ДЕЛАЙ ДОБРО

Подходил к середине промозглый сентябрьский день. Выходной. Третьяков изнывал от безделья. Настроение в такую погоду у него всегда было паршивым. Всё валилось из рук, и он не знал, куда себя деть.

Пересекая большую комнату, после уже неизвестно какой по счёту чашки кофе, он вдруг заметил на диване жёлтый пластиковый пакет, в такие обычно пакуют продукты в супермаркетах. Третьяков остановился в задумчивости. В пакете должны быть книги. Пять или шесть штук. Третьяков точно не помнил сколько, но он сам уложил их в пакет, а пакет специально положил на диван, на видное место, что бы не забыть. И забыл.

Третьяков стоял и считал дни. Эти книги брал в местной библиотеке сын. Рэй Бредбери. Точно. Сын уехал на учёбу и попросил Третьякова занести их в библиотеку и сдать. Третьяков пообещал но, замотавшись, совсем забыл о них, хотя пакет, по его мнению, был положен на самое видное место. По его подсчётам прошло уже шесть дней.

Третьяков взглянул за окно и сдвинул челюсть влево.

На дворе серый затянутый густыми тучами полдень. Но дождь прекратился и только ветер гнал по лужам, как бумажные кораблики опавшие листья тополей.

Третьяков повернул голову и бросил взгляд в прихожую. На вешалке одиноко висела его серая куртка. Рядом, на верёвочке, повис складной зонт.

— Пойду! — Сказал вслух Третьяков и направился в спальню натягивать джинсы.

Через пять минут, покачивая пакетом с книгами, из которого высовывалась рукоятка зонта с верёвочкой, он шагал, обходя лужи к зданию районной библиотеки. Настроение заметно улучшилось. Хоть какое‑то занятие. На обратном пути он решил пройтись по магазинам и купить банку закончившегося кофе. Потом можно зайти к китайцам в овощной за грушами. Большие и жёлтые, они брызгали липким соком, и заполняли рот мягкой немного терпкой на вкус массой, после чего хотелось закрыть глаза и наслаждаться.

С каждым шагом настроение поднималось всё выше. Третьяков смотрел вокруг потеплевшим взглядом и удивлялся тому, какими, оказывается, яркими красками раскрашен мир.

Вот и библиотека. Ограда, сваренная из изящно скрученных, выкрашенных в чёрный цвет стальных прутьев. Открытая настежь украшенная затейливым узором калитка, радушно приглашает войти. Дорожка, выложена светлой узорчатой бетонной плиткой. Со всех сторон от дорожки цветы. Это Настурции — любимые цветы Третьякова. Они весело покачивали оранжевыми головками и наполняли влажный воздух тончайшим ароматом.

Из‑за угла, с ведром в руке показалась полная и щекастая парикмахерша. Тяжёлые времена. Администрации библиотеки пришлось ужаться и высвободить две комнаты для аренды, под парикмахерскую и швейную мастерскую.

Парикмахерша раскачиваясь, как тяжёлый церковный колокол, шла к входной двери, звеня ведром и с трудом переставляя слоновьи ноги. Широкие тапочки со стоптанными задниками шваркали по отмостке.

Ослепив парикмахершу улыбкой, Третьяков пожелал ей доброго дня и вошёл первым.

— О, блин. — Услыхал он за спиной.

Коридор. Справа дверь в швейную мастерскую, слева в парикмахерскую, прямо дверь в библиотеку. Проходя по коридору, Третьяков заметил за открытой дверью швейной мастерской невзрачную маленькую женщину, одетую во что‑то потёрто‑серое и заношено‑драповое. Женщина сидела за столом для раскроя тканей и ёжилась над коробкой Доширака, втиснутой между разноцветными отрезами ситца. Её маленькая челюсть со сморщенной губой, медленно двигалась из стороны в сторону. Блёклые глаза остановились за линзами очков и смотрели в никуда.

Третьяков проследовал дальше и ухватился за ручку двери в библиотеку. Дверь почему‑то оказалась закрыта. Третьяков потянул за ручку ещё раз. Дверь не поддалась. Он дёрнул сильнее — результат тот же. Настроение, набирая скорость, стремительно понеслось вниз, как санки с заснеженного склона. Третьяков ударил кулаком по ручке.

— Лбом постучи ещё! — Раздался сзади сиплый голос, задыхающейся от ходьбы парикмахерши. — Не видишь, обед. До трёх. — Парикмахерша, пыхтя и сопя как огромный раскрасневшийся и вспотевший паровоз, не глядя на Третьякова, боком втискивала своё похожее на наполненный водой презерватив, тело в дверной проём, ведущий в помещение парикмахерской.

Третьяков развернулся на каблуках и стоя спиной к двери библиотеки посмотрел вслед колышущимся ягодицам парикмахерши. Мир вновь стал для него серым. Его душили обида и злость. От досады даже захотелось плакать. Он вынул мобильник и бросил полный надежды взгляд на экран. Пять минут третьего. Целый час!!

«Крысы. Книжные черви. Сидят дни напролёт тощими задницами на казённых стульях, чихают от пыли в белые надушенные носовые платочки, а им ещё и обед подавай».

— Блядская библиотека! Что б вы сдохли тут все! Обе‑ед! — Он с силой тряхнул пакетом с книгами, надеясь, что он разорвётся и эти мерзкие книги повалятся на грязный пол, а он не станет подбирать их. Пусть валяются в грязи. Так и надо. Но пакет выдержал.

Серая в драпе мышь, сидящая за столиком в швейной мастерской, перестала шевелить челюстью и сверкнула очками с залапанными стёклами. Её мерзкие сморщенные губы блестели жиром, а к нижней прилипла ниточка лапши.

