Выродок

В этот день Сережа проснулся поздно. Он еще долго лежал, рассматривая пятна на потолке, которые остались после шампанского. Как он тогда радовался, когда упругая струя вылетела вслед за пробкой! Он впервые попробовал шампанское на Новый год, и оно ему понравилось, потому что приятно шибало в нос и отрыгалось. Сережа спустился с кровати на пол и, как обычно, первым делом осмотрел все бутылки, валявшиеся под столом. В одной бутылке немножко осталось водки. Сережа поднял бутылку и радостно засмеялся, рассматривая бутылку на свет. Он налил себе почти полную стопку и выпил, после чего закрутил пробку и поставил бутылку за тумбочку, на которой стоял сломанный телевизор. Забрался на стул и пододвинул к себе тарелки с остатками еды. На пустую тарелку он собрал кусочки хлеба. Всё это он жадно съел, чавкая и урча. На десерт оставил селедочную голову, которую обгрыз и обсосал так, что от нее почти ничего не осталось. Когда с едой было покончено, он облизал тарелки — и мыть не надо! — и собрал их в стопку. В этот раз наелся от пуза, до икоты… Сережа откинулся на спинку стула и блаженно засопел. На углу стола он увидел консервную банку с окурками. Пришлось тянуться за ней через весь стол. Сережа высыпал окурки на стол, выбрал самый большой и закурил. Он в очередной раз попробовал выпускать колечки, как это делал дядя Боря, и снова у него ничего не получилось: какие-то тучки, а не аккуратные колечки. Он взглянул на кровать, на которой калачиком лежала Люда, его мать. Вообще-то это была не кровать, а диван, который уже давно не собирался. Платье на Люде задралось, из-под него выглядывала белая полоска трусов. На одной ноге у нее был стоптанный тапочек. Сережа перебрался на диван, снял с себя штаны. Оттянул резинку трусов и посмотрел у себя между ног. Он повернул Люду на спину, она промычала, но не проснулась, лишь махнула рукой, как бы отгоняя муху. Он сдернул с нее трусы и лег на нее так, как это делал дядя Боря. Попробовал раздвинуть ей ноги. Тут же он отлетел, чуть не упав на пол. Сережа прижался к спинке дивана.

— Что же ты делаешь, гаденыш? Сволочь такая!

Она подняла руку, чтобы ударить его. Сережа зажмурился и закрыл ладонями лицо.

— Да разве же с матерью это делают? Я же родила тебя! Ты понимаешь хоть это? С матерью никто этого не делает. Что? Бабу захотелось? Кровь заиграла? Да будет тебе сегодня баба! Приведу сегодня Галку. Ей всё равно под кого ложиться. Хоть под бобика! А с матерью нельзя! Запомни, сынок, это! Заруби себе на носу!

Люда, охая, поднялась. Сережа радостно замычал, сполз на пол, достал из-за тумбочки бутылку и протянул ее матери.

— Ах, ты золотиночка моя! — залепетала Люда. — Мамке нашел опохмелиться! Любишь мамочку!

Люда вылила водку в стакан, выпила одним глотком и оглядела стол в поисках закуски. Но ничего, кроме стопки чистых тарелок, не нашла.

— Всё уже подмел? Ну, и ладно! Всё равно кусок в глотку не полезет! Телевизор тебе надо. Сидел бы, смотрел чего. Их! И старый не отремонтируешь и новый не купишь. На какие шиши? А раньше я бы купила! Раньше я покупала. Раньше, знаешь, сколько у меня мужиков было? Как песка! Еще и выбирала побогаче и помоложе. Не со всяким путалась… Мне в первый раз, знаешь, в четырнадцать лет засадили. Совсем еще девчонкой была. В восьмом классе училась. На четверки. Всю-то ноченьку, гад, дрючил. На халяву-то чего не дрючить, молоденькую девчонку, целку. Я утром встала в школу идти, а мне кажется, что его дылда там у меня между ног торчит. Всё болит. Так на раскорячку и шла в школу, ноги не могла сдвинуть.

Сережа выглянул в окно. Но за окном рос тополь и всё закрывал. От него и в комнате в самый яркий день был полумрак.

Время от времени Людкины хахали обрубали ветки. Но тополь вскоре разрастался снова, как будто не хотел пускать свет в комнату, как будто закрывал ее от другого мира.

— На улицу пойдешь, сынок?

Сережа согласно хрюкнул и стал натягивать штаны.

— Ну, тогда поехали!

