Хильда

1.

Я его очень любила. Господа судьи, если вы хоть раз в жизни кого-то любили так сильно, что готовы были раствориться в человеке, вы поймёте меня. Хотя современным женщинам, может, и сложно будет понять. Времена меняются… Сейчас женщины предпочитают любить себя, мужчина для них не более чем червь или средство для достижения материального достатка. Сначала они напустят на него чары, затем заставят добиваться себя, всюду стелиться подобно шёлковой тряпке в ногах императрицы. Вы скажете, женщины свободны, самодостаточны и всё делают верно, выбирая себя, а не мужчину. Мне это незнакомо… Но забудем об этом, я отвлеклась. Прошу, просто выслушайте мою историю. Исповедь несчастной женщины, ослеплённой любовью к мужчине, которая потеряла самое главное в своей жизни и раскаялась слишком поздно.

2.

Три года назад отряд военных во главе с командиром Шольцем остановился в нашем маленьком городке Розенберг. С ними приехал и Герман. Все девушки только о нём и говорили. Он был военным врачом. Форма так шла его милому лицу. Был ли он красив? Он был прекрасен: вьющиеся чёрные волосы, зачёсанные назад, мягкие, несколько женственные черты лица, выразительные брови, глаза лазурного цвета, нос с еле заметной горбинкой, нежные чувственные губы.

В один из жарких летних дней Герман проходил мимо моего дома. Солнце пекло беспощадно, мужчина изнемогал от жажды. Он постучался в окно, чтобы попросить воды. Я стирала вещи, напевала свою любимую мелодию и от резкого звука вздрогнула. Выглянув в окно, я увидела его. По его шее стекал пот, вся рубашка промокла почти насквозь, так что виден был рельеф мышц. Я вынесла ему воды. Он с жадностью осушил стакан и попросил ещё. Я принесла, стояла и смотрела на него. Как только я увидела его, во мне что-то изменилось, сердце буквально выскакивало из груди, перехватывало дыхание. Я не могла налюбоваться на него. Со стороны, наверное, я выглядела глупо. Во всём виновата жара.

Заметив мой пристальный взгляд, Герман представился и поблагодарил за воду. Мгновение мы смотрели друг на друга не отрываясь. Потом мне стало неловко, и я отвела взгляд, рассмеялась. Отдавая мне стакан, он прикоснулся к моей руке и погладил пальцы. Я тут же выронила стакан. Он упал и разбился. Герман наклонился собрать осколки и порезал палец. Я пригласила его домой, промыла рану и перевязала как могла чистой тканью. Он усмехнулся моим навыкам бинтования, но ничего не сказал. Мы сидели разговаривали до тех пор, пока солнце не закатилось за горизонт. В нашей беседе не было неловких моментов, всё шло так, словно встретились два близких друга. Мы понимали друг друга с полуслова. Не отпускало ощущение, что я где-то уже видела этого мужчину. Но это было абсолютно исключено.

С этого дня, мы стали видеться с Германом чаще. Гуляли вечерами по безлюдным улицам Розенберга, говорили без умолку, много смеялись. Он читал мне стихи. Спустя некоторое время мы стали проводить ночи вместе. Это было незабываемо. Он был нежен и внимателен. Тогда я чувствовала себя самой счастливой женщиной на свете. Мне казалось, что никто и ничто не может нас больше разлучить. О Боже, как же я была наивна.

Через полгода наших встреч я узнала, что беременна. Эта весть напугала меня. Я не была готова к этому, не готова делить свою любовь с кем-то ещё. Во мне кипела смесь самых различных чувств, но всё же я решилась рассказать об этом Герману.

Известие об отцовстве шокировало и его. Первым делом он спросил меня, пила ли я отвар, что мне давала Фрау Штайн, местная травница. Я кивнула. Затем он всё-таки крепко прижал меня к своей груди и сказал, что рад. Я чувствовала себя виноватой перед ним. Время было не совсем подходящее для рождения детей, шла война. Мы не были даже женаты. Я уже предвидела, как местные матушки будут осуждать меня и косо посматривать на мой округляющийся живот.

Через месяц отряд Шольца отправился на войну. Герман вынужден был покинуть меня.

Вскоре мне пришло письмо с фронта от некоего Герра Шнайдера, в котором была только одна строчка "Фройляйн Вальтер, доктор Хоффман скончался на поле боя, подорвавшись на мине. Примите мои соболезнования." Будь проклята эта война...

