Психо-индульгенция

1. Реплей

«Др-р, др-р, др-р-р...»

Голова раскладывается, память рисует рваные кадры из вчера, во рту пустыня, а пространство содрогается от пронзительной трели перфоратора, звуча как отбойный молоток, делающий мне трепанацию черепа.

«Др-р, др-р, др-р-р...»

И так каждое утра. Могу чем угодно поклясться, что сейчас ровно 10:00.

— Сука… — моё ворчание пожирает подушка, и осипший шёпот звучит так, словно меня душат. Сползаю с дивана, почему-то прямо на пол, создавая перезвон бутылок у подножия. Щуря глаза от света, подцепляю полупустую бутылку пива, оставшуюся со вчерашней попойки, злобно пялюсь в потолок; люстра мелко дребезжит от чёртовой вибрации наверху.

— Да ты ж меня с ума сведёшь, тварь! — кричу я сгоряча, соседу-дятлу, хотя едва ли мои возмущения дошли до адресата сквозь мозгодробительные звуки перфоратора.

Я не понимаю, этому ушлёпку обязательно делать свой сраный ремонт каждый день с утра пораньше?

Собственно, я уже сошёл. С ума, в смысле. Иначе я вообще не представляю, какого чёрта творится с моей жизнью.

Безбожный грохот, заставляет меня вздрогнуть, и покоситься на крашенные в бронзу чугунные батареи.

— О, ну так, конечно же, лучше...

Дедок снизу, поди, молотит своим костылём, но на больную башку с бодуна ощущения полностью такие, словно дьявол размешивает кровь и мозги в моей голове, как зелье в чугунном котле, тарелкой от ударной установки.

Отпив пиво, тут же выплёвываю его обратно, не хило облившись. На вкус тёплое выдохшееся пиво, клянусь, как моча бегемота.

Встав наконец на ноги, покачиваясь, оцениваю разрозненным взглядом вселенский срач в прокуренной комнате: кругом бутылки из-под пива, вина, дешёвого скотча, упаковки от чипсов, ещё до чёрта какого мусора.

— М-да, беда...

Но беда, как известно не приходит одна. За стенкой развопилась соседка, нарекая своего благоверного козлом и пьянью. Бедный мужик, я бы с такой стервой вообще в петле повис.

— Крепись, братан, — приподнимаю в тосте бутылку светлого в зелёном стекле, но отпить не рискую. Отставив пиво на полку шкафа, врубаю стерео, почти злорадно торжествуя. Все шумят, и я буду. Хотя голова от надрывных аккордов Корна откликается болью, но лучше подохнуть под старый добрый мэтлл, чем под вакханалию соседей.

Примечаю пачку Честора на подоконнике и, похлопывая себя по карманам джинсов в поисках зажигалки, на шатких ногах плетусь к окну, чувствуя себя, как из-под ареста. Котелок не варит, эмоции ниже нуля, двигатель — мышечная память и всё. Завладев пачкой, пытаюсь зубами достать сигарету, параллельно ища запропастившуюся зажигалку по карманам. По пути на кухню, лицезрю весь масштаб вчерашней гулянки, кадр за кадром. Мне явно придется несладко, разгребая всё это.

В коридоре поворачиваю башку на небритого обормота в отражении зеркала. Видела бы меня моя мама, упала бы в обморок. Зрачки до того расширены, что карие радужки, кажется, полностью окрасились в чёрный. Русые волосы всклочены, щетиной на морде вполне можно шлейфовать сосновые брусья как наждачкой, в мешки под глазами — грузить картошку. Лицо, реально опухшее после пьянки, хорошая новость, что целое — я не дрался. Хотя кадры из вчера, напоминают, что пытался, но парни оттянули меня прежде, говоря что-то обо мне и долбаном психопате в составе одного предложения.

Доплетаюсь до кухни, а огниво так и не отыскалось, но пошарив в ящиках гарнитура, надыбал коробок спичек. На автопилоте открываю холодильник, правда, кроме хладного духа там ничего более не обитает и уже давно. Бухнувшись на табуретку, ищу глазами пепельницу, но, не отыскав оную, решаю, что и кружка сойдёт. Один чёрт мыть.

Прикурив сигарету, вдыхаю горький крепкий дым, размышляя о жизни. Конкретно, как я докатился до такой жизни.

В плёнке из минувшего вечера проскальзывает призрачная Тень. Знакомая такая, бледно-чёрная. Бледная кожа, практически прозрачная, словно эфемерный саван объявший тело. Чёрные волосы, колдовские зелёные глаза.

То ли дым, то ли галлюцинация. Походу зря я с колёс слез. Её не могло здесь быть, кто угодно мог заявиться в эту квартиру, хоть незнакомец, которого я впервые вижу, хоть чёрт рогатый. Кто угодно кроме Бога и неё.

Насторожившись, я пытаюсь отмотать пленку, словно киноленту в негативе на свету.

Точно она. Или галлюцинация. Или шмаль вчера была лишней. И так уже тучу лет. Тучу грёбаных лет, влачу валун на горбу, меняя квартиры, друзей и мировоззрение с каждым явлением Тени из прошлого, в бреду мечтая Тень догнать. В конечном итоге лишь вновь уделываясь чем угодно, как последняя сука, в бесплодной попытке стереть память до состояния тотальной амнезии.

А может не тучу. Может, и вовсе ничего этого не было. Я так запутался, что и сам уже не понимаю от чего бегу в раболепном страхе, как давно, и откуда вообще взялся этот благоговейный ужас. Я не помню, хоть убейте, не понимаю, наверное, тотальная амнезия цель куда реальнее, чем я предполагал.

С очередной затяжкой я ощущаю дрожащее тепло на своей щеке, и шёпот ветерком проносится около уха.

«Так страшно видеть тебя. Таким...»

Я подскакиваю, как ошпаренный, смотрю в пустоту, но чувствую, что кто-то есть по ту сторону кухни. На плите отчаянно свистит чайник, хотя я клянусь, не ставил его, но это что-то… знакомое. Словно бы, дежавю.

2. Ассиметричный клин.

Я погружаюсь куда-то слишком глубоко. И оказываюсь на пересечении двух улиц. Тут есть какая-то безумная прелесть; всё такое цветное закрученное, искажённое: дугообразные фонарные столбы, серпантинная дорога, уходящая в небеса, извивающиеся высотки. Очень круто. Но я всё ещё узнаю это место. Проклятье. Она, я точно понял, где-то близко, чертовски близко, и желает достать меня. Хер ей, всем им, я не вынырну, неа.

