О войне

Невозможно писать о том, о чём не знаешь ничего. Не имеешь ни малейшего представления. И, самое главное, не хочешь знать.

Почему?

Пытаешься представить, и внутри пробуждается первобытный ужас, который отдает команду: беги!

И ты бежишь, бежишь изо всех сил, потому что там… война.

Война — это детские воспоминания о фильмах, где фашисты сгоняют деревенских жителей: баб, мужиков, детей — в избу и поджигают…

Это не страшно — это не поддаётся разумению…

Бежать! К бабуле! Спрятаться. Зарыться в колени головой, чтобы перед глазами темнота, и не слышать ничего. Чувствовать ласковые руки, родной горьковатый запах и обменять первое горе на любовь.

Успокаивающий бабушкин голос мерно журчит над головой: «Не надо плакать, заюшка, деда же воевал. Живой остался. Герой!»

Слушать про деда не страшно. На героя он и не похож. Герои они такие большие, сердитые. А дедка — он смешной! Зимой и летом ходит в телогрейке и в валенках. Всё отличие: летом телогрейка расстегнута и без рукавов, а валенки короткие. Ещё у него ремень: широкий, кожаный с большущей медной бляхой, которую он мелом чистит, чтобы блестела. А пальцы у него жёлтые от табака.

И у него мёд. Много. В трехлитровых банках, под кроватью. Прибежишь в гости, он непременно откроет и в тарелку нальет. Неспешно так. Смотришь, как тянется вязкая, золотая струя, и слюнки сглатываешь. Но торопить нельзя, он этого не любит. Потом хлеба ломоть отрежет.

Хлеб простой чёрный, а пахнет…

— Деда, расскажи про войну? — спрашиваю, когда тарелка вылизана до блеска. А он смотрит хитро так, прищурив глаз.

— Про какую? Про то, как Иван-царевич с колбасой воевал?

Ох, как любопытно! Неужели с колбасой воевать можно?

Но перед глазами снова возникает образ дядьки в чёрной форме, и солнечный летний день тускнеет.

— Про настоящую.

Деда уже не смеётся.

— Тебе зачем?

Что тут ответить? Хочется, чтобы прогнали тревогу, что поселилась внутри, хочется почувствовать себя в безопасности.

Впервые взрослые не могут дать этого, потому что видела, как пришли другие, страшные…

Сейчас я уже знаю, что есть сила, с которой не совладать ни бабушке, ни деду.

Пожимаю плечами, не в силах объяснить.

— То-то же, — кивает головой дед. Почему-то сегодня он не понимает меня, как обычно, с полуслова, и глаза его, цвета летней дождевой тучи, смотрят куда-то вдаль.

— Беги, играй! — треплет на прощание по голове.

Иду, но не играть, а к Бранко. Он сильный. Чужие его боятся.

А своих он не бодает, только ластится, подставляя чёрную кудрявую голову, чтобы почесали. А так любого забодать может. Только соседа не стал, когда тот в цветастом женском халате встал на четвереньки и потребовал: «Ну, давай! Бодай!». Бранко не испугался. Посмотрел на него задумчиво так, и пошёл травку щипать.

На улице жара. Солнце высоко-высоко, блестит нестерпимо, пахнет пылью, перегретым деревом и скошенной травой. У Бранко в загоне темно, прохладно. Его почти не видно, он лежит на подстилке, смотрит озадаченно, как будто спрашивает: «Зачем пожаловала?».

Нюхает руки, от них пахнет хлебом. Ноздри у него мягкие, как брюшко у котёнка, смешно дрожат, а язык длинный розовый. Бранко большой — такого здоровенного козла ни у кого в деревне нет — спокойный. Стоит только прижаться к его боку, как страх уходит, и глаза сами собой слипаются.

— Вот где она, — слышу сквозь сон знакомые голоса.

— Уморилась, — вздыхает бабушка, — неси её домой.

Неспешное покачивание в такт дедкиным шагам убаюкивает.

Во сне не страшно. Во сне я самый-самый большой и сильный рыцарь: в блестящих доспехах, с копьём и щитом. И еду верхом на Бранко. Он разбегается и бодает всех этих злых дядек в чёрной форме, так сильно, что они падают на землю и кричат: «Инопланетяне!».

Так было в детстве. И мало что изменилось.

При мысли о войне губы непроизвольно шепчут: «Спаси и сохрани».