3.

Мой траур по Герману ничто не могло заглушить. Если бы только можно было собрать все слёзы, что я выплакала за это время, набралось бы, наверное, целое озеро. Война забрала самое дорогое, что было в моей жизни, часть моей души. Я не видела больше смысла в своём никчёмном существовании. Герман был моим воздухом, моей Вселенной. Я пыталась даже покончить с собой, уже накинула петлю на шею… но в дом ворвалась соседка, Фрау Веттер. Она подбежала ко мне, сняла с моей шеи петлю, стала кричать, размахивать руками, шлепать меня по щекам: "Фройляйн Вальтер, Вы что же это выдумали? Побойтесь Бога! Себя не жалеете, так хотя бы дитя пожалейте!". Конечно она заметила, что я была в положении. Её слова отрезвили меня. Слёзы вновь застлали глаза. А что дитя? Дитя не вернёт мне Германа. Хотя уезжая, он сказал мне: "Хильда, пусть у нас родится красавица дочь, с такими же ямочками на щеках и пухлыми губками как у тебя. Я вернусь, и мы вместе будем воспитывать её". Но он не вернулся...

Первые месяцы беременности были невыносимы. Я страдала от жуткого токсикоза. Каждый раз я ждала, что наконец-то при очередном позыве к рвоте я умру и мои страдания прекратятся. Я практически ничего не ела, у меня совершенно не было аппетита. Румяные прежде щёки провалились, скулы стали более очерченными, лицо заострилось. Но смерть всё не приходила. Я думала о прерывании беременности, но Фрау Веттер запретила мне совершать "детоубийство". Она приходила и помогала мне по дому, поддерживала, всё время старалась накормить. Я была ей благодарна за то, что она искренне заботилась обо мне и не осуждала. Так распорядилась судьба, я не успела стать Фрау Хоффман.

День сменялся ночью, летели дни, недели, месяцы. Я потеряла счёт времени. Мне казалось, что время остановилось, замерло, но увеличивающийся живот давал знать об обратном...

Как-то проснувшись утром, я почувствовала сильную тянущую боль внизу живота. Я не могла дышать, меня бросило в жар. Отошли воды. Началось. Превозмогая боль, я встала и, придерживая живот, пошла за Фрау Веттер.

Роды тянулись целую вечность. Мне было одновременно и жарко, и холодно. Платье промокло насквозь от пота. От боли во время схваток я впивалась в свои губы, чтобы не кричать. Временами Фрау Веттер что-то говорила мне, но я не могла разобрать слов. Кажется, я на мгновение потеряла сознание… Вскоре я услышала чей-то крик. Потом только я поняла, что это кричал мой ребёнок.

4.

У меня родилась дочь. Она была недошенной, совсем крошечной и бледной. Я не верила, что стала матерью. Вернее, я не могла принять этот факт, что мне нужно о ком-то заботиться. Я и о себе была не в состоянии позаботиться, а здесь этот младенец… Я не могла думать ни о чём, кроме Германа. Мысли о нём грели мою больную душу. А этот младенец требовал к себе повышенного внимания, отвлекая меня от моих мрачных мыслей. Была ли я рада её появлению? Скорее нет, чем да. Я не испытывала к ней всего того, что должна была. Вообще кто сказал, что материнский инстинкт приходит сразу с появлением ребёнка? Я была далека от материнства. Я не умела обращаться с детьми. Свою мать я практически не помнила. Она покинула меня, когда мне было 4 года. Меня вырастила бабушка, но и она не дожила даже до моего совершеннолетия.

Когда я кормила дочь грудью, у меня было какое-то тягостное ощущение, отвращение к ней, к себе, ко всему происходящему. Я считала про себя минуты, когда она наконец отпустит мою грудь и заснёт. Порой ей не хватало молока, и она часто плакала. Я не могла слышать это. Мне хотелось убежать куда-нибудь далеко-далеко, оставив её в кроватке, чтобы только не слышать этот пронизывающий крик голодного младенца.

Однажды Фрау Веттер спросила, как я назвала свою дочь. А я даже забыла дать ей имя. Поэтому его пришлось тут же придумать. Я назвала её Гретхен.