Хочу провалиться под искаженную брусчатку; кошмар, она такая красная, я словно стою на плахе залитой кровищей после казни. Кажется, вместо перекати-поле по пустынной дороге вот-вот покатится отрубленная голова. Чёрт, и вправду катится. Белобрысая голова быстро перекатывается по асфальту, подпрыгивая на мелких камешках, изо-рта вывалился язык и развивается коралловым флажком при кручении. Знакомая рожа надо признаться. Напоминает мне о том, что я вовсе не всегда был таким. Ну, лет до трёх я точно таким не был.

Всё дело в моем отце. Нет, он не был алкашом или нарком, он просто был грёбаным садистом. О, он был настолько грёбаным и настолько садистом, что Третий рейх очень многое потерял в его лице. Я не запуганный мальчик, с тяжелым детством, не совсем, и мои травмы куда реальнее. Помню, лет в шесть, а может раньше, этот ирод проломил мне голову, за то, что я лазал с пацанами по стройке неподалеку от дома. Вообще, он и раньше прибегал к рукоприкладству в воспитании, а так же к ремне— и шнуро— прикладству, я не особо помню, но моя пробитая черепушка стала последней каплей, он чуть не убил меня. Я оказался живучим мелким паразитом, но башка моя начала нездраво чудить, и вообще я в детстве класса до пятого походил на дауна. Хотя дебилом я, на самом деле, не был, я просто был инакомыслящим, был гением, долбаным бля, индиго. Но что я, в конце концов, мог поделать, если я реально думал иначе, чем остальные? Если сверстники просто были не способны понять ход моих мыслей? Да и куда им! Я был не просто больным ублюдком, я набирал сто девяносто с чем-то баллов по итогам этого теста на уровень IQ, в хреновы двенадцать лет. Я был шизиком-гением, или не шизиком, я не особо интересовался тем, что диагностировали мне врачи, они всё равно ни черта не соображали, и порой выписывали пилюли на абум, не желая признать моего гения или дьявола в голове, неважно. Ну и естественно родители развелась после крайнего зверства надо мной, с тех пор я не видел своего палача, что меня, в общем-то, совсем не огорчает. Но дело не в старом мудаке, нет. Вся соль в ней, в Тени. Или в тени...

Сложно сказать, слишком уж всё это мутно. Однако помню, как мы познакомились, да это было что-то конечно. Стояли те июльские дни, что перед последними жаркими днями августа, или нет, в самом деле, было это бабье лето? Пусть будет оно, да — жаркое марево уходящего лета, я, Тень и сувенирная лавка, которую мы грабанули. Впрочем, грабанули — громко сказано, просто позарились на одну и туже совершенно ненужную безделушку из фарфора. Я — конченый псих и клептоман, и она — на спор. Она — это Тень, чтобы Вы понимали всю чудовищность причинно-следственной связи. Бессвязность и алогичность — смертоубийство всякой последовательности этой попытки добиться индульгенции в глубинах полумёртвого разума. Исповедь моего, над подсознательной пропастью за кадык на крюке подвешенного, альтер-эго, обещает быть просто всеобъемлюще безумной. Несколько поразительно, что я вообще ещё способен к размышлениям, но всё это неважно. Говорю же, то был август, лавка, я, Тень и маленькое преступления, нечаянно сплотившее в соитии двух, ну капец каких не от мира сего, экспоната кунсткамеры для покорёженных душ. О том, что эта особа неоднократно лечила свой психоз в дурке, я узнал естественно позже. Впрочем, узнай я раньше, мало бы чего изменилось, эта авантюра была мне необходима настолько, что казалось, иначе чувство неудовлетворенности сожрёт меня с потрохами, чувство, что было сильнее меня, её, и даже стоп-сигнала. Так, причем здесь стоп-сигнал? Ах, да.

Помню эти руки, чёрт, именно руки: тонкие-тонкие, как тростинки молодого бамбука, пальцы, ледяные как серп косы Смерти, с нитевидной паутиной голубых вен под полупрозрачной кожей, столь бледной, что она, казалось, светилась, пропуская солнечные лучи сквозь поры. Эти тонюсенькие пальчики схватили побрякушку на нижней полке, прямо поверх моей руки, пока я косился по сторонам, чтобы продавец, не спалил меня за гнусным делом. Я помнится, тогда тоже не пил свои пилюли, не бунтарство, нет, просто хотелось свободно дышать, а таблы высасывали кислород из моих лёгких, взамен наполняя их каким-то дерьмовым воздухом, таким, знаете, как из полой резиновой игрушки, искусственным, химически-едким и спёртым воздухом. Да, а керамической фигне не рисковало быть спёртой мной, ибо у меня в тот момент появился серьёзный конкурент. Но когда я со всем возмущением и ядерным ужасом (меня всё же спалили, буквально схватили воришку за руку!), в панике и чистом хаосе заглянул в глаза зеленого, совершенно изумрудного цвета, все мысли и цейтнот вылетели к чёрту в окно. Было нечто такое в этих глазах, что… нет, не время останавливалось, ничего подобного, всё это муть для электората в пубертате. Просто что-то такое, от чего возникло до жути странное чувство. Столь нетривиальное единение где-то вовне, без лишних слов и жестов, почти осязаемое. Эдакий поток эссенции незримой, но плотной, едва ли не материальной — прочная эмоциональная связь с другим существом. Это сравнимо со столпом огня, да, то было огромное пламя, что распаляло в груди мощную рычащую топку, создающую собственную тягу. Пугающее до чёртиков и потрясающее чувство, даже противное в чем-то. В том, пожалуй, что мнящему себя совершенно особенным и наслаждавшемуся одиночеством в своём теле, просто претила мысль, что он такой не один. Я был таким не уникальным в тот момент, да ещё и забывший всякий срам и стыд втихаря тырил на чисто мне не сдавшуюся жизненно необходимую безделушку, что аж обида брала за грудки. Какое-то мгновение. Затем лишь понял, чем так неотразимо это чувство и чем столь отвратительно.

Это чувство — страх.

