И все возможные миры...

Часть 1.

Дом умирал. Черные провалы окон, словно портал в иной мир, пугали редких прохожих. Облупившаяся краска на когда-то ярко-голубых наличниках не восхищала, как прежде, а вызывала желание отвернуться. Оставшиеся куски стекол поблескивали безысходностью. Они торчали в покореженных рамах лезвиями, режущими сердце. Дом смиренно ждал, когда рассохшиеся бревна, с лабиринтами ходов, оставленных жуками-древоточцами, облупившаяся штукатурка, серый треснувший камень обрушатся под ударами людей и машин, решивших, что такому старику, как он, пришло время уступить место молодым, железобетонным, гордо подпирающим небо и цепляющим прутьями антенн застенчивые облака.

Вытоптанный палисадник, обломки стекла, груда покореженных досок среди высохших стеблей и помятых кустов сирени — все напоминало неухоженную могилу.

Облезлый серый кот, расширив темные, поблескивающие отраженным светом закатного солнца глаза, поводя ушами, сидел возле упавшего забора. Настороженно вглядываясь в пустые окна, шевелил усами и удивленно рассматривал наполненные грязной водой глубокие колеи, сейчас, ближе к холодной ночи, застывшие хрустким ледком. Иногда кот вздрагивал от тихих, похожих на слабый шепот, звуков. И тогда его грязная, растрепанная шкурка с темно-серыми полосами дрожала, словно от пронизывающего холода. Но холода он не чувствовал. Лишь недоумение и печаль.

Это был его дом. Кот покинул его неделю назад, чтобы обежать знакомые места, встретиться со старыми врагами, навестить старых друзей, влюбиться десяток раз и, удовлетворенным и опустошенным, вернуться обратно. Так было с ранней юности, когда, однажды проснувшись, он услышал тихий, похожий на гудение в электрических столбах, зов, и до сегодняшнего дня, когда, постаревший и уставший, он по-прежнему бежал туда, куда манил его голос кошачьего естества, не будучи в силах противиться. Это была обычная жизнь, и ничего менять в ней кот не собирался.

Было страшно, тревожно, но любопытство кололо и подталкивало, и животное, поднятое его силой, вскочило, осторожно ступая натертыми подушечками уставших лап, обошло оброненные и уже никому не нужные вещи: сломанный стул, пачку пожелтевших писем в потрепанных конвертах, мятую алюминиевую миску. Опасливо вытянув шею, словно из миски мог выскочить злобный дух или джинн, исполняющий торопливые желания, кот обнюхал ее. Миска ничем не пахла, словно давно валялась здесь, равнодушная и никому не принадлежащая. А ведь раньше в ней была еда. Для него. Сейчас ее облизывал лишь холодный, несущий первые снежинки, ветер.

Кот подошел к входной двери и замер, крутя головой. Дверь была открыта нараспашку, дом, словно добрый пьяница, бесстыдно приглашал к себе в гости. Уши кота, потрепанные в жестоких поединках (а кончик левого отмерз в одну лютую зиму), чутко ловили любые шорохи и поскрипывания. Сейчас здесь стояла тишина. Дом был абсолютно пуст и выстужен, из него ушли даже мыши. Как ни прислушивался кот, но не так и не услышал их убаюкивающего попискивания и возни. Дом стоял чужой и почти мертвый. Будто давно готовый к тому дню, когда огромные тяжелые машины и пустые от своего равнодушия люди разломают, разнесут по кирпичику, раскатают, распилят каждое бревно, втопчут в стылую землю все малое и незаметное и уничтожат возведенное на века жилище.

Приготовления к переезду шли давно, разговоры начались еще раньше. Кот привык, что вечерами на их маленькой кухне собираются подруги хозяйки. Пьют чай и тихими, надтреснутыми голосами ведут печальные разговоры, вспоминая давно прожитые дни. А после долго и молча, словно прощаясь, смотрят в темноту за окном, освещенную тусклым, давно поседевшим, одиноким фонарем.

Кот считал, что ни разговоры, ни мифические переезды его не касаются, и по-прежнему убегал в дальний район, чтобы трепать заносчивых местных котов и любиться с прекрасными разномастными мурками.

По мнению кота, дом был для отдыха и еды. Остальное время отводилось для путешествий, приключений и любви. И пусть его, как и любого другого кота, взяли для порядка в доме и уничтожения грызунов, кот относился к своим обязанностям с прохладцей, мышей ловил кое-как, а хорошенько выспавшись и поев, снова бежал на улицу. Хозяйка ворчала, но кормила и поила, изредка даже чесала за ухом, вздыхая: «Одни мы с тобой остались, ты хоть и непутевый, а теперь за хозяина в доме». Кот прижимался к ее большим рукам с крепкими старческими пальцами и громко мурлыкал, напоминая сам себе работающий трактор, что каждую весну заказывала хозяйка для вспашки земли.