Гретхен всё плакала и плакала, я не могла спать из-за неё. Я становилась всё более раздражительной, иногда могла накричать на неё. Ненадолго она затихала. Я понимала, что она ни в чём виновата. Когда я приходила в себя, начинала просить у неё прощения. Я винила себя за то, что ничего не чувствую к своему ребёнку. Порой я пыталась быть ласковой с ней, но если что-то шло не так, у меня начиналась истерика, я металась по дому, кричала и рвала на себе волосы.

Бывало, что в мою голову закрадывались ужасные мысли, которые пугали меня. Я видела кошмары, в которых я подхожу к кроватке Гретхен с подушкой и накрываю её лицо. Я не хотела её убивать. Я не убийца! Я боялась, что в одном из приступов своей истерики, я наврежу дочери. Мне было жаль этого маленького несчастного ребёнка, что ему так не повезло с матерью. Я ужасная мать! Но почему умер Герман? Лучше бы я умерла, а он бы позаботился о нашей дочери.

5.

Гретхен была очень маленьким, слабым ребёнком, часто болела, постоянно срыгивала. В месяц у меня окончательно пропало молоко, и я стала кормить её смесью. Не могу не отметить, я была несказанно рада, что мне больше не придётся испытывать тех тягостных переживаний, которые доставляло мне кормление. На смеси она стала спокойнее и меньше плакала.

В её лице стали прослеживаться черты Германа: его нос, такие же лазурные глаза, вьющиеся тёмные волосы. Она была красива. Хорошо, что она не была похожей на меня. Но смогла ли я её полюбить? Трудно сказать. Я к ней просто привыкла и, не задумываясь, выполняла свои материнские обязанности.

Однажды зимой Гретхен снова заболела. Но эта болезнь не была похожей на предыдущие детские недуги. У малышки поднялся жар, она пылала огнём, отказывалась от еды, как следствие, начала стремительно худеть. Я не понимала, что с ней происходит. Врача в Розенберге не было, а до столицы было очень далеко. Я обратилась к травнице Фрау Штайн. Осмотрев Гретхен, Фрау Штайн сказала:"Фройляйн Вальтер, мне жаль, но Ваша дочь умирает. Я ничего не смогу сделать". От её слов у меня земля ушла из-под ног.

Может, я и не любила своего ребёнка так, как любят настоящие матери, но точно не хотела её смерти. Я привыкла видеть её, слышать её редкий смех, ухаживать за ней, смотреть как она играет, как произносит некоторые слова, как называет меня МАМОЙ. Я привязалась к ней.

Всё происходило очень быстро, болезнь забирала все краски с лица Гретхен. С каждым днём из неё уходила жизнь, а я была бесполезным свидетелем… Все дороги были перекрыты, горожанам запретили покидать Розенберг. Не было возможности даже отправить кого-нибудь за доктором в столицу.

Я не пожелала бы ни одной матери наблюдать за тем, как умирает её ребёнок. Как бы я хотела отмотать ленту времени на год назад, к самому рождению Гретхен, чтобы стать той хорошей матерью, которую заслуживала эта бедная малышка. Как же я была эгоистична тогда, переживая смерть Германа. Он ведь так хотел, чтобы я позаботилась о нашей дочери, а я его предала. Слёзы ручьями текли по моему лицу, я вновь была один на один со своим горем. Ни одна живая душа не знала, как обливается кровью моё сердце, сердце образумившейся матери.

Через несколько дней Гретхен умерла. Даже в смерти бедняжка страдала. Она стонала, хрипела, задыхалась. От нехватки воздуха и от страха девочка открывала всё шире свои прекрасные глаза, ЕГО глаза, искала взглядом меня. Я до последнего была с ней рядом и держала за ручку. Вдохнув последний раз, Гретхен закрыла глаза.

Я ещё долго прижимала к себе её бездыханное, безжизненное тельце… Она уже остыла, а я всё ещё продолжала обнимать мою девочку. Фрау Веттер и другие женщины пришли и забрали её у меня.

Моя милая Гретхен похоронена на старом кладбище у Софиенкирхен, расположенном в тридцати километрах от Розенберга. Она лежит в холодной, сырой земле, в крошечном гробике. Каждый раз, приходя на её могилку, я приношу ей новую игрушку. Мне так хочется согреть её...

Прости меня, моя дорогая, что я была плохой матерью и полюбила тебя слишком, слишком поздно...