"10 зелёных бутылок". Глава 3.

ГЛАВА 3.

Я давно уже привык к странным снам. Знаете, мне даже становится неуютно, если за ночь мне не удалось увидеть ни одной странности. В таких снах словно приоткрывается какая-то завеса, отделяющая наш мир от того, эфирного, иррационального, зыбкого, легендарного Центра Вселенной, куда стекаются все сны, мечты, идеи…взрослея, многие люди забывают путь туда, в это невообразимо гигантское скопище звёзд и мечт.

Сегодня, например, мне приснилось, что я играл пятую симфонию Моцарта на скрипке, — которую ни разу в жизни не держал в руках! — проплывающим мимо китам.

Пустое океанское дно, нет даже кораллов или актиний. Пустота. Огромные синие киты и музыка. Абсолютное спокойствие и Музыка.

После таких снов мне легко открывать глаза. Побывав в них, я чувствую себя так, словно только что вынырнул из вод самого чистого озера Мира, что находится где-то там, за океаном. Из других ночных видений бывает сложно вырваться, они словно хватают тебя липкими, маслянистыми лапками и грозят утянуть за собой. Тогда я просыпаюсь от нехватки воздуха, мне кажется, что я задыхаюсь. Но последнее бывает редко. Однако когда случается, мне становится страшно. Столько раз, столько раз я резко распахивал глаза и невидящим взором смотрел на расчерченный световыми бликами белый потолок. Поначалу я всегда лежал недвижимо, дожидаясь, когда отступит наваждение. И оно отступало. Практически сразу. Тогда я вскакивал со смятой простыни и распахивал окно. Лето ли сияло по другую его сторону, завывала ли зима — всё равно. Только вдохнуть. Вдохнуть, чтобы отпустило. Наверное, я — сумасшедший.

Вот и сегодня ночью, сыграв пятую симфонию синим китам, проплывающим по каким-то своим, лишь им известным тропам, проложенным в толще воды, я проснулся и через балкон выбрался на красную черепичную крышу.

Половина четвёртого утра — глухое время, когда даже самые поздние гуляки уже разошлись по домам. Половина четвёртого утра — время, когда такие же не спящие музыканты дожидаются восхода Солнца, чтобы ещё и ещё раз почерпнуть чуть-чуть вдохновения из этого вселенского Чуда — восхода.

Фонарь над балконом Иман давно уже погас. И вообще вдоль всей улицы, во всех домах не было видно ни одного светящегося квадратика оконного проёма, кроме двух-трёх, самых дальних.

Почему-то именно сейчас я вспомнил крышу дома на окраине Парижа. Я часто влезал туда на закате и на рассвете, когда был маленьким мальчиком. Мне нравилось подолгу сидеть там, глядеть вдаль, на мерцающую в лучах восходящего или уже заходящего Солнца, Эйфелеву Башню. Отсюда её было прекрасно видно. Мне нравилось сидеть неподвижно и дружить с ветром, играющим моими волосами или шарфом. Когда я был маленьким, мне очень нравилось носить шарфы. Разные были. Синие, оранжевые, желтые, фиолетовые, зелёные, белые, с узорами и без. Но больше всего мне нравился длиннющий красный шарф моего отца-художника. Этот предмет одежды всегда исчезал, стоило отцу выйти из дому. В ту пору отец всегда носил красный шарф. Сейчас он носит зелёный. С вышитым клевером. А мама надевает на голову смешную шляпку с помпоном.

А я с детства ношу на пальце серебряное кольцо. Его пришлось расширять по мере того, как росли мои руки.

Так о чём это я? Ах, да, о крыше, что на окраине Парижа. Я всегда дожидался там Солнца. Даже перед тем, как пойти в школу. Я провожал Солнце перед тем, как пойти спать. Надевал красный отцовский шарф и вылезал на крышу. Сидел там подолгу, с голубями. И смотрел, смотрел на Башню…

Из пучины детских, ничуть не стёршихся и не поблекнувших за годы, воспоминаний меня вырвало внезапно появившееся пятно желтоватого света, испускаемого старинным фонарём.

Иман вышла на балкон, потянулась, перегнулась через перила и оглядела пустынную улицу. Потом достала откуда-то очередную книгу и уселась в небольшое плетёное кресло, которое иногда вытаскивала туда. Обычно оно предназначалось для натурщиков, с которых художница писала портреты, но сейчас было занято ею самой. Она много читала, говорила, что читающий человек проживает сотни и сотни жизней, а нечитающий — всего одну.