Через распахнутую дверь кот медленно вошел в родную, несколько недель назад еще уютную кухню, втянул запах пустоты и пыли, подошел к холодной, с облупившейся побелкой печи и ткнулся в нее носом. Печь была чужой, остывшей. Распахнутая дверца доверчиво показывала все секреты, не успевшие сгореть в последнем пламени. Старые документы, обрывки газет, то, что его хозяйка навсегда решила оставить здесь, а не брать с собой в новую жизнь.

Возле стены, на обычном месте, стояла тарелка с водой, рядом застывшей горкой высилась холодная, покрывшаяся обветренной пленкой, каша. Кот стал жадно пить воду, раздумывая, вернется ли за ним хозяйка, а если вернется, то когда. Кашу брезгливо тронул лапой и отошел. Задумчиво полежал возле холодной печи, чихнул, попав лапой в рассыпанную золу, устало поднялся и побрел прощаться с домом. Недолго постоял в дверях пустой хозяйкиной комнаты, рассматривая огромный, почти под потолок, рассохшийся старый шкаф, громадой высившийся возле стены, и вспомнил, как котенком любил прятаться в его темных недрах, а услышав шаркающие звуки хозяйской походки, — выпрыгивать и хватать хозяйку за ноги. Хозяйка охала и ругалась, а он, вздыбив шерсть и задрав свой маленький, но гордо стоявший хвостик, весело носился возле нее кругами.

Кот вздохнул и огляделся. Пустые окна без занавесок, скрипучий старыми досками пол, ветер, задувающий в открытую форточку, — все навевало уныние. Кот не ощущал ничьего присутствия, как это было, когда они здесь жили с хозяйкой, и понял, что душа дома, если она у него была, давно покинула эти старые бревенчатые стены.

Осторожно минуя битое стекло и разбросанный мусор, кот обошел остальные комнаты, довольно замечая свои, оставленные острыми когтями, отметины. Эти глубокие и длинные царапины на полу и на стенках шкафа наполняли его гордостью. Они рассказывали историю его жизни, о том, как он рос и мужал. С первого дня, когда хозяин принес серый, возмущенно пищащий комочек, и до сегодняшнего, последнего, эти отметины, словно рисунки первобытных людей, были понятны любому внимательному человеку и зверю.

Кот решил не подниматься на чердак, потому что прекрасно помнил его. Сухие связки травы, сломанные детские игрушки, прочитанные книжки, густая пыль, покрывавшая каждый предмет. Унылая серая паутина, сплетенная сонным хмурым пауком, тусклое оконце, через которое в летние дни пробивался тонкий солнечный луч, который кот так любил трогать лапой.

Дети разъехались, забыв свои книжки и игрушки, умер любимый хозяин, его жена убрала лестницу, и одинокий летний луч тщетно искал и не мог найти своего товарища по играм.

Кот еще раз оглядел пустое жилище. Когда-то оно казалось ему прекрасным дворцом, куда радостно возвращаться и где тебя всегда накормят, приласкают, поворчат, но где тебе рады. Сегодняшний дом напоминал скрюченного вечными болезнями и никому не нужного старика, пусть и прожившего насыщенную жизнь, но уже забывшего даже свое имя.

Если бы кот был человеком, он бы сказал дому «спасибо», но он был всего лишь кот, поэтому просто сел на деревянный пол, задумчиво почесал за ухом, рассеянно лизнул лапу и направился к выходу.

Дома не было, хозяйка исчезла, нужно было решать, что делать дальше, и после некоторого раздумья кот направился вниз по улице. Быстро, стараясь не смотреть в мертвые окна, пробежал несколько таких же готовых к сносу домов и остановился возле маленького, покосившегося, больше похожего на сарай, домишки. Скрипучая, висевшая на одной петле калитка была распахнута, но чуткий, со свежей царапиной нос уловил запах еды, собаки и мужчины. Кот гордо расправил грудь, тронул лапой приветственно скрипнувшую калитку, добежал до дома и постучал в низкое, почти у самой земли, оконце, для верности протрубив громкое и требовательное: «Миау!».

Через минуту его услышали, раздалось старческое негромкое покашливание, потом хриплое чертыханье. В темной кухоньке, куда выходило окошко, затрепетал огонек свечи, и кот подбежал к старой, выкрашенной коричневой краской двери, нетерпеливо глядя на медную, когда-то блестевшую, а сейчас поблекшую, едва державшуюся на одном гвозде, дверную ручку.

Загромыхал засов, и старик, одетый в старый с прорехами пиджак, похожий на разбуженного домового, крепко обхвативший пальцами свечу, увидев кота, радостно воскликнул: «Василий! Здорово тебе. Вернулся все-таки! Ну, давай, давай, забегай быстрей. Не лето на дворе».

