Сегодня снова дождь

Веселая студенческая жизнь известна всем, пора надежд и залихватского разгула, она описана многими и не единожды. Начиная от Франсуа Вийона и заканчивая отцом, что при любом упоминании о годах молодости, романтично закатывает глаза, и улыбка умиления уже не сходит с его лица. Все эти рассказы о дружеских попойках, героических подвигах, во славу прекрасных дам, и постоянном состоянии влюбленности. Причем этих историй так много и верится с трудом, что все это можно выполнить за одну пятилетку. А главное: с каждым прожитым годом воспоминаний становится все больше и больше. Так что мчатся годы, один век сменяет другой, а ни чего не меняется: студент должен быть весел, задирист и немного пьян. Есть правда некоторая часть, которая при этом при всем еще пытается учиться, но она настолько мала и ею можно смело пренебречь.

Так вот она именно училась, перейдя в этом году на третий курс ВГИКа, сдавала сотнями рисунки, утилизируя килограммы краски, и квадратными метрами строя макеты сцен. Собирала по крохам то, что некоторым даровано свыше, заменяя ежедневным трудом отсутствие, так и не доставшегося ей таланта. За два года так и не сойдясь ни с кем, ей больше нравилось одиночество, и когда наскучило рисовать богов и богинь в музее созданным отцом Марины Цветаевой, она брала этюдный альбом для рисунков на толстой черной пружине, и шла на ВДНХ, что находилась по соседству, где часами выискивала подходящую натуру. Первое время ее еще тормошили, зазывая весело провести время, но быстро успокоились, окрестив занудой и заучкой.

Она рисовала везде и все, невзирая на сезон, погоду и разрешение самой натуры. Сентябрь в этом году выдался на редкость дождливый до промозглости, постоянно шел дождь, а когда вода кончалась, тучи неслись с мультяшной скоростью к ближайшим морям, пополнить свои запасы. Сегодня сразу после занятий она решила уладить все дела в театре «Новая опера», где проходила летнюю практику, ей очень понравилось, и хотелось вновь повидаться с новыми знакомыми, но позавчера начался новый сезон, и никому до нее не было дела. Она, расписавшись в какой-то ведомости, и сдав пропуск, спустилась к Страстному бульвару, к памятнику Высоцкому, здесь, расстеливши сумку из настоящей шотландки, в которой носила весь нехитрый скарб художника, уселась прямо на каменный постамент в засаду. Задача проста, пока нет дождя, зацепить глазами хороший типаж, чтобы быстрым карандашом зафиксировать ускользающие мгновение жизни. Свинцовые тучи, уже неделю висящие над городом, грозились разродиться проливным дождем, ветер хоть и не сильный, но пронизывающе холодный заставлял прохожих кутаться в свои шерстяные шарфы, и поглубже прятаться в капюшоны, не давая ни одного шанса. Но она не сдавалась, меняя позиции и ракурсы, но впустую, все хмуро, серо, мрачно. Ее страдания прекратил дождик, осторожно попросив покинуть открытое пространство, да и рисовать в дождь невозможно, и она, не теряя ни секунды, кинулась в ближайшие открытые двери.

Маленькое кафе распахнулось теплом и уютом. Есть не хотелось, но вот крепкий горячий эспрессо с пироженкой никогда не помешают.

И тут удача. Мужчина средних лет в дорогом костюме и с чрезвычайно живым лицом, сел напротив, и как по заказу развернул голову в три четверти, начал что-то набирать на смартфоне. Освещение тоже не подкачало. Лучшего и представить сложно. Быстро достав альбом, она схватилась за карандаш. Натурщик, даже не осознавая, что внезапно им стал, азартно переписывался с кем-то, наверное, дорогим и очень близким для себя лицом, выражая всю гамму чувств, что рвались наружу. Карандаш цепко выхватил особенности мимики, в трех набросках.

— Здесь не так. — Высокий юноша в до нитки промокшей куртке, незаметно вооружившись одним из карандашей поправил линию надбровных дуг. — Мне кажется, так будет лучше.

Он стоял, широко улыбаясь, явно требуя, чтобы его узнали. Его узнали. Девушка даже не смогла скрыть того бурного восторга, что рванул наружу, так часто бывает, когда встречаешь старого и настоящего друга. Она не сводила глаз с него ни когда подошла официантка, принеся меню, ни когда обсуждали преимущество бисквита над чизкейком, ни когда передали заказ. Она смотрела, смотрела, и не могла насмотреться.

— А ты молодец не разменяла мечту.

— Я же мечтала быть художником, писать маслом, хотела мир сделать лучше, а стану декоратором, может быть художником по костюмам, ну а если повезет, то с театральными постановками работать буду.

— Но это же здорово!

