УКОЛ

Узкий Круг Ограниченных Людей

РАССКАЗ

Муха — таких называют туалетными — размером с осу и брюхом с фиолетовым отливом — стремительно носилась от стены к стене и зловеще жужжала, как фашистский бомбардировщик, который безнаказанно налетел на мирный город. Вот она резко спикировала и приземлилась. Даже мухи не могут находиться постоянно в полете. Посадочной площадкой для нее стала пухлая щека с кустарником черной щетины, которая густо разрослась от самых бровей до шеи. В зарослях ей сидеть было некомфортно, и она передислоцировалась на гладкую поверхность носа. Не испугалась того, что из носа ритмично вылетали свисты.

Заинтересовалась входом. Может быть, в детстве она мечтала стать спелеологом. И обрадовалась, что мечта ее наконец-то осуществилась. Испытала настоящее мушиное счастье.

Она смело двинулась вперед в сужающуюся носовую пещеру. Но вскоре ее путешествие прервалось. Нос ожил. Он задвигался, ноздри расширялись и сужались, кончик носа приподнялся, потом нос стремительно сжался, исторгая громоподобный звук, как трубы иерихонские, от которых пали стены неприступной крепости. Вообще-то муху должен был хватить инфаркт. Но видно это чисто человеческое приобретение. Но всё-таки для туалетной мухи разразился настоящий торнадо. Даже мухи не любят, когда стихии разбушуется. А людей они вряд ли воспринимают, как разумные существа. Ураган отбросил ее на другую часть света. Она, конечно, этого не хотела. Но стихия глуха к желаниям людей и даже мух.

Муха не пострадала. У них очень быстро проходит шок, если их не размазать мухобойкой. Но защитники животных считают мухобойку антигуманным средством.

Муха снова жизнерадостно жужжала, как наши «стрижи» на авиасалоне в Ла-Бурже. Стремительно рассекала пространство от стенки к стенке, каждый раз останавливаясь на волосок от стенки.

— Что за…

Речь наших героев густо пересыпана ненормативной лексикой, в которую вкрапливаются общепринятые слова. Если эти речи приводить полностью, то это не только обескуражит целомудренных читателей, но и превратит настоящий очерк в полноценный роман-эпопею. На что автор, конечно, не претендует. Лавры Льва Толстого очень тяжелы. Здесь вы не найдете такой лексики, что лишает повествование реализма. Но всегда приходится чем-то жертвовать. Реализм — еще не самая страшная потеря. Всю жизнь мы жертвуем чем-то. Одной жертвой больше-меньше нестрашно.

На лице раздвинулись щелки, до этого плотно закрытые. Так открываются дверки лифта. Передвинулись зрачки туда и сюда. Сначала туда. Именно в такой последовательности. В мозг направился сигнал, что наступило утро. И он встретил его живым. Тяжелое, трудно выносимое время суток, которое тянется долго и болезненно. На утро не остается ни одной начатой бутылки, даже не выпитой стопки. Почему оно такое неразумное, не думает о здоровье и бодрости людской.? Непорядок!

Почему одна одна-единственная стопка не возмутилась существующим порядком вещей, не растопырила бока, не уперлась, не пошла на принцип: не могу, не хочу и не буду, не польюсь в луженную, продезинфицированную постоянным употреблением горячительных напитков глотку, останусь на утро для утешения хозяина? Еще ни одна стопка так не поступила. Это очень бессовестно с их стороны. Это даже подлость, фирменное издевательство и пренебрежение к хозяину стопки.

Это была суровая реальность. Она всегда не считается с нашими интересами и потребностями.

Приподнялся на локтях, огляделся. Хотя чего тут глядеть? Картина всегда одна и та же.

Куликовское поле после битвы.

Вот что всегда удивляло Ульяна. До того, как рухнуть на пол, он всегда закрывал дверь на крючок. Как он находил дверь, а тем более крючок, непонятно.

Не помнил ничего. Может, даже двигаться не мог. Но вот двери были закрыты. Инстинкт самосохранения? Украсть у него было нечего. Разве что самого? Дверь всегда закрыта. Какой-то Бермудский треугольник. А не может она сама закрываться?

Потребность, которая возвращала его к жизни, — это желание закурить. Как только он просыпался, так сразу думал о куреве. Ритуально он обыскивал веранду. Пепел на столе, под столом, даже в его тапочках. Но мало ли куда его трясешь! Фильтры, голые, без единой табачинки, как и всегда. Некоторые даже прокуренные наполовину.

Ульян не имел часов. Может быть, они когда-то и были. Но это в те времена, о которых он уже не помнил.

Открывал дверь. Осквернял девственно свежее утро затхлостью и смрадом. Птицы мгновенно снимались с веток. А дождевые черви забивались глубоко под землю. Ждал, когда Блок прогонит корову. Их на всю улицу осталось три штуки. После этого надо подождать полчаса. Тогда рейсовый автобус отходит от остановки в Карасук.