Василий шустро прошмыгнул между ног хозяина дома и, забежав в крохотную, натопленную кухню, с удовольствием растянулся на старом собачьем коврике возле стены. Тут же ему в бок ткнулся влажный нос. Маленькая, черная с белым пятном на груди собачонка, такая же старая, как и ее хозяин и их покосившийся дом, начала радостно вылизывать ему уши. Кот, барственно развалясь на чужой подстилке, принимал ее восторженные лобзания со снисходительной важностью. В доме было полутемно, но это не мешало ему разглядывать такую родную, пусть и убогую, обстановку. Старик и кот были друзьями, и Василий частенько захаживал сюда в гости. Играл с собачкой Мартой, принимал угощения, иногда оставался на ночь. Старик был другом его умершего хозяина. А, значит, и его другом.

Мужчина запер дверь и, поставив свечу на деревянный, грубо сколоченный стол, полез в шкаф.

— Электричество отключили, — ворчал он, открывая дверцу и снимая с полки крупу и банку тушенки, — но ничего, сейчас на печке кашу сварим и поужинаем.

Хозяин дома открыл тушенку, и кот с собакой громко сглотнули слюну. Аромат мяса лез в уши, пощипывал язык, просачивался в каждую пору, и кот, забыв про вежливость, требовательно и громко произнес: «Мау». Собака терпеливо стояла рядом, глядя влюбленными, слезящимися глазами, лишь едва заметно покачивался кончик ее хвоста, да дыхание стало громче и отчетливей.

— Проголодались? — старик засмеялся, потом закашлялся, — потерпите, недолго осталось.

Он подбросил поленьев в печку, и когда вода в маленькой кастрюльке пошла пузырями, бросил туда крупу, покрутил ложкой, размешивая, затем до дна выскреб из консервной банки тушеное мясо, подождал, глядя задумчиво на аппетитное варево, и снял с огня.

— Остынет и дам, сам с утра не ел ничего.

Старик сел на скрипнувший под ним стул, кастрюлю поставил на подоконник. И все трое замерли. Запах стоял умопомрачительный, в животах завывало, но никто не трогался с места. Казалось, все трое задремали. Стало очень тихо. Только потрескивал огонек свечи, и крохотное пламя танцевало от объятий легкого сквозняка. Троица медитировала, словно видя божественный свет и подходя к нему все ближе и ближе.

Кот первым стряхнул оцепенение и, подойдя к старику, требовательно, но вежливо тронул его лапой.

Старик очнулся, достал тарелки, ложку для себя и, поделив кашу на троих, тяжело опустился на стул и стал не торопясь жевать.

— Всю хорошую посуду перевезли в новую квартиру, — извиняясь, объяснил он, — остались только щербатые тарелки. Ну, ничего, скоро из новых поедим, правда, девочка? — он потрепал Марту за ухом, та вильнула утвердительно хвостом и продолжила есть.

Кот ел жадно, урча от удовольствия, собака — размеренно, успевая взглянуть заинтересованно на кота и влюбленно на хозяина. Старик посмеивался и подмигивал жующей звериной братии. Ужин закончился, свеча почти догорела, из приоткрытой печной дверцы стекал отблеск огня, ложась на деревянный пол красным закатным отсветом.

Марта лизнула Васькин нос своим широким алым языком, кот сморщился и недовольно отвернулся. Старик засмеялся:

— Ну, ну, пусть женщина за тобой поухаживает.

Он легко подхватил собаку на руки и опустил на худые колени. Марта лизнула и его в губы, сыто зевнула и благодарно прижалась к груди, почти к самому сердцу.

Старик достал из кармана табак, скрутил папиросу, прикурил от свечки и с удовольствием затянулся. Марта сунула нос старику подмышку и замерла. Кот чихнул, когда тяжелый дым заполз ему в ноздри, и отошел подальше.

В кухне стало совсем темно, только ритмично, словно маяк, вспыхивал огонек папиросы, да яркие звезды, заглядывая в окно, освещали это убогое жилище.

Дед закашлялся:

— Завтра приедет дочь, заберет меня отсюда в новый дом. На третьем этаже моя квартира, — он разговаривал с животными, словно с товарищами, и те, казалось, понимали каждое слово.

Старик замолчал, кот, сыто щурясь на огонь, размышлял о своей дальнейшей судьбе, собака поскуливала во сне. Старик положил морщинистую ладонь ей на голову и продолжил вполголоса, часто замолкая и затягиваясь папиросой.

