от грозного неба реальности с его непогодой и капризами. Но не так то это просто. Мыслями он был в этой норе, а на деле — нет. Что-то вроде страуса, погрузившего голову в горячий песок. Стоишь так, вокруг тьма, покой, вроде как защищен. Но тело, тело ведь снаружи. И любой подойдет, пнет по хрупкому страусиному туловищу, плюнет и надсмехнется. Любой дождь намочит его, песок — засыплет и заколет, змея — ужалит. Так и Алекс, был погружен в свой мир, но получал вполне себе материальные, ощутимые и сильные удары из мира реального. Но телевизионная передача… о, боги! Как же она была хороша. Сочная картинка, бессмертные герои, веселые сюжеты и отсутствие множества раздражающих и удручающих вещей, которыми полна повседневность. Тик-так, тик-так, часы на стенке отбивали такт, стрелка кружила по циферблату. Курить. Надо покурить. Какое-то напряжение появилось внутри, гортань напряглась, прося прикосновения дыма. Легкие стали испытывать едва заметное раздражение, только серая пелена способна его снять. Ну же, скорее, в коридор! Скорее, пару затяжек! Пропустить, профильтровать сквозь легкие эту крепкую нежность. Но нет, он вспомнил, как плохо бывает после. Да и он решил не курить. Стиснул кулаки, попытался отвлечься, озирая плохо освещенную комнату, с расставленной рухлядью, развешенным бельем и неровным, с потрескавшейся штукатуркой, потолком. Мысли закружились в наркотическом вальсе, спотыкаясь и поднимаясь вновь. Взгляд вновь прильнул к ящику.

И тут зашла мама. Со спокойным, немного грустным лицом, подернутым сетью морщин. Особенно выделялись линии на лбу и возле губ, скорбно замершие, будто мрачные каньоны. Глаза были все еще ясные, но их начало заволакивать пеленой усталости, которая наслаивается на нас в течение тяжелой жизни. Невысокая, худая, она с укоризной посмотрела на сына. Алекс немного заерзал в кресле, неспокойный и раздосадованный. Пальцы ног, торчащие из дырявых пыльных тапочек, нервно задвигались. Мать начала поучать сына, ничего не сделавшего по дому, и вообще, ничего не сделавшего в жизни. Горечь обиды за невзрачные судьбы членов семьи витала в воздухе. Алекс же наполнялся раздражением — оружием с горечью, и с совестью. Конфронтация длилась недолго. Как бесполезны слова разума, пытающиеся попасть в голову, в мозг, если голова эта зацементирована где-то. Ретируясь, мама проявляла любовь. Все мы любим своих чад, даже если они разочаровывают нас. Ведь они так похожи на нас, ведь мы так надеемся, что они сойдут с неверного пути, что что-то произойдет, замкнется механизм, система заработает и блаженство ворвется в жизнь. Любим, скорее из жалости, чем из гордости. Но любим.

Странным вот таким образом строится пирамида взаимоотношений. До самого последнего дня. А потом человек умирает, вместе со всеми этими своими умозаключениями и общественными связями, а пирамиду разбирают на кирпичи. Стрелки часов летели вперед, вечер рысью скакал к нам на встречу, пугая день. Люди бродили, ходили, говорили, жужжали насекомые, в голубизне пролетали самолеты, а деревья роняли листву. Алекс же сидел в кресле. Он держался.