Сережа залез на свою коляску и замычал какую-то свою песню. Коляска представляла собой квадратную доску с четырьмя колесиками и двумя дверными ручками. Людка, поддерживая его за подмышки, помогла выбраться на высокое деревянное крыльцо. Крыльцо было огорожено высокими резными перилами, почерневшими от времени и изрезанными разными надписями. Вдоль перил были длинные скамейки, тоже испещренные надписями. Людка тут же ушла назад, а Сережа взобрался на скамейку и стал крутить головой, осматривая всё, что только мог увидеть. Прохожие, особенно пацаны и мужики, махали Сереже и приветливо кричали:

— Здорово, Серега!

В поселке его знали все. Он тоже махал им обеими руками и приветливо мычал. Из-за угла появился Петрович, поднялся на крыльцо.

— Закуривай, Серега!

Из кармана он достал красную пачку «Примы». Петрович проживал на втором этаже. Размял желтыми пальцами сигаретку и сунул себе в рот. Но закашлялся. Сигаретка выпала на пол. Когда кашель прекратился, Петрович поднял сигаретку. Сережа тоже размял протянутую сигаретку. Они задымили. Какое-то время молчали.

— Ну, и что, Серега, — проговорил Петрович. — Жизнь-то бекова? Согласен?

Сережа хмыкнул.

— Бекова! Бекова! Тебе-то хорошо! Тебе-то что! Ты ведь животное, растение. Нет в тебе мысли, мыслительного процесса. Живешь себе и живешь! И это правильно! А я что? Свинья свиньей! Натуральная свинья! Я, сынок, всякий человеческий облик потерял. Тварь я, Серега! Плюнуть и растереть! И никто же меня прибить не может, и смерть меня не прибирает. Хотя по всем расчетам я уже давным-давно должен сдохнуть. Вот даже старухе с косой не нужен. А зачем я живу? Вот спроси меня: зачем я живу? Ну? Вот жил бы, как ты, ни о чем не думал… Ну, и ладно! День прошел — и ладно! Так ведь я думаю, я чувствую, мне обидно, что я тварь распоследняя, мразь никудышная. Эх! Жизнь, Серега, бекова!

Сережа заулыбался и замычал. Ему нравилось, когда с ним разговаривали. Он погладил Петровича по рукаву.

— А мать твоя? Тоже тварь. Подстилка! Сейчас обтрепалась и никому не нужна. Смотреть на нее тошно. Борька только один и ходит к ней. А кто такой Борька? Тьфу! да он никто! Я с ним даже в сортире рядом не сяду. И никто не сядет. Эх ты, жизнь бекова!

Крыльцо задрожало и стало раскачиваться. Тяжело дыша, поднималась баба Оня с ведром воды. Была она очень грузная. Каждая ее ножка толщиной с Петровича. И щеки лежали на плечах.

— Всё сидите, соколики! — сказала она.

Поставила ведро и перевела дыхание.

— Ох! Передохнуть надо!

— Баба Онь! А зачем ты воду таскаешь? Каждый день таскаешь.

— Да ты чего, Петрович? Последние мозги пропил? Ты чего спрашиваешь-то? Ты думаешь, чего спрашиваешь?

— Ну, и чего я такого спрашиваю?

Баба Оня достала круглую жестяную коробочку из-под монпасеек. Такие уже сто лет назад исчезли из продажи. Поддела ногтем верхнюю крышечку и осторожно приподняла ее. Щепотью взяла коричневого порошка и стала засовывать его себе в ноздри, шумно вдыхая воздух. Над верхней губой потемнело.

— А слышь, баба Онь! — закричал Петрович. Он почему-то был уверен, что баба Оня глуховатая и поэтому всегда кричал с ней или говорил очень громко. — Ведь никто уже табака не нюхает, кроме тебя. Его, наверно, и не продают.

— Вот что я тебе скажу, Петрович… Апчи! Ой! Как хорошо! Как сразу посвежело! Я так скажу! Если бы ты нюхал табак, а не водку халкал… Апчи! Ой! Как хорошо! Ты был бы человек! Ладно! Пойду! Посуду мыть надо. Пол помою. Апчи! Ой! Как хорошо! Будьте здоровы, Анисья Тихоновна! Многие вам лета!

Петрович погрустнел. Времени уже было ого-го! А ему до сих пор не удалось опохмелиться. Какой-то неудачный день выпал!