Иман сидела, закинув ногу на ногу. В клетчатой рубахе с закатанными чуть ниже локтя рукавами, в белых шортах и разных носках — зелёном и голубом. Наверное, у неё вообще не было парных носков.

Она никогда не причёсывалась с утра, поэтому короткие волосы сейчас напоминали сидящего на голове девушки дикобраза, растопырившего иглы во все стороны. Она сидела и читала, не замечая ни меня, ни окружающего мира.

Знаете, как определить, что читаемая вами книга — хорошая? Погружаясь в описанные автором сцены, вы полностью абстрагируетесь от всего и вся. Время летит, словно подпружиненное, а вы не замечаете. Так может пройти полчаса, несколько часов или целый день.

Когда она читала, то начинала машинально накручивать прядь волос на палец. Вот и сейчас…

И только в этот момент я осознал, что в открытую разглядываю Иман. Да, она, пожалуй, единственный человек в этом городе, кроме Иззи, кто в состоянии понять меня хотя бы наполовину. Она не считает меня странным и не крутит пальцем у виска, когда я несу Бог весть что о звёздах, о Солнце, о Б-611, об океане, о поездах, о музыке…она сама такая же. Наверное, и я, и Иман — одни из самых одиноких людей в этом Мире. Скорее всего, мы сами обрекли себя на такую участь, а, может, были такими с рождения.

На меня часто волнами накатывает давящее чувство одиночества…

Обычно это случается на закате или после прихода темноты. Ночью надо спать. Иначе тебя начинают одолевать подобные мысли. И ты не спишь до утра, забываясь неглубоким сном лишь тогда, когда первые лучи рассвета проберутся в твою комнату через венецианское окно. В такие дни я прошу прощения у Солнца за то, что не смог выбраться на крышу и встретить его, как подобает. Светило не обижается, потому что понимает, одинокие люди иногда страдают от инсомнии…

— Эй, Майк!

От резкого и внезапного возгласа я едва не скатился с крыши вниз, на мощеную булыжником улицу.

— Доброе утро, Иман!

Почему-то именно сейчас мне захотелось оказаться на той стороне улицы, постоять на том балконе и рассказать обо всём своей подруге. Рассказать молча, без слов.

« — Я буду на тебя искоса поглядывать, а ты молчи. Слова только мешают понимать друг друга…».

***

Окно, как всегда, было распахнуто настежь. Полосатые льняные шторы безнадёжно запутались в петлях оконной рамы. Я принялся распутывать клетчатую ткань, мимоходом бросая взгляды на улицу. Меж двух фонарных столбов был натянут огромный баннер, на котором была изображена гора золота и человек с киркой, стоящий на её вершине. Выборы подходили к концу. Жан перепрыгнул остальных кандидатов на голову. Теперь практически все жители города N голосовали в пользу этого неказистого с виду очкарика. Основной упор Жан делал лишь на разработку рудников, а не на улучшение жизни, чему, если разобраться, ничто не препятствовало. Хотя, может, он хотел для начала улучшить экономическое положение? Что ж, будем ждать.

Вообще-то Жан казался человеком достойным доверия. Он выполнял свои обещания, данные жителям города, со всеми был вежлив и тактичен, но что-то всё же не давало мне покоя. Наверное, я слишком мнителен. Жан — человек слова и чести.

Курт, Шарли и Джон теперь тихо кусали локти, сидя в своих квартирках среди ярких листовок, рекламирующих их программу. Теперь эти клочки бумаги были бесполезны. Жан обошел всех.

— Удивительно, как быстро люди ведутся на всё, что блестит, — ухмыльнулась Иман, глядя на спешащих куда-то рабочих в джинсовых комбинезонах. Двое мужчин спешили куда-то и на ходу хвастались друг перед другом кусочками блестящего металла.

— Не любишь золото? — на автомате спросил я, перебирая кисти в стакане.

Кистей было много, и все они были разными. Толстые, тонкие, белые, чёрные, перепачканные краской и чистые. Старые и новые, жесткие и мягкие, с цифрами и без. Когда я был маленьким, то однажды залез в мастерскую к отцу, когда тот отлучился по делам. В тот день было жарко, и красный шарф остался висеть на спинке стула. Прислушавшись и убедившись в том, что мать занята чем-то на кухне, я направился к мольберту, на котором стоял чистый холст. На полу стояла палитра, разбросаны чистые кисти и тряпочки. Стараясь подражать моему père, я несколько раз обмотал вокруг шеи красный шарф, подобрал кисти и краски, сел на стул у холста и принялся творить. Конечно, тогда, будучи маленьким мальчиком, я воображал себя великим художником, мечтал о том, как отец войдёт в комнату, увидит мою картину. А потом полотно окажется на самой лучшей выставке Парижа. За картину нам дадут премию, и я куплю отцу много красок, холстов и шарфов. А маме — красивое платье, потому что она любит наряжаться. Однако, когда père вернулся домой, то увидел лишь испорченный холст и несмышленого сына за ним. Нет, папа не разозлился, просто объяснил, что мне не следует без разрешения заходить в мастерскую.