Громко топая, Третьяков зашагал вон из этого гадкого места. Он ударом ладони распахнул входную дверь и замер на крыльце. Рот перекосился от отчаяния. Руки затряслись от бешенства. Дождь упругими толстыми струями нещадно хлестал по бетонным уродливо смотрящимся с этим безвкусным узором плиткам дорожки. Кругом эти идиотские цветы. Мрачная, в потёках ржавчины ограда блестела от влаги.

Третьяков застонал от обиды. Его зубы издали скрежет. Он рванул из пакета зонт и надавил на кнопку так, что она осталась в нажатом состоянии. Зонт раскрылся до половины. Третьяков ударил зонтом о колено. Раскрывшись, зонт уколол его концом спицы в лицо. Третьяков взревел и уже готов был разнести этот проклятый зонт о стену, как вдруг сзади послышался скрип петель.

— Извините, — услыхал он за спиной тихий голос. — Вы книжки сдать?

Третьяков зло оглянулся. Глаза горели бешенством. «Ну, щас у меня кто‑то получит». В дверном проёме стояла серая драповая мышь из мастерской и, шлёпая сморщенными губами, дожёвывала лапшу.

— Хотел и что?! — Прорычал Третьяков. — Щас вот прись по дождю обратно! Обед у них

— А вы заходите. — Мышь услужливо отошла в сторону, освобождая проход.

— Что?!

— Заходите. Я вам сейчас открою и книжки приму. Только руки вытру.

— Так обед же.

— Ничего. Я уже покушала.

— Третьяков вернулся и снова пустился по коридору, ступая вслед за тощей спиной одетой в серый драп. Всё у него сжималось внутри. «Услыхала или не услыхала? Блин! Я ж их матом».

Впереди звякнули ключи. Клацнул замок. Скрипнула распахнувшаяся дверь. Третьяков вошёл вслед за этой неслышно ступающей тонкими ножками женщиной.

А та уже достигла конторки и достала коробку с формулярами.

— Как ваша фамилия?

— Третьяков. Роман Третьяков. Сын просил, вот… — Он поднял пакет и взвесил его в руках.

Она наслюнила узловатый палец и начала ловко перелистывать им карточки в коробке.

— Ага, вот. Третьяков Роман. — Она подняла на него стёкла очков и растянула в улыбке продолжавшие блестеть губы. — Ну, как он?

Третьяков опустил голову и смущённо улыбнулся:

— Да вот, в университет поступил. Журналистом хочет быть.

— Поступил? Ой, какой молодец. Он у нас один из лучших читателей.

Говоря это, она осторожно взяла пакет из рук Третьякова, вынула книги и стала сверяться с формуляром.

Третьяков был смущён. Ему не давал покоя вопрос: «Услыхала или не услыхала? Такой хороший человек, а он про неё матом. Неловко всё вышло как‑то. Ахь!»

Между тем мышка собрала книги в стопку и сказала:

— Ну, вот и всё. Задолженности у Романа нет. Но его карточку мы сохраним. Будет на каникулах, пусть заходит.

— Обязательно зайдёт! Конечно, зайдёт! Спасибо вам огромное! Извините, пожалуйста, что оторвал вас от обеда! Ещё раз спасибо огромное!

— Да ничего. Я уже покушала.

— Тут такая погода и возвращаться…

— Конечно. Кому же охота по дождю то.

Третьяков начал пятится к выходу, раскланиваясь и извиняясь перед этой симпатичной женщиной. Он с умилением смотрел на её аккуратные губки. На то, как они растянулись в улыбке, и вокруг них образовалась сеточка милых морщинок. Какая она всё‑таки милая и добрая женщина. И как идёт к её глазам эта роскошная новая драповая куртка. Прекрасная женщина. Просто пре‑крас‑на‑я‑а.

— До свидания! — Поклон. — Всего хорошего вам! — Кивок головой. — Извините. — Застенчивая улыбка. — Простите ещё раз за беспокойство. — Третьяков приложил руку ладонью к сердцу и вышел.

— Ничего, ничего. Я уже покушала. А вы заходите, заходите ещё. — Неслось вслед.

На выходе Третьяков столкнулся с парикмахершей пытающейся продавиться сквозь дверной проём в коридор из помещения парикмахерской. Он послал ей воздушный поцелуй и скрылся за входной дверью. Та округлила глаза и качнула щеками:

— О, блин.

Дождь весело барабанил по его любимому зонтику. Всюду звонко журчали ручьи. Ветер шевелил головками милых его сердцу Настурций, и они кивали Третьякову, желая доброго пути. Он шёл, насвистывая, и не замечал чавкающей под ногами грязи, насквозь промокших кроссовок.

Впереди показалась площадь. Вот этот магазин. Тут он купит свой любимый кофе, по удивительно низкой цене. Всего за восемьдесят рублей за двухсотграммовую банку. Это единственный и такой замечательный магазин, в котором продаётся такой замечательный и дешёвый кофе. Он купит себе кофе. Груши, пожалуй, он сегодня не станет покупать. Настроение и так отличное.

Он придёт домой. Снимет промокшие кроссовки и носки. Поставит раскрытый зонтик к окну. Снимет куртку, джинсы, рубашку. Потом, завернувшись в сухой, толстый и тёплый махровый халат, он пройдёт на кухню и согреет воду, и будет пить самый лучший в мире кофе и смотреть в окно на дождь, и будет слушать, как весело стучат капли по карнизу, отбрасывая брызги на стекло. И может быть, он снова вспомнит ту женщину и, улыбнувшись, в который раз поблагодарит её.