— Ох ты, жизнь бекова! — то и дело повторял он, внимательно всматриваясь в прохожих и сортируя их на тех, кто может помочь его горю, и на тех, кто никогда ему не посочувствует.

— Эй ты, Саня Ваня! — закричал он. — Давай опохмелимся!

Сережа засмеялся и замахал Сане Ване.

— Чего ты мне фиги крутишь? Я тебе сейчас такую закручу! Смотри ты, крутильщик нашелся!

— Теть Марусь! Пару червончиков подкинь! До пенсии! Ей бо… отдам! Мамой клянусь!.. Ну, блин, народ жадный пошел! Задавится за копейку! Козлы! А ну, пацаны! Дайте пивка! Ага! Дадут! Догонят еще поддадут! Жлобы!

Сереже нравилось на улице. Он любил смотреть на людей, на птиц, на машины. Он мог просидеть на крыльце целый день до темна. Вот зимой только плохо. Порой мать забывала о нем, и если никто не заносил его в комнату, он ночевал на крыльце прямо на лавочке.

— А ну-ка, Серега! — Петрович встрепенулся. — Что-то дымком потягивает. Чуешь? У тебя там бычок хорошо затушен?

Сережа широко улыбнулся. Петрович огляделся и на какое-то время успокоился. Но вскоре опять подскочил и стал принюхиваться.

— Гадом буду! Тянет дымом. Я тебе говорю: что-то горит. Вроде как тряпкой горящей воняет.

Он быстро втягивал воздух носом, закатывал кверху глаза.

— Что-то горит! Горит, Серега! Не пойму только где.

Петрович сбежал с крыльца и завернул за угол дома. Сережа стал наблюдать за стайкой воробьев, терзающих хлебную корочку. Между ними завязалась драка. Всё-таки самый здоровый воробей ухватил корочку и полетел тяжело с нею прочь. Остальные возмущенно зачирикали и бросились за ним вдогонку. Сережа засмеялся и захлопал себя по коленям.

— Да ешкин кот! Серега!

Петрович выскочил из-за угла.

— Ваша комната горит! Ну, жизнь бекова! Заснула, конечно, с сигаретой! Мать твою-перемать! Лахудра чертова!

Сережа ничего не понимал и по-прежнему улыбался.

— Чего ты лыбишься, урод? Срочно надо звонить в пожарку, людей кричать! Сгорим же на хрен! Да что же делать-то? Ну? А! чего с тебя возьмешь, выродок!

Петрович метался: то с крыльца, то на крыльцо, не зная, что предпринять. Потом стал вопить, как оглашенный.

— Пожар! Горим, люди добрые!

Дым уже выползал из коридора на крыльцо. Забегали, закричали люди. С каждой минутой их становилось все больше. Стали таскать воду через крыльцо или лили прямо в окно. Стекло разбили. И языки пламени вырвались наружу. Окно было высоко над землей, и только сильные высокие мужчины могли выплеснуть воду прямо в комнату. Некоторые стали вытаскивать мебель.

— Да там же Людка! — заорал Петрович. — Сгорит же! Надо вытаскивать! Мужики! Людку вытаскивайте!

— Сам иди и вытаскивай, если жить надоело! Видишь, как пластает!

В этом гомоне, столпотворенье никто и не думал о Сереже, которого уже не было на крыльце. Он пополз в дом. Наконец-то, свирепо гудя, прибыла пожарная машина. Мощная водяная струя ударила по жадному пламени. Огонь зафыркал, зашипел и стал отступать. А уже хлестала и вторая струя, и третья, и четвертая. Пламени уже не было видно. Выгорели целиком две комнаты, кухня и коридор. И остальные помещения хорошо подкоптились. На ближних окнах полопались стекла. Вот и милиция приехала, и «скорая помощь».

На носилках вынесли что-то обугленное. Женщины отвернулись. Начальник райотдела милиции подошел к носилкам и застонал, как от зубной боли. Он увидел черный труп женщины, на котором лежал еще один, такой же черный, но поменьше. Руки его обнимали шею женщины.

— Разъедините их! — сказал начальник. — Чего вы их вместе-то несете? Возьмите еще носилки!

— Да уже пытались, — сказали ему. — Бесполезно! Как клещ вцепился! Прикипел! Да чего мы будем возиться? Отвезем в морг. Там уж пускай специалисты и разъединяют их. Им за это деньги платят.

Начальник милиции отвернулся, махнул рукой и направился к участковому, чтобы узнать, кто же сгорел на пожаре. Пора уже было звонить в горотдел.