— Этот дом мой отец рубил. Здесь я родился и брат мой старший, что давно умер. А я живу. Живу и вижу, как дом, впитавший в свои деревянные стены и мою жизнь, и жизнь моих родителей, их смех и слезы, рушится, и завтра, послезавтра, его уже не будет. Словно и не было никогда ни моей семьи, ни того времени, в которое мы жили. И деда твоего не было, — он поглядел на Ваську, — и любви той не было, что скрепляла дом и живущих в нем крепче цемента. Неправильно это. И страшно. Как я буду жить без этих кривых окон, где каждый вечер вспыхивают новые звезды? Без этой маленькой печки, что грела лучше всяких жен? Без дороги, заросшей крапивой и бурьяном, по которой я каждый день возвращался домой с работы? Как я буду жить без этой дороги домой? — старик глухо закашлял и потушил папиросу.

Кот слушал его голос, звуки дома, звон ярких звезд, беготню маленьких лап под полом и удивлялся: «Кажется, я слышу всю вселенную. Это странно. Мои девять жизней подходят к концу, возможно, поэтому я начал понимать и слышать мир, в котором жил».

Он смотрит на плачущего старика, на дрожащую Марту, слизывающую соленые слезы, и приходит к очень простому решению.

— А ты, Васька, с нами езжай, — предлагает ему старик, немного успокоившись, — в тесноте, да не в обиде. Проживем как-нибудь. Твоя хозяйка, конечно, хороший человек, должна за тобой вернуться, но где ты ее ждать будешь? Не на улице же. Поедешь завтра с нами, а я ей письмо напишу, где-то адресок записан. Захочет — приедет и заберет, нет — останешься с нами.

Васька трется об ноги деда, громко мурлыча. Он все понял, что сказал старик, не такая уж это премудрость, понять человека, которого знаешь много лет. Ведь даже люди иногда понимают своих любимцев с полуслова. Хорошие и добрые люди.

Дед целует собаку в лоб и та, успокоившись, скручивается у него на коленях.

Через минуту дед зевает:

— Спать, спать. Нам, старикам, нужно много сил. Давай, Васька, за мной, а дверь я приоткрою, вдруг захочешь выйти по своим делам.

Он опускает Марту на пол, и та сонно семенит за ним в комнату, такую же крохотную, как кухня. Там у деда стоит кровать и стул с ворохом вещей. Завтра он последний раз окинет грустным взглядом свое жилище, пусть убогое, но такое родное, и выйдет за дверь, чтобы больше никогда сюда не возвратиться. Разве что в беспокойных снах, когда дом начнет звать его, и по утрам, с больной тоской, старик начнет вспоминать свою молодость, пока в один из зимних дней не войдет в свой покинутый дом навсегда. Вместе со своей черной с белой грудкой собакой. И будут они жить там молодые и счастливые, не думая о завтрашнем дне, не поскуливая от старческого ревматизма, не охая от не сгибающейся поясницы.

Все это кот видит ясно, лишь взглянув в покрасневшие глаза деда, словно неожиданно, на старости своих кошачьих лет, стал пророком.

Часть 2.

Сырое мглистое утро хватает за нос и уши, начинают ныть сбитые лапы, за ними начинает плакать его маленькая кошачья душа. Кот нехотя выходит из приютившего его на последнюю ночь дома и решительно направляется по только ему видимой дороге. Земля скована ночным холодом приближающейся зимы, подкрадывающейся, словно злобная хитрая лиса.

Он знает эту дорогу, как будто ходил по ней много раз. Он не может сказать, действительно ли это так или это просто его фантазии, неожиданно вспыхивающие яркими картинками, так похожими на реальность. В этот день силы иного мира начинают владеть им. И кот понимает, что не ошибся. Его время пришло. И пусть сейчас все его чувства напряжены, а в сердце — тоска, кот знает, что решение, принятое им вчера вечером дома у гостеприимного деда и его ласковой собачки, было верным.

Через несколько шагов он садится передохнуть, подумать и посчитать громкие удары своего сердца, испуганно бьющегося о ребра, словно не желающего отправляться с ним в это путешествие, а желающее остаться здесь. Дождаться хозяйку или поехать вместе с дедом и через год, или позже, говорят, кошки, избалованные теплом и негой, живут дольше тех, кто гуляет сам по себе, соблюдая только им известные клятвы, данные кошке-праматери, заснуть навсегда в тихом и темном углу квартиры и быть похороненным в ближайшем парке или просто быть выброшенным в мусоропровод.

И пусть времени с сотворения этой планеты прошло достаточно, и клятвы давно устарели, да и боги спят, кот, доживающий свою последнюю, девятую жизнь, знает, что его судьба, выбрав тропу, занесенную снегом, или расползающуюся от весенней распутицы, или покрытую нежной шелковой травой, — идти упрямо вперед, пока она не выведет его к широкой, словно половодье, дороге, по которой уходят все животные, не только кошки.

