Бобовое поле

Было жарко, в небе ни облачка. Над благословенной землёй звонко пело солнце нестареющего Аполлона, и прозрачный сосуд неба полнился неразбавленной синевой.

В одно такое знойное утро вышли они из дома своего друга, Милона из Флиунта. И было их семь человек: Аристоксен, Ксенофил из фракийской Халкидики, Фантон Флиунтский, Эхекрат, Диокл и Полимнаст — тоже из Флиунта, и Лисид — самый младший из пифагорейцев, про которого никто не знал, откуда он родом.

Шли не торопясь: не быстро и не медленно, как ходил сам Пифагор. Шли и беседовали. О том, что разумное бессмертно, что начало всего — единица, что нельзя есть морскую рыбу-чернохвостку, переступать через весы и оборачиваться на границе. И ещё пели гимны — Зевсу и Аполлону.

В кустах у дороги звенели цикады. В небе чёрной точкой завис коршун. Самые зоркие могли бы заметить, что со стороны моря надвигается гроза…

О Златолирый,

ты бег гармонический космосу даришь;

Юный защитник добра, светом питающий рост;

Бог, поражающий взор

своим огненным бегом по кругу! — пели пифагорейцы.

И земля откликалась теплом. И ветви оливы тихо покачивались в такт. Прекрасный Аполлон играл на сиринге где-то на Олимпе, и божественная мелодия разливалась светом по окрестностям.

Аристоксен заговорил о кипарисовых гробах. Пифагорейцы не боялись смерти. Они боялись нарушить волю Учителя. Поэтому кипарисовые гробы были страшнее смерти — ведь из кипариса сделан скипетр Зевса.

Потом стали вспоминать, как провели пять лет испытания молчанием. Фантон признался, что боялся заговорить во сне, поэтому почти не спал. Ксенофил представлял, что ему отрезали язык. И настолько поверил в это, что потом ещё долго мычал — только Пифагор своими чудесными энгармоническими мелодиями излечил ученика.

Когда кто-либо произносил имя Учителя, все как один благоговейно склоняли головы в ритуальном поклоне.

Так шли они — высокие, сильные, умные и добродетельные. Всегда умеренно радостные и в глубине души довольные собой. Ученики самого Пифагора, мудрецы и достойные последователи Великого…

Внезапно гармония Космоса качнулась, показался звериный оскал хаоса: из оврага у дороги выскочили разбойники — человек двадцать кротонцев, вооружённых, как воины во время битвы.

— Бежим туда! — крикнул Аристоксен, указав собратьям оливковую рощу на горизонте.

Пифагорейцы были хорошими атлетами, и, свернув с дороги, они все больше удалялись от неповоротливых кротонцев. Казалось, сам Аполлон укрывает своих любимцев лучами божественного света.

До рощи оставалось совсем немного, когда Полимнаст, бежавший первым, остановился, словно вкопанный, и страшно побледнел. Один за другим и все пифагорейцы резко останавливались, как будто видели ужасное чудовище. На самом деле они смотрели на безобидные зелёные стебли бобов, жизнерадостно тянувшие свои усики к солнцу. В ушах каждого звучал вкрадчивый, мелодичный голос Учителя: «Ритуальная чистота достигается очищениями, омовениями и окроплениями, а также неприкасанием к трупам, роженице и всякой скверне и воздержанием от мертвечины и мяса, нельзя также прикасаться к бобам, как если бы это было человеческое мясо».

Нельзя также прикасаться к бобам.

Нельзя…

За спиной пифагорейцев уже слышалось тяжёлое дыхание разбойников. Кротонцы увидели замешательство беглецов и удвоили усилия.

Спасительная роща стала для учеников недосягаемой, скрылась за стеной из целого мира, который они сами строили, камень за камнем, беспрекословно повинуясь Учителю. Бесконечное бобовое поле, вправо и влево, такое безмятежное и бессмысленно жестокое…

Аристоксен первый повернулся лицом к смерти. Пифагорейцы не боялись смерти. Пифагорейцы…

И все же на лицах остальных учеников навсегда застыли маски первозданного ужаса, отражения многоликого хаоса, который отравляет своим прикосновением божественную добродетель и космическую мудрость. Они отвернулись от чудовищного предательства бобового поля, судорожно вглядываясь в холодные глаза безжалостных Атропос.

Они не сказали друг другу ни слова — всё было предельно ясно и логично, как квадрат гипотенузы треугольника, равный сумме квадратов его катетов.

Напоследок они увидели, как Лисид бежит через бобовое поле, наступая на упругие зелёные побеги. Они не могли пожалеть несчастного безумца, потому что кротонские ножи уже оборвали их счастливые мудрые жизни…

Лисид добежал до края поля и спрятался в бобовой гуще, прижавшись к тёплой и влажной в тени земле. Он слышал крики и звуки ударов, победные возгласы кротонцев, звук тяжёлых неспешных шагов, а затем — тишину, божественную мелодию тишины, такую простую и гармоничную…

Лисид перевернулся на спину и смотрел в небо сквозь подсвеченные лучами солнца бобовые листья. Где-то очень высоко неподвижно парил коршун, с моря всё явственней надвигалась гроза: земля встревожено трепетала в ожидании чуда омовения.

«Клянусь величайшей клятвой — Космосом, Аполлоном и всеми богами и богинями олимпийскими, клянусь изобретшим тетрактиду мудрости нашей, ту, из которой течет источник вечной природы, беря их в свидетели, клянусь исполнять честно, соответственно моим силам и моему разумению следующую присягу и обязательство…» — ведь это его собственный голос — такой искренний и трепетный…

«Мне, нерушимо выполняющему клятву, да будет дано счастье в жизни и в искусстве и слава у всех людей на вечные времена.

Преступившего же и давшего ложную клятву да покарают боги».

Да покарают боги.

Покарают…

Лисид погладил гладкий, изумрудный бобовый побег. Ничего, что вызвало бы тревогу или опасения.

Может, старик просто смеялся над ними? Кипарисовые гробы, рыба-чернохвостка, совершенная сфера, космический разум, не следует чистить зубы мастикой, укрощение гнева, морская ласточка, благочестие…

У Лисида кружилась голова, как после долгой болезни. Теперь он ясно видел, что Космос…

Лисид закинул руки за голову и принялся размышлять. О Космосе, о разуме, о душе — свободно и легко, как никогда раньше. Его не отвлекла даже гроза, сброшенная наконец Аполлоном с неба на землю.

Крупные капли слегка ударяли по лицу, стекали по листьям бобов и падали в землю, как зёрна под ноги сеятеля. Молодые побеги жадно пили каплю за каплей, прорастая вглубь, в царство Аида, и вверх, к скрытому тучей ослепительному солнцу Аполлона, своего небесного покровителя.