Потому что он постоянно горбился, у него уже начал расти горб. И с каждым годом он становился заметнее. Голова его висела ниже плеч. Поэтому ни один бычок не мог от него укрыться. Он шел на остановку. Днями и вечерами там курил молодняк. Утром ждали рейсовый автобус. Мужиков ездило мало. Но все-таки ездили.

Собирал бычки в траве, в урне, потом переходил к магазину, именуемому «Пятачком». Сюда привозились мужиками жены. Они ждали их в машинах и выбрасывали бычки. У нас же не Европа какая-нибудь, чтобы собирать их в пепельнице. Всегда набиралось с полкармана. Но дождь мог все испортить. Поэтому дожди Ульян не любил. Зимой только из урны и выудишь бычки. Поэтому и зиму он не любил. Народ, сами знаете, у нас какой. Не очень воспитанный и культурный. Сто урн поставь, всё равно мимо нагадят. Бывает, и в прямом смысле.

На обратном пути завернул к соседям. Это тоже было частью ритуала, который он свято соблюдал. Ворота у них из профиля, металлические. Богачи, блин! Открываются с грохотом. И только Ульян умеет открывать их бесшумно. Навык доведен до автоматизма. Любой домушник отдыхает, если не на работе, конечно. Давит на ручку, другой рукой придерживает. И не спеша. Не спеша тянет на себя. Потом также бесшумно закрыл. Тоже нужно придержать, чтобы не громыхнули. Ульян тучный, под центнер. Может за один присест навернуть котелок картошки.

Идет легче балерины. Даже листики сирени, что растет возле крыльца, не шелохнутся. Они его уже считают своим и нежно к нему относятся, как к существу, которое их не тронет. Галоши снимает. И на цыпочках на веранду. Тут ему все знакомо. Как в родной дом попал. Может ориентироваться в абсолютной темноте. Расписание соседей он до минуты знает. Сейчас у них утренний кофе, который они пьют у телевизора. В это время идет программа о здоровье с Мясниковым. Собирает бычки. Подрезает коробок спичек. И так же бесшумно уходит. Как будто его совсем не было. Но по исчезновению бычков соседи знают, что он был.

Он удовлетворил первую жизненную потребность. И снова уверен, что жизнь хороша и жить хорошо. Выкуривает несколько бычков, обжигая коричневые пальцы. Идет в гараж. Неторопливо, но в то же время всё замечая, что делается у соседей.

Гараж остался от прежних хозяев. Железные ворота давным-давно сдал в металлолом. Пытался выдрать железный уголок. Но он слишком хорошо был запечатан между кирпичами. Гараж служил уборной. Смотровая яма уже была завалена с горкой. Углы были тоже освоены. Оставалась узкая дорожка, по которой нужно было ступать осторожно. Ищешь свободное место, стараясь не вляпаться в дерьмо. Задача непростая и требовал определенной сноровки и опыта.

Бумаги не было. Нужно попросить газетку у соседа. А сейчас пришлось рассматривать куски бумаги, чтобы выбрать из них более-менее пригодный. Желательно старый. Выбрал, оторвал аккуратно маленький кусочек. Прочитал заголовок без начала и конца.

Просыпался аппетит. Жрать, конечно, было нечего. Поэтому даже мыши в доме не водились. Сиротливо лежала четвертинка луковицы. В банке из-под кильки ютился кусочек хлеба. Хорошо еще, что туда не натрясли пепла. Хлеб пропитался маслом. Стал неторопливо жевать, то и дело макая луковицей в соль. Конечно, слону дробинка. Но хоть что-то. Зачастую вообще полный голяк. Как Мамай прошел.

Некуда торопиться. День только начинался. Когда не пьешь, он тянется бесконечно. Если бы его закончить хорошо, как вчера, чтобы не помнить, чем он закончился. Бывали и плохие дни, когда не капли. Не часто, но такое случалось. И тогда он понимал, что жизнь — это далеко не праздник.

Заскрипело крыльцо. Держалось оно на честном слове. И давно должно было провалиться. По скрипу крыльца Ульян узнавал, кто к нему пожаловал. Гостей был ограниченный круг. Это Костян. Он навалился на косяк и смотрел широко раскрытыми глазами вглубь веранды, надеясь там увидеть Эльдорадо, где много бочек с ромом. Губы раздвинулись.

— Здорово!

— Здорово!

Ульян дожевывал свой аскетический завтрак. Поэтому отдавать ему ничего не приходилось.