— Да здорово, многие великие этим не брезговали, вон Врубеля вспомнить можно, сейчас только этим и живу, вот только раньше я мечтала о другом.

— Ну да, ты как тот росток подсолнуха, что рвался к небу, к солнцу. Помню. — Мальчик сделал паузу, видимо вспоминая что-то очень приятное, он улыбался.

— А помнишь, мы познакомились тоже осенью, и тоже в дождь. Ты из-за него остался в студии, я подкралась и заглянула за плечо, ты тогда даже рассердился.

— Да, нет, я тогда скорее испугался.

— Ты рисовал закат, экспериментируя с алым, мешая кадмий с неаполитанкой, на холсте были только облака, но и этого было достаточно, я кожей ощутила потерю ускользающего дня, о которой ты хотел рассказать, а через неделю…

— Ты надела мне ее на голову, в виде испанского воротника.

— Так ты хотел ее снести, как мусор уже с подрамника снимать стал.

— Сама же сказала, экспериментировал, но ты тогда в объяснениях не нуждалась. Взбесилась как фурия, жаждущая мести. Но как не странно после этого мы стали неплохо ладить.

— С каждой новой работой я восхищалось тобой все больше, и больше. Хотя нет, скорее завидовала. И эта зависть душила, рвала в клочья. Я изо всех сил хотела превзойти обогнать тебя. Я рисовала, рисовала, рисовала. И все впустую. Всякий раз ты клал меня на лопатки. И тут отказался от Майской выставке.

— Я до сих пор вздрагиваю, вспоминая, как ты ворвалась ко мне домой и, угрожая суицидом, заставила дать честное слово, при свидетелях, что возьмусь за работу, мама считает, что именно с этого момента начала седеть.

— Да тогда работа совсем не шла, не могла сосредоточиться, все было не так, ни кисти, ни краски, даже с жанром не могла определиться. А после твоего обещания как-то само сразу сложилось, как в детском и очень простом пазле. А ты свин, пустую картину сдал.

— Бессовестный поклеп, я очень художественно загрунтовал холст. Я же видел, как ты хотела победить.

— Конечно, хотела, но не так, не такой ценой. Я стала плакать, а ты кинулся утешать, а все подумали, что это слёзы радости, что я наконец-то хоть что-то выиграла.

Появилась официантка и с кошачьей грацией, мягко, но очень точно расставила, большую кружку с горячим шоколадом, чашечку эспрессо и бисквит с вишенкой. Юноша принялся, есть, а девушка принялась за расспросы:

— А ты чем сейчас занимаешься?

— Учусь, учусь и учусь. Как завещал один известный дедушка. У нас после второго, специализация, и лучших пообещали на ИИ бросить, даже для затравочки, показали кое-что в виде практики. У меня аж дух захватило, вот и пахал, не поднимая головы. А когда было невмоготу…

Юноша осекся.

— И что ты делал, когда было невмоготу? — Подбодрила его девочка.

— Тебя вспоминал, как ты трудилась, ты же, как курочка по зернышку, нашла что-то и в кармашек, в кубышку. И уже не отнять.

— А как иначе, обошли меня, когда таланты раздавали.

— Это еще неизвестно что лучше: мой талант или твой характер.

— Да. — Девочка забавно поморщила носик. — Представляю музыканта без слуха. У тебя же все есть: виденье, чувство.

— Это как?

— Помнишь, у нас в художке, в фойе весела картина, огромных размеров.

— Подарок Евгения Борисовича студии. Конечно, помню: «Луг в летнюю пору» назывался.

— Точно, ты же его даже лично знал. Так вот, по не понятной для меня причине, ты постоянно останавливался около её, очень долго смотрел и неважно кто мимо пройдёт, мальчик, девочка, кто-то из родителей, ты всем и всегда говорил: «Взгляните сколько воздуха и сколько света». И все, непременно остановившись и внимательно присмотревшись, отвечали: «И, правда», если первый раз обратили внимание, или: «ну так автор и задумал» если проходящий уже хоть что-то понимал в живописи. Но однажды картину сменили.

— Ее удалось выгодно продать, правда Евгений Борисович долго сопротивлялся, но Светлана Ильинична все-таки уговорила.

— Заменили на бездушную тонну краски. Но ты всё равно останавливался около того места, но смотрел уже просто на стену где раньше она висела, на ту полоску старой краски на стене. Когда ты ушел, и ее не стало. Закрасили, сравняв цвет стены при ремонте. И больше ни с кем не делился тем кусочком теплоты, даже со мной.

— Мне было довольно тех эмоций, которые мне подарили, всякий раз, стоя перед уже другой картиной, я погружался в то состояние, когда увидел ее впервые, это сложно описать и тем более объяснить. Я очень хорошо помню ее это буйство цветов на лугу и бесконечно высокое небо мне казалось, что если постоять перед ней даже загореть можно.

