Крик чайки

В моей темнице нет замков, нет решеток на окнах и стражников, стерегущих вход.

От свободы отделяет сотня крутых ступеней или один шаг в бездну. Спустишься, подняться почти невозможно. Тяжесть железа, сковавшего тело, становится невыносимой, придавливает к влажным камням.

Я попыталась всего раз и более не решалась.

Куда идти заклейменной за похоть, где скрыться проклятой Богом и людьми? Просить милости у глухих или стать погребенной под грудой камней, собранных слепцами?

　 Стены башни, моей последней земной обители, ласкают воды Драйзам. Река изогнулась змеей, чешуйчато серебрится среди черепичных крыш, прячется в грязных переулках Свободного города*, выбирается на волю у южных ворот и исчезает в тени вековых елей. 　

Когда-то на другом берегу, на песчаной отмели, ты зажигал костер. Он пылал до полуночи, затмевая свет звезд. Он иссушал слезы и дарил надежду. Я знала, что ты еще помнишь.

Но однажды сойка пропела весточку — 　ушел твой суженый, заманила его тропка лесная, тропка путаная и сумрачная, увлекли его ласки ведьмы шварцвальдской, ласки жаркие, слова сладкие.

Лишь улыбка тронула мои уста, а следом раздалось благословение.

— Будь счастлив, любимый. Скоро и мы обретем свободу.

Рука с трудом протиснулась под оковы, стершие до крови бедра, тронула горячую, гниющую плоть, под ней билось невинное сердце.

Как быстро растет плод, но и ему не под силу разорвать жестокие путы. Нерожденное дитя и грешница людским судом или божьим обречены на гибель.

Муж— палач, выбросивший ключ от пояса в речной омут, словно чудовище боится света и прячется в склизких, холодных арках. Я слышу его хриплое дыхание — шакал наслаждается каждым мгновением, приближающим вечность. Вдыхает запах моего умирающего тела, слизывает капли крови с камней, видит, как железо под лохмотьями вспарывает кожу и уродует ржавыми тисками растущего бастарда. Ждет, когда боль порвет чрево жены-потаскухи в клочья. Но более всего он жаждет раскаяния.

Грудь уже налилась соком, но уста младенца никогда не испьют его. Сердечко, бьющееся под моими пальцами, никогда не познает радость материнской любви. Но оно не узнает и людской ненависти. 　

Под окнами башни чайки свили гнездо. Когда никто не видит, я кормлю их хлебными крошками и радуюсь. Скоро птенцы научатся летать и покинут обитель скорби.

Скоро мой ребенок проснется и обретет душу. И наступил день, когда ясность восторжествует над мраком, а выбор над обреченностью, когда мы вместе с белоснежной стаей упадем в небо.