О, я ненавидел это чувство в самом себе, и обожал его, просто был прикован прочными цепями к этому будоражащему чувству в других. Растекался мерцающей лужицей, когда люди испытывали страх по отношению ко мне, это всегда невероятно льстило, возносило торжество чертей в голове, и они устраивали фееричные пляски. Сотни вариаций, что я мог сделать с её страхом, проносились в уме, ослепляющими кометами. Я мог ослабить ужасающий эффект, обворожительно улыбнувшись, да-да я это умел, я всегда был чертовски харизматичным засранцем. Мог усилить растущий в девушке ужас, одним только дьявольским взглядом, тем от которого у людей неминуемо возникает мысль: «О, чёрт, он 100% сумасшедший». Я любил играть с людьми, упивался этими симфониями на струнах невинно-порочных душ, но в этот день всё пошло не так. С тех пор вообще всё шло наперекосяк, не так, как я привык, не так как хотел, но так, что смогло выдрать меня из собственного плотного кокона.

Она была чудной. И чёрт, именно чуднóй, и никак иначе. Особой женственности в ней не было, фигура была угловатой, черты её лица были чересчур острыми, я бы даже сказал злыми, но когда она открывала рот мощный оксюморон волной сшибал с ног. У неё был воистину ангельский голосок: не тонкий, не высокий, но и не низкий, какой-то совершенно чистой тональности, лишенной всякой хрипотцы и фальши, совершенно божественное звучание; я уверен, сам Бог мог внимать этому голосу и неприкаемо верить каждому её слову. Мы могли бы править миром. Да, я был умён как чёрт, а эта малышка была способна соблазнить Бога — идеальная партия, не так ли?

И всё же я не просто был каким-то жульём, я действительно был чертовски умён, хотя, по сути, являлся злостным тунеядцем, я не проработал ни дня в своей жизни, но проворачивая аферу за аферой, в погоне за наживой давным-давно, наверное, заработал миллион. Однако я сразу же спускал всё бабло на ветер, просто любил покутить, или обдолбаться в гордом одиночестве.

В том отрезке жизни я всё больше придерживался второго варианта, зашился в коконе, чёрт я начал рисовать, хотя вообще не умел, но мне нравилась психоделика выходившая из-под моей кисти, я буквально был влюблён в эти сюрреалистичные акварельные холсты. Я даже часто использовал настоящую кровь вместо алого, реально резал себе руку, и добавлял свою кровь на холсты. Но скоро разочаровался — красный тускнел, мрачнел, высыхая, становился бордовым — не то чего я хотел добиться. Затем я стал смешивать кровь с акварелью и акрилом, и в целом остался удовлетворён результатом, рубиновый вполне сносно сохранял насыщенность. А потом, она сказала, что это полная фигня, я психанул и сжег их все, подчистую: вытащил все полотна во двор, сбросил в кучу и облив бензином, пожёг. Помню, клёво было наблюдать за полыханием моего творческого «Я». И сука неприятно так было, до лютой злости! Я считал себя талантливым, а она молча смотрела на этот костёр, не обращая внимания на пожарище у меня внутри, и… всё. Она тупо смотрела, как всё это горит, не наслаждаясь ни своим триумфом, ни моим поражением, просто бездушно наблюдала за пиршеством огня. Она вообще ни хрена не рубила в искусстве, и не умела держать язык за зубами, в лоб говоря, всё что думает, или вообще ни черта не говоря. Вот так вот просто. Я ненавидел в ней эту прямолинейность. Чёрт, она была идеальной.

И я слышу её голос, прямо здесь, дерьмо, она зовёт меня.

Мне надо бежать! Срочно, немедленно, гадство! Почему она не отстаёт? Почему я не хочу, чтобы она отставала? Мне нравится эта игра, расстелившаяся на иной плоскости. Я без ума от этих побегушек по краю сознания, но ей меня не настигнуть, я не позволю. Уверен, если сейчас сверну в тот тёмный проулок между кривыми каменными домами, ей не найти меня. Какое-то дымчатое лицо наблюдает за мной из окна на втором этаже. Узнаю, да.

В тот день мы своровали одежду.

Просто веселились, ничего такого. Был дождливый день, довольно холодный, но мы, угостившись у одного моего знакомого травкой, довольно крепко накурились, и нас понесло гулять. Босиком по мостовой. Да-да, всё из-за этого кинца, серьёзно. Просто шпарил ливень, а окна хаты моего знакомого, у которого мы зависали в тот день, выходили на мост. Идиоты в принципе думают в одном направлении, а под кайфом в особенности. Ломанулись к мосту, едва ли не наперегонки, но моя Тень в тот день была на каблуках и само собой проигрывала. Она ненавидела проигрывать, поэтому без вопросов сняла туфли. На кой чёрт разулся я, понятия не имею, видать за компанию. Кто пришёл к финишу первым, тоже не знаю, вообще-то никакой черты не было намечено. Для нас в принципе не существовало никаких границ. Дождь кончился, просияло солнце, и мы, держа обувь в руках, шлёпали босиком по лужам, просто шли незнамо куда; как на нас пялились прохожие, надо было видеть.

Стало отпускать, а мы были вымокшими до нитки, и естественно холод застучал зубами. Мы завалились в какой-то дешёвый бутик, со шмотками начинающего дизайнера, который после нашего визита не досчитался пары вещиц. Шмотки поганые, к слову, у этого модельера явно был омерзительный вкус, слишком всё там было гламурно и вылощено. Но моей Тени чертовски пошло чёрное котельное платье, я только в тот день увидел татуировку на хрупком плече: ассиметричный клин, чёрных витых птиц — целая стая разных птах разлетелась от лопатки до ключицы. В этом было что-то сексуальное, хотя я вообще равнодушно относился к татуировкам, не находя в них ничего восхитительного, и возмутительного, впрочем, тоже не находя. Но в этих птичках было что-то гипнотически завораживающее. Или в ней самой.

Она вообще начинала дико меня нервировать. Что-то, прям, вымораживало, очень часто выводя меня на всплеск. Она не понимала, что на меня находит, порой, и почему бы мне чёрт не заткнуть свой рот? Я часто уничижал её, колол прямо в сердце эго, жалил, терзал, всячески издеваясь, не очевидно, а так в порядке саркастических надругательств над самооценкой и девичьим мозгом. Вот только дурой она не была, и достаточно скоро сообразила, что я нарочно её травил. Но не провоцировал, нет. Я просто держал дистанцию. И мне и ей было очевидно, что происходит, но мы оставались и дальше на этой арене цирка немыми арлекинами играть сценку лживой пантомимы.