Он бежит бодрой иноходью, стараясь не смотреть по сторонам, но иногда не выдерживает, останавливается и, подняв голову, с тоской глядит на голые деревья, на пустые полуразрушенные дома, всматривается в бледные уродливые высотки, так нелепо и нагло раскиданные по широким и давно исчезнувшим старым улицам.

Жизнь движется вперед, и скоро все деревянные дома принесутся в жертву хищному идолу городской застройки.

Люди и их животные вознесутся высоко над землей в тесные квартирки, и запах весенней земли, шорох первых снежинок, невесомо опускающихся на кошачью шерсть, или едва слышное поскрипывание старой березы, что давно легла под топор, станут им неведомы. Люди в огромных городах перестанут смотреть в небо. Да и незачем им будет туда смотреть, все то, что пело, танцевало и сверкало на темных ночных небесах, затмится яркими наглыми огнями фонарей и реклам.

Сначала пропадет желание выйти ночью во двор и, закинув голову, любоваться звонкими счастливыми звездами, потом не захочется спрашивать кукушку об отпущенных годах, не захочется ходить босиком по весенней, еще прохладной земле, да и земли скоро не останется, вся она будет залита горьким черным асфальтом, убивающим любые ростки жизни. И когда пропадет последнее такое желание, человек потеряет связь со Вселенной и заживет серо, бездушно, не ощущая ни чужих желаний, ни чужой боли.

Кот знает: люди будут пытаться стать счастливыми и в этих возведенных им на радость тюрьмах. Они будут выходить на узкие балконы и, втягивая смесь тумана и пыли, восхищенно восклицать: «Какой воздух! Вдохни-ка!».

А потом, когда пройдет несколько лет бесполезных метаний, бессмысленных вглядываний в черное небо, придет страх, что жизнь остановилась, планета сошла с оси и, словно лихой водитель, без тормозов несется, куда глаза глядят.

Тогда люди соберут свои нехитрые пожитки, сядут в автобусы и поезда и поедут искать свое детство и свою счастливую юность в далекие места за городом, где снова захотят жить наивными дикарями, целующими от восторга каждую зеленую травинку и поющими радостные гимны первым солнечным лучам.

Кот Васька порадовался этим перспективам и запретил себе думать, сколько человеческих и звериных душ придется принести в жертву, пока человек не поймет, что он давно уже не царь природы, а такой же ее подданный, как и все вокруг: от собаки, вертящейся под ногами и преданно заглядывающей в глаза, до крошечной букашки с прозрачными крыльями, что летним вечером опустилась на лист открытой книги, оставленной кем-то на скамейке.

Кот добегает до места, где заканчиваются дома, и переходит широкую дорогу, почти пустынную в это важное утро. Кот не спеша перебегает ее и останавливается. Повернув голову назад, вспоминает виденные им улицы, закоулки, темные подвалы, огромное разнообразие потайных местечек, где можно переночевать и подкормиться. Втягивает носом утренний бодрящий воздух и, вдохнув его, навсегда оставляет в своих легких острую смесь всего того, что было ему дорого. Запахи еды, влажной и сухой земли, родники и широкие блестящие лужи, запах мокрой шерсти и запах свежей крови, будоражащий аромат кошки, готовой к любви, и запах родного дома, куда возвращаешься всегда победителем и никогда — побежденным. От воспоминаний начинают болеть шрамы на теле, ноют лапы, затянувшаяся царапина на носу набухает и начинает кровоточить. Приходит боль. Болит все тело, болят сердце и кости, болит и трепыхается душа. Кот закрывает глаза — и через мгновение все проходит. Некоторое время он стоит, поводя ушами, вслушиваясь в звуки покидаемой им старой жизни и слыша, как открывается дверь новой.

Словно попавший под дождь, кот встряхивается, сбрасывая сожаление и тоску, как надоедливых блох, и направляется к лесу, который начинается почти у дороги, а заканчивается где-то далеко на западе, куда кошкам вход уже воспрещен. И где, кот слышал это от Марты, сбежавшие от злых хозяев домашние псы преображаются и становятся серыми лесными волками, забывшими человеческую ласку и не скучающими более по теплу и дому. То ли оборотни, то ли потерянные разочаровавшиеся, преданные человеком души.

Кот поежился. Сейчас он и сам выглядел, словно лесной дух, какой-нибудь верный спутник богини, покровительницы животных. Огромный, взлохмаченный, с яркими желтыми глазами, с проницательным взглядом, одной лапой уже стоящий на невидимой вечной дороге, другой — на дороге покидаемого им мира.

Хорошо, что его сейчас никто не видит. Ведь кошка, прожившая свои девять жизней, получает в дар огромные магические силы, хотя, возможно, просто возвращает то, что принадлежало ей по праву, но было отнято при рождении.