И теперь мне снова довелось перебирать кисти. Я делал это бессознательно, не задумываясь. Было в этом нехитром занятии что-то такое, ностальгическое и волшебное.

— Если честно, не очень, — пожала плечами Иман.

— А серебро? — я снял с пальца старое своё кольцо и протянул ей.

Художница привычным движением вытерла руки о рубашку и, взяв кольцо, принялась его разглядывать.

— Ты его всю жизнь носишь? — поинтересовалась она вдруг.

Я удивился. Иман не знала историю этой вещицы, никто не знал, кроме меня. Как она догадалась?

— Теперь это кольцо — твой талисман, — улыбнулась девушка и вернула украшение — Не потеряй его. И никому никогда не отдавай.

***

— What a day this has been

What a rare mood I’m in

Why, it’s almost like being in love...

Из старого радиоприёмника по квартире разносилась не менее старая джазовая композиция Нэта Кинга Коула — «Almost Like Being in Love».

— Мой отец хотел, чтобы я стала знаменитой саксофонисткой, — улыбнулась Иман, присаживаясь на высокий деревянный стул у небольшой кухонной стойки, заменявшей ей стол — Но потом понял, что это не моё и купил мне альбом и краски.

Я бросил взгляд на висящий на стене музыкальный инструмент, напоминающий длинную изогнутую трубу с кнопками. Если честно, мне ничего не было известно о духовых инструментах и о том, как на них нужно играть. Для меня были понятны только струны и колки.

— А ты можешь?.. — я покосился на саксофон.

Иман не позволила мне договорить и, усмехнувшись, встала, сняла со стены инструмент, взяла пробный аккорд и уверенно заиграла.

— …If you smile through your fear and sorrow,

Smile and maybe tomorrow,

You'll see the sun come shining through for you… — не удержавшись, начал подпевать я.

Тут же вспомнились старые немые ещё фильмы с Чарли Чаплином, какие-то джазовые бары Парижа, музыканты в белых фраках. Почему именно в белых? Наверное, потому, что в полумраке маленьких сценок подобных заведений белый цвет был очень заметен. А я тогда был ребёнком. Как сейчас помню…Мы с мамой тогда пришли в джаз-бар, послушать музыку. Мама была в длинном голубом платье с короткими рукавами. А я в клетчатой рубашке…И вот что странно: обычно, когда мама надевала это платье, я говорил, чтобы она не заходила в плохо освещённые помещения. Там гладкая небесно-голубая материя казалось какой-то грязно-серой и будто выцветшей.

— Это не красит мою красивую маму, — говорил я тогда. Мама каждый раз смеялась.

Но в джаз — баре, который, казалось, был доверху наполнен нотами, музыкой и аккордами, голубое платье, несмотря на полумрак, оставалось голубым. Небесный цвет не превращался в серый. Удивительно, что может творить музыка…

— Это здорово, Иман! — от всего сердца воскликнул я, когда девушка закончила — Почему ты не играешь?

Она снова уселась на стул и молча уставилась в окно за моей спиной.

— Иман?

Ах вот оно что! По её лицу я понял, буквально прочёл причину. Такое выражение бывает только у людей, чьи надежды или мечты были разбиты чьим-то жестоким словом, сказанным не в то время, не в том месте. Одним словом. Такое часто бывает.

— Они говорили…все говорили…сказали, что я…

Она говорила невпопад, словно открылся какой-то мысленный кран, и теперь мысли можно было услышать. А в них никогда не бывает порядка, а иногда и логики, связи, последовательности.

— Они говорили? — переспросил я, строго взглянув на Иман — А ты послушала? Ты им поверила?

Художница закивала, опустив глаза на свои руки, лежащие на стойке.

— И в этом твоя ошибка. Большая ошибка в том, что ты поверила каким-то чужим, ничего, по большому счёту, не значащим для тебя людям, а не собственному отцу.

— Ты хочешь сказать, что я плохо рисую?

— Я хочу сказать, что ты играешь превосходно…