Блять, это было тупо, реально как-то по-детски. Я вообще сначала не хотел её в этом смысле, мне просто было не так скучно жить рядом с ней, казалось, мы были закадычными друзьями, такими безумными вертопрахами с виду, но внутри мы были натуральными Сидом и Нэнси. Просто никто из нас в эту мнимую дружбу не верил, я лично точно знал, что так или иначе трахну её, просто потому что эта френд-зона достанет меня, и я захочу всё зачеркнуть. Лучший способ похоронить дружбу, заняться сексом, ничто так не убивает приятельскую связь, как плотская близость, желательно извращённая, и исчезновение на следующее утро, по-английски не прощаясь. Просто смыться, и больше никаких звонков. Никто из нас, вообще не хотел серьёзных отношений, одно только слово «ответственность» вызывало нервный тик, потому встречаться мы никак не могли, а друзей не трахают. И я отсрочивал этот миг побега, как мог, оттягивал, у меня просто не было никакого грёбаного желания разрушать тонкую эмоциональную связь, точнее я хотел сжечь все мосты, но позже.

Вот только эти чёртовы птички свили гнездо в моей башке. Я так резко приблизился, что сам не понял, как это случилось, и какого хера я, собственно, вытворял? Я её поцеловал. Хотя, мне вообще никогда не нравилось целоваться, я в принципе относился к этому сопливому жесту с лёгким призрением и никакого удовольствия в этом занятии не находил, я даже глаз не закрывал. Никогда. И этот поцелуй исключением не стал. Бы.

Это было критически нелепо. Она вообще не умела целоваться, да и просто напросто не ожидала моего порыва, и оцепенела не в силах шелохнуться. Я ощутил, как лёгкая дрожь пробежалась по её худому телу, заметил россыпь мурашек на руках, и в целом знал, что всё это на неё производило должный эффект, ничего особенного, по сути. Если бы я не перевёл взгляд в зеркало, то этот поцелуй, легко стёрся бы из моей памяти, как и прочие амурные моменты моей жизни. Если бы ни это отражение: то, как она выглядела, не шло ни в какое сравнение с ней, в принципе. Напрочь лишённая всякой утонченности, изящности, нескладная, худосочная, вечно в джинсах и растянутых мешковатых свитерах, часто на каблуках, но обычно это были массивные боты, родом из какой-то рокерской эклектики. Она никогда особо не заморачивались на счёт внешнего вида, и создавалось впечатление, что эта дева просто напялила с утра первое, что под руку попалось, и вышла из дома. Но в тот момент, было предельно ясно, что в тонкой угловатой фигуре, таилось слишком много соблазна. Именно для меня. И эта её осторожность и скованность вовсе не было растерянностью, она просто была неопытной вот и всё. И от этой-то робкой беспомощности, я всегда и шарахался как от огня, потому что я наверняка был каким-то извращением, находившим в таких вот слегка несуразных девочках, какой-то особый смысл. Временами это всерьёз пугало, я конечно не привратник нравственности и морали, но от статьи подальше, (а то мало ли) связей с такого рода Лолитами я всячески избегал. До неё. И у неё само собой не было никаких шансов соскочить с этого крючка, и не поддаться в итоге искушению. Я всё же умело заговаривал зубы и пудрил мозги, почище какого-нибудь инкуба, так что нет ничего удивительно в том, что я всё же затащил её в койку. Просто номер гостинцы, и вихрь из летящей наотмашь одежды. Я действительно не хотел, смотреть на всё это с излишним романтизмом. Все эти слащавости психам, в общем-то, и не присущи, в безумии нет ничего святого и уж тем более романтичного. Но, чёрт, в последний раз я был столь возбуждён только что в далёком подростковом. Хотя вот свой первый раз я вообще не помню, это вроде был чей-то день рождения на даче, но я был просто мертвецки пьян, и с дулом у виска не вспомню даже, как её звали. В общем, для меня то был реальный шанс прочувствовать всю эту атмосферу, не потому что, я смутно представлял что делать, а от того, что она напрочь вырубала мне мозги, и оставляла только ощущения, только тело и слепой дикий огонь.

Дерьмо заключалось в том, что это как раз-таки я проснулся в пустой постели, совершенно одинокий и с дебильным чувством, что меня использовали, просто изнасиловали на духовном уровне. Сука, она сорвала мой план! Украла мою идею! Я реально ненавидел её в тот момент, хотя тело протестовало, всё ещё помня ночное безумие, а простыни, впитавшие её запах, толкали на идиотские поступки. От этой маньячки чертовски вкусно пахло спелой вишней, это тоже бесило, это напоминало вишнёвые кусты на нашей даче, напоминало детство. Я не питал радужных чувств к своему детству, как и ко всему, что о нём напоминало, глупо объяснять почему.

Целый клин чёртовых птиц, выклёвывал мне темя в течении всего дня, одним и тем же диалогом с самим собой, в густом мороке сигаретного дыма и собственных заблуждений. Я реально проклял тот день. Но позвонил первым уже вечером.

И здесь в тёмном смрадном переулке, где-то на отшибе подсознания, свидетельство моему вопиющему кретинизму.

Стальной итальянский нож, адски острый, сверкает в лучах света проникающих сверху. И лужа крови под ногами, аж хлюпает от моего шага. Я поднимаю кухонный нож для резки мяса, и слышу свист чайника.

Тону, просто увязаю, и всё кругом переживает метаморфозы. Цветные каменные своды иллюзорной подворотни внедряются в мою полупустую холостяцкую кухню. И стены сотрясает крик. Она ругается, как сапожник, орёт на меня:

— Что, блять, с тобой не так?! Ты долбаный осёл! Неужели, не ясно, что ты спалишься! Думаешь нагреть банк на пол-лимона и всё сойдёт тебе с рук?! О чем ты думаешь, тебя посадят! Чёрт подери, где твои мозги!..