Сейчас он смотри на мир иным взглядом, видит его взлеты и падения, мучения и радость и где-то в глубине души жалеет, что не сможет ощутить это на своей шкуре, но делает шаг и забывает о сожалениях.

Кот входит в лес, и тот гудит, приветствуя его, и ветви сосен сгибаются, и ветер стихает и перестает монотонно и жалобно скулить в пустых дуплах. А неспящие до сих пор звери торопливо и испуганно закрывают глаза, белки утыкаются в свои пушистые, словно зимние одеяла, хвосты, мыши-полевки крепче обнимают своих многочисленных детей, а злой черный ворон на высокой ветке отводит глаза от сосредоточенно бегущего по лесной тропе зверя. Даже мысленно никто не провожает его в этот последний путь. Хотя, кому, как не ворону, видящему своими круглыми черными глазами всех лесных и домашних духов, злых, добрых и равнодушных, чующего душу человека и зверя, проводника в темный мир, открывающего и закрывающего двери, — указать ему короткую и легкую дорогу и немного проводить по ней?

Но ворон закрывает глаза, занавешивает свою проницательность плотными кожаными шторами и молчит.

Никому нельзя смотреть на того, кому поклонялись многие века и в жарких пустынях, и в огромных, давно умерших древних городах. Ворон чует в нем то, о чем знали лишь немногие избранные, давно ушедшие, развоплотившиеся, ставшие не просто пылью, а пылью звездной. Видит мощь, силу и такую неуютную для ворона инаковость.

Словно перебегая из одного мира в другой, кошки совершают определенный ритуал, возвращаясь в этот мир или оставаясь в тех мирах, о которых даже умный и сердитый ворон ничего не слыхал. Никто не знает, где истинный дом кошки, на какой планете, в каком из многочисленных миров. Никто не знает, зачем она возвращается на эту холодную и неуютную землю, где нынешние жители не ощущают даже друг друга, не говоря уже о кошке, что дождливой ночью, жалобно мяукая, скребется в их двери. Такая жалкая и незаметная. Как же случается, что неожиданно для самого человека, умильно глядящего на вылизывающего себя мокрого зверя, в его душу входит благодать, и он начинает понимать жителей древних городов, несущих пожертвования в кошачий храм и верящих в силу и заступничество богини с кошачьей головой и острыми коготками на слабых женских ручках.

Кто-то хранит и лелеет этот свет в себе, кто-то испуганно гасит, и тогда алтарь оборачивается плахой. Сколько же живых невинных душ принесено в жертву, сколько еще принесется?

Об этом думает внезапно прозревший ворон, сердце его растет, набухает, хочет вырываться из груди, в горле клокочет, он начинает задыхаться, но вскоре напряжение проходит, птица открывает глаза и нежно и чуть неуверенно каркает. Дорога пуста, следы стерты временем, ветер поет грустную песню без слов, сосны покачивают ветками, стряхивая зеленые иглы, словно покаянные слова, а глупые осины, роняя влагу с ветвей, дрожат и плачут в преддверии холодной и ранней зимы. В горле птицы рождается песня. Она льется с несвойственными для ворона нежными переливами полынной горечи и медовой вязкости.

Не слушай ее, человек, не останавливайся. Иди дальше. Эта поминальная песнь не для тебя…

Эпилог.

Кот только на мгновение прикрыл глаза и устало зевнул, а под лапами была уже другая дорога. Твердая, ровная, приятная для стертых, натруженных конечностей. И свет другой. Теплый, живой, обволакивающий усталое тело. Почти осязаемый. Ласково шепчущий, успокаивающий усталую и испуганную душу. Васька доволен, что переход прошел легко и почти незаметно, хоть шерстинки до сих пор наэлектризованы и, кажется, чуть искрят. В прошлые несколько раз он заблудился и, дрожа от страха, долго плутал в мрачном, пугающем своей безысходностью лесу, который цепко держал его и никак не хотел выпускать.

Василий гордо вскидывает голову и уверенно делает первый шаг в этом новом мире. Дорога пустынна, никого нет, но кот знает, что, пробежав несколько шагов вперед, он увидит других животных. Робких и смелых, молодых и старых, тоскливо и растерянно озирающихся. Или, наоборот, смело бегущих навстречу свету с безмятежностью детей. Тех, кто от страха еле переставляет лапы, и тех, для кого конец земной жизни означает, что боль, тоска и одиночество никогда больше не вернутся. Живущие рядом с человеком и живущие в самых дальних уголках земли, никогда не виданные, чуднЫе и самые обыкновенные. Большие и маленькие — все окажутся на этом пути. Дорога расширится, разольется бескрайним морем, и по ней огромными кораблями или юркими лодчонками пронесутся те, кому пришла пора в этот день совершить переход в иной мир.