Внезапно низкое осеннее солнышко заглянуло в окно кафе, отбросив забавные тени на стену. Дождь кончился, и повеяло долгожданной сменой погоды. Официантка принесла счет, и настроение у юноши сразу испортилось. Это не ускользнуло от цепкого взгляда художницы.

— Слушай, а давай я за тебя заплачу. Я наслышана о бедности АйТи-шников, не всех конечно, а тех, кто реально учится.

— Есть такое. Хорошо родители помогают. Последний год, постоянно ощущаю себя, нищей голландской крысой. А у тебя, откуда капиталы?

— У меня все курсовые в тему попали, иллюстрации к «Пер Гюнту» выгодно в издательство продали, а комикс вообще в коммерцию вышел.

— Ты чего и комиксы рисовать научилась.

— Ой, и не вспоминай, в задании прописали, выразить характерную особенность персонажей, полгода из себя выдавливала, вся измучалась, вот не вижу и все, потом плюнула и скрестила Марвел с японцами. Профессор то все понял, но промолчал, а профаны стали вопить ах как это свежо и интересно. В общем, оформила авторские, тему сейчас негры раскручивают, ну а мне с каждого выпуска, денюжка капает.

— Негры?

— Ну, это люди, работающие под раскрученный бренд, в этом мире их еще пехотой называют.

Она достала пластиковую карточку, аппарат забавно хрюкнул, и разродился коротеньким чеком. Одежда слегка подсохла. Они свернули на Петровский бульвар. Город искрился под яркими лучами солнца.

— Ты знаешь, а я очень хорошо помню нашу последнюю встречу. Ты тогда перестал ходить в студию, но там остался твой мольберт, и для меня это была последняя связывающая с тобой ниточка. И вот однажды увидела в раздевалке твою коричневую куртку, которая мне так не нравилась. И не снимая одежды, даже не переобуваясь, рванула на второй этаж, вахтёрша что-то очень громко кричала, но я её не слышала. Ты вышел из мастерской в зал с этюдником и мольбертом под мышкой, округлил глаза и уставился на меня. Рвало на части от эмоций но, как-то сдержавшись, предложила: «Может порисуешь со мной, в последней раз?». Как сейчас помню. Тишина в забитой под завязку студии, иногда шепот учителя как класть краску и где, звук текущей воды из-под крана, шелест карандашей о бумагу. Нежное сопение рядом и прикованный к твоей работе взор мешал мне рисовать, мои белые и красные камелии. А ты рисовал облака. Но с одной стороны было темно. Запах масляной краски и звук падающего снега за окном.

— Я тоже очень хорошо помню этот момент, эта тишина мне даже снится. Тогда родители прессовать стали, чтобы решался: либо фундамент, и счастливая жизнь, либо искусство, и постоянно пропитые приятели в засаленных свитерах и вечные сто рублей до получки. И я решился уйти. Тем более мне казалось, что в глубине души ты тоже этого хочешь, это твоя постоянная жажда побед.

— Нет, ты ошибся. Я впрочем, тоже. Я думала, что хочу догнать и перегнать тебя, на самом же деле, я просто хотела быть с тобой рядом. Смотреть, как ты пишешь, сидеть за соседнем мольбертом, вместе выезжать на этюды, на пленэр. И я так скучаю, по тому времени, когда ты был рядом.

Юноша остановился, девочка некоторое время еще шла вперед, потом заметив, что его нет рядом, обернулась. Он смотрел на нее, так же как и в день их последней встречи, и вдруг что-то изменилось, в одно мгновение он что-то увидел, что-то понял. Четыре быстрых почти молниеносных шага, и он обнял ее.

— Я тоже по тебе скучал. Мне так не хватало вот этой твоей упертости.

— В группе сейчас меня считают бесхарактерной мышкой.

— Твоей буйной энергии…

— Сейчас меня дразнят заучкой и занудой.

— Твоего вечного безумия...

— Сейчас почти все меня чтут тихоней, не способной хоть кому-то сказать слово поперек.

— Они просто плохо тебя знают. А главное я понял, что в душе у меня всегда было место для тебя. И оно долгое время пустовало.

На улице включились фонари, бульвар опустел, как по мановению волшебной палочки, пешеходы растворились в пространстве и времени, как будто специально оставив этих двоих наедине. Девушка подняла глаза, в них яркими искрами отразилось звездное небо.

— Чего плакать собралась?

— Нет, от счастья не плачут. Я просто не хочу остаться одна, я не хочу, чтобы ты уходил как тогда в студии.

— Я больше никогда от тебя не уйду. Ведь для того чтобы быть рядом не обязательно находиться в одном помещении. И даже раньше, тогда в детстве нас связывал не только мольберт.