Она заливается громкими воплями, но мне известно почему, и дело не в очередной мою придуманной афере. Она знает прекрасно, что я прибегну к любым возможным ухищрениям, но выйду сухим из воды. Её тирада имеет иные причины, просто всё зашло слишком далеко. Я не знаю, правильно ли она поступила, но почему-то, кажется что — нет. Сам не пойму почему, но просто вижу, как её разрывает от боли и бессилия, от вины за содеянное, и мне кристально ясно какого чёрта она это сделала. Из-за меня. Потому что я не способен стать нормальным, я вообще ни на что не способен, я просто чокнутый клептоман, мелкий мошенник, воришка, проворачивающий аферы с кредитками, хоть и мог бы подъебать всю систему, и зажить на широкую ногу где-нибудь за океаном. Но я просто проклятый психопат, и остаюсь гнить в полуразрушенном бараке с тараканами и долбанутыми соседями, в котором я родился и вырос, и который ни сегодня завтра пойдёт под снос. Я точно такой же, как этот барак — ненадёжный и никчёмный. Мне совершенно нечего было им дать и поэтому она его убила. В зародыше. Она утаила, но я узнал, нашёл квитанцию об оплате из клиники, и всё понял. Убийство человека стоит семь косарей. Я за пять минут могу спиздить втрое больше! Какого хрена она это сделала? Да потому что меня не исправить.

Свист чайника пронзает уши совместно с её криками сквозь слёзы навзрыд. Я пытаюсь её успокоить, но она абсолютно не в себе, безутешна и, яростно сокрушаясь, отталкивает мои руки, совершенно не слыша моих слов.

Мне нужно, чтобы она замолчала, не могу это слышать, её истерика — моя седьмая печать. Я ненавижу истерики, она никогда их не устраивала, если что-то было не так, она просто посылала меня на хуй, и не парилась, но мы дошли до края. В этот раз.

Свист долбаного чайника, как визг старых тормозов; он такой дутый и красный, кипит на плите, пускает мощную струю пара в потолок, и кажется, вот-вот рванёт. А она всё не уймётся, я хочу прекратить это, задушить этот крик, звенящий в моих ушах. Ей больно, её на куски разрывает изнутри, я слышу это чудовищное отчаяние в голосе, но я ничего не могу сделать. И что-то чёрной нефтяной жижей вздымается во мне, затмевая разум.

Я хватаю нож со стола, и наотмашь замахиваюсь на свою руку. Остро сверкающее лезвие рассекает мою плоть до кости; я буквально вижу белую кость в отражении калёного металла. И мясо. И кровь.

Свист чайника, её ругань сквозь плач — всё на мгновение затихает до звука вакуума, превращаясь в идеальный штиль. А затем он разрушается, хлынув ядовито-красным потоком — ужасающий кровный шторм заливает драный линолеум. Даже я испугался, аж задохнувшись от паники. Она кричит, но только губы, цвета зимней вишни губы шевелятся, и всё кружится, но так тихо вокруг, лишь тончайший комариный писк над ухом, противный такой. И даже не больно, рука онемела, и словно повисла, мерзко натянув нервы от самого плеча, я видимо разрубил себе сухожилия. Ебать! Меня, чёрт побери, реально переклинило, я в жизни рук не резал, если не считать эксперимента с красками, но я не хотел убиваться. Я и сейчас вовсе не хотел умирать, я просто хотел, чтобы она замолчала.

Она причиняла мне боль, она, а не лезвие. Дерьмо, я тогда лишь осознал, что я в полной заднице. Мне было больно не потому что я расхерачил свою руку до кости, а потому что ей больно, потому что я виноват в убийстве маленькой жизни ценой в семь долбаных косарей.

3. Ход слоном.

Отшвырнув нож, я бегу из тёмного переулка, без понятия куда, лишь бы подальше от этой памяти. Я зачем-то зажимаю уши, просто её голос шипит помехами на линии. Как бы я не пытался умчаться далеко-далеко, я бегу на этот зов, хоть и не хочу. Или хочу?

Это была критическая грань, пик сумасшествия, именно тогда стоило остановиться и поставить жирную точку! Твою мать, я реально думал, что поставил точку, расписавшись собственной кровью, я думал она тут же сбежит. Я хотел, чтобы она сбежала, клянусь, я мечтал, чтобы она исчезла из моей жизни. И грезил, чтобы она осталась, хоть и не мог ничего исправить. Как я, чёрт побери, мог это исправить? Я сломал ей жизнь, оставил глубокий уродливый шрам, куда глубже своей руки, а она положила на жертвенник другую, сверхновую жизнь. Ради чего?

Но она не сбежала. Глупая девчонка, она навещала меня в больнице. В психиатрической. Вполне естественно, что я загремел в лазарет после попытки суицида. Этим лекарям ран душевных, бесполезно втирать, о моих мотивах, для них я просто псих, а психов надлежит лечить. Вот и всё.

Помню, как она пришла ко мне. Она принесла мне слонёнка, чёрт того самого фарфорового слонёнка из сувенирной лавки. Это сильно врезало мне по лицу тогда, она, чёрт возьми, всё помнила.

Да, в тот злополучный день, в то самое бабье лето, в лавке, она всё же смутилась. Это был первый раз, когда я видел в ней смущение, она была бесподобна с лёгким румянцем на лице. На чистом, кстати, лице, она вообще не пользовалась косметикой, только вишнёвой помадой, хотя была очень бледной, и красавицей она вовсе не являлась, но эта тонкая полупрозрачная кожа… Казалось злостным преступлением пачкать макияжем такую кожу. Даже эта помада раздражала, но в целом не портила её, не красила, но и не портила, просто в этом был какой-то особый греховный шарм. Не иначе библейское вино на губах. Хотя я постоянно хотел дорисовать ей этот рот до ушей, как у Джокера. Помниться, мы отрубились так поздно и она не стёрла помаду, я поддался навязчивой идее и таки рискнул ей эту фирменную жуткую лыбу антагониста из комикса. Лучше бы я этого не делал. Я думал, развопится, но не тут-то было. Она на полном серьёзе проходила с этим жутким бордовым ртом до ушей весь день, отсылая меня ко всем чертям, вместе с предложениями смыть этот ужас. Короче, больше я так не делал, и всё это где-то там, много позже.

Когда мы выходили из лавки, осторожно как мышки, я слышал, как она хихикает под нос, блять, это было так мило. В жизни не припомню, чтобы называл что-либо милым, но это было именно так. Она прятала взгляд под густой прямой челкой, смотря под ноги, и прикрывала рот ладошкой. Только этот стыдливый румянец было не скрыть. Я не снискал ничего лучше, чем ляпнуть:

— Ну, добрый день, маленькая воровка… — правда, обворожительная улыбочка на моей роже, естественно, всё скрасила, и шуточка сыграла.