После первого шага горечью накатывает чувство вины. Гигантской волной оно накрывает кота с головой, не вздохнуть, не выплыть. Васька барахтается в своих воспоминаниях, они так тяжелы и давят на хребет, на сердце, на все его измученное тело, что он останавливается передохнуть и, поникнув головой, вспоминает тех, кого оставил и перед кем виноват.

«Я бросил свою хозяйку», — кается Василий, — «и вообще всегда думал только о себе». Кот стоит, зажмурившись, заново проживая свою жизнь. После нескольких трудных минут раскаяния появляется легкость. Тяжесть уходит, дышать становится легче, тоска исчезает, словно слизанная Мартиным языком.

Кот делает короткий шаг и останавливается, пытая себя:

— Был ли я хорошим котом, выполнил ли свое предназначение? Не таит ли кто зла на меня, все ли обещания выполнил? — после короткого раздумья кот быстро и утвердительно кивает головой и делает бодрый прыжок.

— Пусть я всегда жил в свое удовольствие и часто не думал о чувствах других, но я был смел, мое сердце всегда было открыто, я умел любить. Я видел зло и от людей, и от зверей, но не стал из-за этого ненавидеть весь мир. Я стал мудрым и терпеливым. Я раздавал затрещины молодым котам, но это для их же пользы, — Васька притворно вздыхает. — Надеюсь, я научил их уважению к старшим. Я не лез напролом, но и не прятался по кустам. Конечно, я делал ошибки, — кот опускает голову, вспоминая, как после смерти хозяина пропал на несколько месяцев, бросив свою хозяйку. Ваське тогда было очень худо, но когда он вернулся и увидел постаревшую на несколько лет от горя женщину, стало стыдно. Но все, что он смог, — ткнуться носом в бессильную руку и бухнуться возле горячей печки отсыпаться.

Его до сих пор грызет вина за тот случай, но он уверен, что хозяйка его давно простила, а сейчас и он прощает себя. Груз снят, идти становится легче. Кот довольно фыркает, расправляет поникшие усы, оглядывается по сторонам и замечает огромного, неподвижно сидящего пса. Глядя пустыми глазами на дорогу и опустив морду, тот тихонько поскуливает.

Кот, не торопясь, подходит ближе, рассматривая черную овчарку с неприкрытым любопытством, присущим всем кошачьим.

— Не сиди, иди вперед. Та жизнь закончена, начинается другая, — подбадривает он собаку.

Но та мотает головой, словно не слышит:

— Он не справится.

— Что?

Василий подходит почти вплотную и заглядывает в карие, словно два озерка жидкого янтаря, печальные глаза.

— Он не справится без меня, — едва слышно шелестит пес, и Васька совершенно не удивляется тому, что в этом мире все говорят на одном языке и все друг друга понимают.

— Ты о ком?

— Мой хозяин, — пес смотрит на серого облезлого кота, еще пахнувшего той жизнью, и поясняет:

— Мы жили вдвоем, и теперь, когда я ушел, боюсь, он не справится без меня.

Васька недоуменно фыркает:

— Чушь, люди намного крепче, чем ты думаешь. Конечно, он будет горевать, но потом это пройдет.

Пес отрицательно мотает головой:

— Ты не понимаешь. Мне нужно назад. Хотя бы на несколько секунд. Взглянуть ему в глаза, пообещать, что буду ждать его.

Васька задумывается о себе, о своей хозяйке, о старике с маленькой ласковой собачкой и решительно восклицает:

— Попробуй, пес! Если ты так сильно хочешь сказать последние слова своему хозяину, то у тебя должно получиться.

Собака внимательно смотрит на кота, кивает лобастой головой, зажмуривает глаза и исчезает. Кот ошарашено смотрит на пустое место, в голове крутятся бессвязные мысли. Он знал, что любовь может творить чудеса, но собачья преданность — это больше, чем чудо, это и есть сама любовь. Разглядывая неподвижные сосны, кот не ощущает ни ветерка, ни запахов разогретого леса. Теперь все это осталось только в его памяти. И это всегда было единственным, о чем он жалел.

Неожиданно кто-то толкает его в бок, и Васька слышит рядом возмущенное шипение:

— Ненавижу собак. Из-за таких, как эта, я и оказался здесь.

Василий поворачивает голову и недоуменно разглядывает крошечного рыжего котенка, настроенного очень воинственно:

— Если я когда-нибудь стану человеком, — сердито восклицает кроха, — буду мстить каждой собаке, — он издает звуки, которые, по его мнению, напугают всех врагов, и роет землю крошечными лапками.