Я думал она начнёт отпираться, мол, я хотела купить эту дребедень, или вроде того, но ничего подобного.

Она вдруг заглянула мне в глаза, разбивая в пух и прах всякую скромность в своём образе:

— Из-за тебя я проиграла спор, — заявила она, раздражённо, хоть и улыбалась. Но я не сразу въехал в её ответ, просто этот голос, совершенно противоречащий образу, поразил меня. И я как полный придурок молчал не меньше тридцати секунд, таращась на неё.

Осторожно осмотревшись, одними глазами я приметил, за стеклом в кафе через дорогу компанию девиц, весьма пристально наблюдающих за нами. Совершенно незримо, я сунул ей этого фарфорового слонёнка в карман ветровки, так чтобы этого не видели наблюдатели, но заметила она. Черноволосая ведьмочка повела бровью, смотря на меня совершенно неясным взглядом. Тогда она ещё не знала, чем кончится эта авантюра, тогда она просто была чем-то очень заинтригована, и какого-то чёрта согласилась на моё галантное предложение прогуляться. В итоге вся моя галантность скончалась, когда эта прогулка закончилась в баре, где мы ужрались вусмерть, наперебой травя какие-то байки. Она знала тысячу потрясающих историй, которых я никогда прежде не слышал. Сочиняла ли она их на ходу, придумывала заранее или же в них не было ни капли вымысла — никому неизвестно. Это было неважно, я знал много больше, и сам мог выдумать самый дичайший трешак, по щелчку, возможно, потому что был сумасшедшим гением или потому что был старше лет на семь. Вообще понятия не имел сколько лет этой сумасбродке, иногда казалось, что ей долбаные пять, иногда она задвигала речи на все сорок, но выглядела лет на двадцать с хвостиком. Я гораздо позже узнал, что этот хвостик в целых шесть лет. Оказалось, у нас был всего лишь год разницы в возрасте. Но всё это второстепенно.

В общем, черная ведьмочка, или моя Тень, никуда не делась из моей жизни даже после ситуации с ножом и моей разрубленной рукой. Я понятия не имел, что её держит рядом со мной. У меня ни черта не было, я в одно время был нищим, в другое легкомысленно разбрасывался бешеными деньгами. Можно было бы подумать, что в этом всё было дело, но навряд ли — моя Тень, как оказалось, была из весьма обеспеченной семьи. Это странно возможно, но я никогда не интересовался её жизнью, я даже не знал, чем она занимается. Вообще я думал она ничем не занимается, просто сидит у богатеньких предков на шее, и в ус не дует. В целом так оно и было, но иногда она умела делать хорошие ставки.

Счастливчики — так я называл таких, личностей, ни шиша не разбирающихся в правилах игры, но ставящих бабки на победителей. Поразительная способность. Я вот был абсолютным лохом во всяких тотализаторах, но мог дьявола в покер обыграть. Такая вот шлюховатая у меня удача.

В общем, она вернулась, но не удача. Мы даже съехались, до этого, моя Тень и не думала переезжать ко мне, просто являлась, когда ей вздумается, как блудливая кошка, ей богу, я порой даже хотел подловить её на измене. Идиотизм в том, что мы вовсе не были какой-то там парочкой, неа. Такого вопроса никто даже не пытался поднимать, но мы вроде, как были парой по умолчанию, но без каких-либо обязательств. По идее она могла спать с кем угодно, но почему-то не делала этого. Сколько бы я ни копал, в конце концов, я был железобетонно уверен, что она спала только со мной. А я просто напросто не видел смысла покупать молоко, если дома имелась своя корова. Всё это было какой-то клоунадой — доморощенный Дюссалей. Мы друг в друге спасались от скуки, но врозь не скучали. Ладно, скучали, по крайней мере, я точно, а она… ну, а на кой бы чёрт она тогда хваталась за меня до последнего? Раз хваталась, значит, я был нужен, значит жить она без меня уже не могла. А я мог?

А я мог.

Так, я, по крайней мере, думал. Я вообще не редко себе врал, очень часто занимался самообманом, я никогда не умел быть самим собой. Я всегда играл какие-то роли, но она сломала мне систему к чёрту, я потерял самого себя, хотя по сути себя и не знал. Вот это было пиздецки страшно, просто персональный экзистенциальный тупик, я никогда не знал, как вести себя с ней. Никогда. Поэтому я часто просто молчал, всё больше слушал её, или дурачился, источая бесконечный сарказм. Поэтому казалось, стоит мне открыть рот, чтобы в чём-то искренне признаться, как она тут же учует фальшь, даже если это не так. По сути, это давно уже стало жизненным кредо — наёбывать, но не ебать мозг, и она, я более чем уверен, просекла это манджо, так почему я так боялся говорить открыто? Вроде, страшило меня именно то, что она не поверит, решит, что я просто вру, я, всё же был мастерским лжецом, и для неё это секретом не являлось.

В чём вообще я хотел признаться?

Блять, я спёр кольцо из ювелирного! Накануне.

А сейчас я бегу, сломя голову зажимаю уши, потому что я кричу. Какие-то чужие слова вырываются из меня, и всё это так яростно, так страстно. А она молчит.

Я спотыкаюсь, и падаю прямо на искажённом перекрёстке, прямо на пересечении двух улиц. Огни фар ослепляют меня, я хочу заслониться рукой от сильного света, но не могу открыть уши, иначе услышу ужасные слова, извергающиеся из моего дурацкого рта.

Это не она, и всё совсем не так!

Я за рулём, веду машину, сильно топлю, по пустынной полуночной дороге, а она зажимает уши, только бы не слышать моих слов.

— Сука, ты даже не спросила! — разоряюсь я в сердцах, в дикой ярости. — Даже не попыталась узнать, хочу ли я этого! Может я хотел?! Какого хрена?! Ты просто взяла и решила всё за нас! За всех нас! Ты что, чёрт возьми, Господь Бог!

Она не слушает меня, в динамиках громыхает музыка надрывными гитарными риффами и бласт-битами, а я ору как ненормальный, совсем обезумел, почему-то. Какой-то припизднутый джихад, натравленный на нейроны мозга, безрассудный террор и, как следствие, радикальная бомбардировка рациональности, ибо ни хрена непонятно с чего ради так взвинтило. Я раньше вообще никогда не орал на неё, я в принципе голос не любил повышать, и ненавидел, когда орали на меня, но...

Что-то случилось. Там что-то случилось, я не помню ни черта.

Кольцо, машина, изумрудные глаза, полные слёз и отборной боли. Что за чёрт случился с нами?

Какой-то клубок за этим рубежом перекрёстка — конгломерат из душевных терзаний и домашнего порно прямо в голове.

Я заслоняюсь от пронзительного света ксеноновых фар, прямо в лицо прилетает бумажный лист.

Свет прошивает меня насквозь, проливается нитями на клочок бумаги. Билет на самолёт.

Это её машина. Я какого-то черта лезу в бардачок, понятия не имею, что хочу там найти, а нахожу это: паспорт, виза, билет на ночной рейс до Женевы.

А я украл долбаное кольцо с брюликом в четыре карата буквально несколько дней тому назад. Она улетает сегодня ночью, вроде как по работе, хотя она, мать её, вообще не работала, по крайней мере, я так думал. И был уверен, что улетает она навсегда. Странно, я не любитель спешных выводов, но взбесился и засуетился как чёрт перед заутреней. Какого-то хуя. Я просто давненько круто влип. Стоило прекратить, оборвать эту связь задолго до того как всё зашло так далеко. Мне просто не стоило звонить ей, нужно было отпустить её тогда, и всё сейчас было бы иначе, было бы лучше. Чёрт, так было бы правильнее, вот где я потерпел фиаско — в том звонке. И он стал роковым. Но это не так. Снова грёбаная ложь. Всё можно было прервать куда раньше, там, в сувенирной лавке я сделал ход слоном на самого себя. Мне просто нельзя было заглядывать в зелёные колдовские глаза. Только и всего. Не стоило пугать её, не стоило приглашать куда-то, напиваться с ней в баре, и гулять под дождём босиком по мостовой. Мне не стоило влюбляться, да мне до хера чего не стоило делать! Выживать после удара по голове, или вообще рождаться. Старому мудаку стоило добить меня или просто предохраняться. С такого ракурса я вполне был способен понять её, понять её поступок, но какого-то хрена орал как последний дегенерат. Просто причина была иной, мы явно не всегда кричим именно то, что слышат от нас. Порой мы кричим о том, что остаётся немым кровотечением внутри. Просто надо выплеснуть избыток крови из душевных ран, и нужен повод. Крик по пустому поводу, о том, что огнём горит внутри, не высказанным пожаром, и после страшного акта аутодафе, остаётся гнить серой золой, медленно отравляя нутро. Стоит признать, что всё это отговорки, меня просто не устраивает этот ночной рейс, не устраивает упускать своё, а я с какого-то дуру вдруг стал жутким собственником, а может и был, наплевать. Всё что кроме этого — совершенно бестолковые и бесплодные, со знаком бесконечности, отговорки, что угодно, только бы никто не сумел понять тебя до мельчайших молекул. Вот, почему я, чёрт, вечно недоговариваю? Боюсь наткнуться на стену непонимания? Но это ерунда полная. Никто в действительности не хочет быть понятыми, разгаданным до сухого остатка, все просто боятся. Чего конкретно — непонятно. У каждого свои причины, наверное. Я, пожалуй, боюсь её, боюсь быть неверно истолкованным, боюсь эмоционального отвержения, но сука не боюсь лететь за сотку на красный стоп-сигнал. На перекрёстке. Наперерез серебристой тачке.

Я нас уничтожил.

4. Билет в один конец.

Моё тело налито тяжёлым свинцом, а вдыхаемый воздух ужасен, он наполнен просто чудовищным оттенком зловония: старость, вперемешку с каким-то воистину сортирным запахом. Не целиком, но витают такие нотки, в холодном воздухе, и даже стойкое амбре хлопки не в силах перебить этот дурман. Дурман, вообще очень подходящее определение для характеристики воздуха в больничных сводах. Ибо что-то мне настырно подсказывает, что стены эти насквозь до самого фундамента пропитаны сумасшествием. Интуитивно чувствую.

Я молча плыву в чёрном тумане. В этот раз говорит она. Чёрт, она рассказывает мне о какой-то дурацкой выставке. Я чуть не убил её, а она беседует с овощем о грёбаной картинной галерее. Эта девочка напрочь безумна.

Я не хочу открывать глаза, я чувствую, что пришёл в себя, вынырнул из глубин подсознания, уверен, даже смогу пошевелиться, но не хочу. Ей не нужно знать, что я в себе. Вообще, почему бы ей не бросить меня здесь со всеми этими психами? Двигаться дальше, строить свою жизнь, без моих дебильных придумок, часто незаконных и в корни аморальных? Она вполне бы могла удачно выйти замуж, нарожать кучи детишек… что ещё делают нормальные люди? Что угодно, но нет, она сидит прямо напротив, я ощущаю этот терпко-сладкий запах вишни, чувствую её ледяные руки, перебирающие мои пальцы. Нервно. И она рассказывает про какого-то там художника-авангардиста, но в голосе, чистом и светлом дрожат слёзы.

Но она не заплачет, неа. Будет нести всякую чушь, вообще не разбирая, что говорит, и зачем, но не заплачет. Она всегда так себя успокаивала — бессмысленной болтовнёй. А мне нравилось. В этом было что-то такое, чего я не находил в себе — искренность. Во мне всё было лживым, выдуманным, искусственным, всё было игрой, а она, не стесняясь, изливала мысли вслух. Поэтому она нравилась сильным и была отвержена слабыми — за правду.

А я просто хотел, чтобы она меня нашла. И она нашла, и постепенно знакомила меня с самим собой всё это время, хоть я упорно прятался в своей болезни, неизвестно от кого, то ли от неё, то ли от себя, может от Бога, от целого мира. А моя Тень просто знала меня лучше меня самого, она знала обо мне всё, абсолютно всё: алкоголь, фильм, книгу, блюдо, цвет! Вашу мать, даже я не знал какой у меня любимый цвет, а она знала.

И она нарочно сейчас сидит и заливает мне про выставку, зная прекрасно, что я ненавижу всё, что связанно с живописью, после того сожжения моей личной безумной галереи. Она это знает. Просто использует все средства, чтобы растормошить меня, всё что угодно, лишь бы я открыл свои чёртовы глаза и продолжил своё существование в мире живых, а не в мире психоделических грёз.