— Кошки не перерождаются в людей, — растерянно бормочет Василий, глядя на малыша. Сердце его сжимается от несправедливости, но кто он такой, чтобы исправлять чужие судьбы? Ему жалко этого озлобившегося котенка, но ненависть — не лучший путь, особенно когда впереди у тебя еще восемь непрожитых жизней, — а вот собаки — да.

Котенок разочарованно плюхается на рыжий короткий хвостик и, глядя сверху вниз на Василия круглыми детскими глазенками, тянет:

— Это несправедливо.

— Зато кошки могут стать духами-помощниками или духами-защитниками в любом из миров, — объясняет несмышленышу Василий и ласково подталкивает котенка двигаться дальше.

— Я не хочу в любой, — упрямится котик. Он поник головой и его почти не слышно, — я хочу в свой двор, к братикам и сестричкам, к своей маме. Я больше не буду таким непослушным и не стану убегать от них. Мне просто стало интересно, что находится в соседнем дворе. Мои лапки такие маленькие, я так долго туда бежал. А когда влетел во двор, на меня набросился огромный пес, я не успел ничего сделать, даже подумать, он выскочил так внезапно.

Василий, глядя на рыжика, размышляет, что, возможно, неспроста он повстречал этого бедолагу именно сейчас, что ответственность, которую он благополучно избегал, настигла его. И, кажется, теперь он должен стать воспитателем и учителем этого несчастливого существа.

Снова появляется пес. Он выглядит умиротворенным и уверенным, глаза его сияют. Он подходит к Василию, благодарно склоняет перед ним свою огромную голову и делает прыжок вперед.

Останавливается и, обернувшись на парочку, старика и выгнувшегося дугой шипящего малыша, произносит:

— Хозяин всегда любил меня и будет любить и помнить даже после моей смерти. Мне хватило несколько секунд, чтобы заглянуть в его глаза и понять это.

Василий важно кивает, он рад за пса. А про себя снова поражается силе любви, понимая, какой же она огромный неизученный механизм, не использованный полностью ни людьми, ни животными. Лишь счастливцам повезло понять это чувство, увидеть в нем силу, мощь и магию.

Котенок, спрятавшись за его спину, испуганно мяукает:

— Все собаки одинаковы! И у этой есть острые клыки, что могут разорвать тебе горло.

— Нет, — уверенно отвечает ему кот, — не все. Я знал много собак. Среди них, как и среди людей, были и хорошие, и плохие. А с одной я даже дружил. Но сейчас тебе это трудно представить.

— Пока — да, но я тебе верю, — рыжик несется вперед, обгоняя Ваську, останавливается и, дождавшись мерно семенящего кота, пристраивается рядом.

— Куда пойдем? — с непосредственностью ребенка спрашивает он.

Василий смотрит на дорогу: она стала шире, слева и справа от них пробегают собаки, кошки, начинают появляться другие животные. Это звериное половодье течет и течет, и нет ему конца.

Кот смотрит на своего нового товарища и думает: смерти не существует, теперь он знает это точно. Его девять жизней на этой планете закончились, но сколько еще планет, больших и малых солнечных систем и вселенных, где можно возродиться. И, возможно, когда-нибудь он найдет такую звезду, где люди, кошки и собаки живут рядом, не уничтожая, не ненавидя друг друга. И тогда он покажет маленькому, обиженному на судьбу котенку, как устроен правильный мир. А, возможно, он найдет такую землю, где в храмах, посвященных прекрасной богине, каждое утро наливают свежее молоко, и многочисленная армия кошек, развалившись на теплых, нагретых солнцем, ступенях, сыто глядит вниз на прекрасный и цветущий город.

— Где-то меня ждет мой хозяин, — отвечает на вопрос котенка Василий. Мы найдем его, а там посмотрим. Ведь впереди — вечность.

Малыш доверчиво глядит на мудрого и взрослого, прожившего целых девять длинных жизней кота, и его сердечко наполняется восхищением и любовью.

— Я с тобой, — восклицает он, и они прибавляют шаг.

Ворон закончил петь и устало опустил отяжелевшую голову. Ему кажется, он постарел на несколько веков. Пропетая песня тихо остывает в птичьем горле, сердце отчаянно бьется в груди, то ускоряясь, то замедляя свой ход. Совсем как время, которое ему никак не удается поймать, какими бы песнями и обещаниями он его не приманивал. Птица, грузной чернильной кляксой, поникнув, сидит на ветке. Поземка заметает маленькие круглые следы, и холодный ветер злится, что, пойдя по этим следам, он внезапно потерял их и никак не может найти. Он гудит, вьется, сердито перетряхивая сухие колкие снежинки, но следов нет. Они исчезли, как и тот, кто оставил их.

Задремавший было ворон приходит в себя, тяжело поднимается над колкими верхушками сосен и уводит холодный ветер вглубь изумрудного сонного леса.