Я даже не исключаю, что она в курсе дела — смекнула, что я уже минут десять только прикидываюсь зомби. Эта моя Тень давно уже пустила свои корни в мою сущность и считывает с меня информацию. Чёрт, я долбаный параноик, она просто хорошо меня изучила. Слишком хорошо, а я и не заметил, как близко подпустил её, как скоро, и как прочно сросся этот симбиоз — единение с другим существом. Всё уже тогда было предопределено.

Я могу притворяться и дальше, хоть сотню лет, но она будет приходить, пока смерть не разорвёт связь между нами. Даже если её жизнь обретёт иной оборот, кто бы ни крутился вокруг неё, Тень будет следовать за мной по пятам. Даже если завтра я сбегу из дурдома, сменю имя, сделаю чёртову операцию и спрячусь на окраине Кубы, она будет думать обо мне до тех пор, пока будет в своём уме. Дерьмо в том, что и я буду. Вечно буду играть с самим собой в игру «а если бы...», бесконечно прокручивая в голове прожитые моменты, прожитые вместе с ней, переигрывая иначе десять тысяч раз, буду пытаться создать идеальную историю, где всё только так, как я того хочу, на самом деле хочу. Там я точно буду знать, как и что должно быть. И самое идиотское, что прямо сейчас я знать не знаю, чего хочу. Не ломать ей жизнь? Не ломать себя? Дождаться когда она уйдёт, стырить каких-нибудь колёс у медсестры и покончить с собой? Ей будет больно, если я умру, я вроде совсем не хочу, чтобы она страдала из-за меня. Или моя мания величия вышла из-под контроля, и утрирует моё эгоистичное превосходство, до той степени тщеславия, из-за которой моя смерть способна стать катализатором душевных стенаний в океане грусти и скорби.

Вообще-то смерть мне совсем не прельщает, никаким образом. Я помню, как умирала моя мама. Это было ужасно, она умирала в мучениях. Если была бы возможна эвтаназия, я бы всё подписал не раздумывая. Потому что, казалось, такие терзания совершенно не справедливы, жизнь и так дала ей под дых, сначала ужасным браком, затем браком головы ужасного меня. Я довольно сильно потрепал ей нервы, всеми своими рецидивами и заёбами, она очень быстро постарела, жизнь иссыхала в ней буквально на глазах, а затем был тот страшный диагноз, и ещё один. В итоге она умерла совершенно истощённой и лишённой рассудка от болезни Альцгеймера, хотя ей и шестидесяти не было.

Я чувствую холодные руки, перебирающие мои пальцы, и понимаю прекрасно, что ничего хорошего нас не ждёт. Но эти тонкие руки, невзирая на низкую температуру, могли согревать. Просто внутри что-то, чертовски похожее на ад. Это будет адом на двоих, без вариантов. Моя голова неисправна, её тоже далека от нормы. Я знаю, почему она немного свихнулась, немного по сравнению со мной. И мне почему-то всегда хотелось защитить её, всё сделать, чтобы больше с ней такого не происходило никогда. Ничего особо страшного на самом деле, но страшнее многого. И для того, чтобы защитить её, по большому счёту не нужно становиться героем, просто нужно уметь её слушать. Только-то и всего. Равнодушие может быть хуже захоронения живьём. Моя Тень немного пошатнулась разумом от беспросветного игнора. Богатые предки либо по уши в работе, либо на светских раутах, в разъездах или на курортах, где угодно только не рядом с дочерью. Безразличные няньки, жестокие сверстники того же филажного разлива, совершенно не разделяющие её интересы, все хотели только денег, секса и власти, а она хотела писать. Просто её никто не любил и не придавал ей особого значения, мол, что-то ты всё трещишь, на денег, заткнись и не создавай мне проблем — так она сама обозначала свои отношения с родителями. Вообще, я видел их как-то раз, стало интересно, и мы проникли на какой-то богемный фуршет. Всё как-то сразу стало ясно.

Она не такая, совершенно отличная от всех этих напыщенных индюков. Эта девочка никогда даже не пробовала курить, именно сигареты, но, тем не менее, и словом ни разу не обмолвилась, когда кто-то рядом с ней дымил. Я думал она тактично терпит, или что вроде того, оказалось ей нравится. Сама курить не хочет, но нравится запах сигаретного дыма. Чёрт, я клянусь, она может плюнуть дальше меня, да она даже перепить меня может. Серьёзно. Пару раз она реально перепивала меня, а я достаточно давно спиваюсь и вообще алкаш со стажем, заливающий транквилизаторы дешёвым портвейном или Чивасом — в зависимости от стадии моей шальной жизни. Может залезть на стойку бара и спеть матерную песню, и не обязательно спьяну. Что угодно сделать на спор: спереть побрякушку из сувенирной лавки, окунуть незнакомца в фонтан, разбить бутылку об голову (правда стоит уточнять об чью, конкретно, голову). Сумасшедшая, — скажут одни. Настоящая, — всегда знал я и это пугало и восхищало с первой нашей встречи, вгоняло в оторопь именно её озорство, естественность, непосредственность. Вот именно такую её я люблю, как-то по-сумасшедшему, неправильно, совершенно не зная, способен ли вообще любить, но уж как умею. И она не меняется, может и не изменится, и так даже лучше. Просто такая вот у нас маленькая вечность. Билет в ад на двоих в один конец, для меня, возможно, единственный шанс добиться индульгенции. От неё. Больше я никому и ничем не обязан, и прощения ни от кого не жду. Хм, пытаться достигнуть очищения в аду это конечно верх идиотизма, но мне нравится такой ад, и другого мне не нужно. Я познавал самого себя, через неё — она меня нашла, и я хочу, чтобы она познакомила меня со мной настоящим с каждой крупицей меня, и с хорошей, и с плохой, но главное — с истинной. В этом суть очищения — прекратить вводить себя в заблуждения всякими псевдо-теориями самообмана, и принять, наконец, себя такого, какой я есть.

Визави яркому желанию, я чувствую, непреодолимую тягу, и вновь начинаю погружаться, сознание засасывает меня, топит в своих мутных водах. Щебет ангельского голоска, отдаляясь, разносится гулким эхом.

Не в этот раз.

Резко втягивая воздух, я хватаю её руки, теребящие мои пальцы, и распахиваю глаза.