Костян был без кепки и было видно его голову, как будто обрубленную топором под углом в сорок пять градусов. Крутой склон был идеально гладкий и чистый. Ему чем-то железным когда-то проломили голову. Был пьяным, подрался с приезжими. Лежал в коме в реанимации. На нем уже поставили крест. Думали не выживет. В областной больнице лечился чуть ли не год. Иногда приезжала мать с продуктовыми передачами. Косте поставили пластину. Он говорил, что она из титана и ее никаким ломом не перешибешь. Титан добавляют в танковую броню и космические ракеты.

Нестеров Серега, местный острослов, пустил кликуху «Титаник», но она не прижилась. Скорее всего потому, что фильм с Ди Каприо уже выветрился из памяти.

Костян получал пенсию по инвалидности. Даже в самые лучшие годы он не зарабатывал столько. Жил с матерью. Два раза уходил из дома. Его находили местные волонтеры и участковый. В последний раз его нашли в трусах на Казарме.

— Чо есть? — спросил он с порога. — Чо-то башка раскалывается. Наверно, вчера хорошо дали.

Разозлил Ульяна глупый вопрос.

— Ага! Останется чо. Сам бы подлечился. Мне, думаешь, хорошо да? И я сидел бы, если б было.

Костян сел на ящик. Ящик кривился то в одну сторону, то в другую, но не рассыпался. Хорошая мебель. Такую в мебельных салонах днем с огнем не сыщешь.

— Закурить дай!

Ульян достал бычок из блюдца. Фильтр был примят зубами. Боялись, что выпадет изо рта? Косте хватило на две затяжки. Загорелся фильтр. Он закашлялся. Курение фильтра продирает до нутра. Никакой самосад не идет в сравнение.

— Может, чо сдадим?

— Кого сдать? — сердился Ульян. Фыркал. — Всё уже на сто рядов посдано. Разве твою голову.

— Есть у нас бочка. Но мать дома. Не даст. И никуда не уходит. В магазин бы ушла, так денег нет.

— Бочка на пузырь бы вытянула, — грустно проговорил Ульян. — А если большая, то может быть и на два.

У него было погоняло Мордан. А так его зовут Олег. Зашел он неслышно. Даже Ульян не услышал. Он стал еще черней. Если субтильная дамочка встретится с ним в плохо освещенном закоулке, то еще до того, как он откроет рот, она уже будет готова ему отдать телефон и свое ухоженное тело. Вот такой он брутальный мужик! Вместо приветствия он спросил:

— Опохмелиться есть?

— Нет! — хором ответили Костян и Ульян.

Что за глупые вопросы с утра? Что за непонятливый неинтеллигентный пошел народ?

— Чо так?

— А на какие шиши? — рассердился Ульян. — Может быть, у тебя есть? Так чего не принес?

— В долг не дадут?

— Ага! Как будто ты не знаешь. Даже слушать не станут. Это Русачка на почте продукты под пенсию дает.

— Когда шел сюда, мне Нинка Исакова встретилась. Ну, ей дрова привезли. Предлагает покалымить. Поколоть просит.

— Сколько?

— Четыре куба. Ну, как обычно. Березовые чурки. Томов вчера привез. Вечером.

— Дрова как?

— А я откуда знаю. Я же не смотрел. Он тоже кому нормальные привезет, а кому фигню всякую.

— Я нет, — сказал Костян.

— А чо?

— Мне нельзя резкие движения делать. Может пластина сместиться. Тогда кердык.

— Пузырь поставит? — спросил Ульян.

— Она деньгами отдаст. Как сделаем работу, так и отдаст деньги. Она так сказала.

— Я имею в виду, сейчас поставит?

— Чо ты Нинку не знаешь? Фиг она поставит, пока работу не сделаешь. Бесполезняк!

Ульян вздохнул.

— Дайте закурить!

Ульян протянул ему бычок. Когда Олег подносил горящую спичку, то пламенем задел щетину.

— Тут всего на одну затяжку, — проворчал он. — Получше нет что ли ничего. А то сунул!

— Я чо! — грустно проговорил Ульян. — Кость! Ты говорил про бочку. Может, всё-таки…

— Мамка дома.

— Надо ее как-то выманить. Придумать чо-нибудь. Чо никак нельзя выманить? А?

— Как?

— Ну, чо-нибудь сказать.

— А чо сказать? — Костя затряс нижней губой. — Чо я ей скажу? Я не знаю, чо ей сказать.

— А чо такое? — спросил Олег.

— Да бочка у них.

— Большая?

— На двести литров. Раньше, когда была скотина, отходы в ней держали. А сейчас так стоит.

— Если не в металлолом, а кому-нибудь продать, то рублей пятьсот можно взять, — сказал Олег. — Ну, конечно, если бочка целая, не проржавела нигде, не бежит.

Костя уставился на него.

— Да ну! Пятьсот рублей не дадут. Гонишь! А так бы хорошо! И пивка можно было бы купить.

— Триста дадут. На три пузыря хватит.

— Не! — сказал Ульян. — Скажут, что где-нибудь свистнули. Не будем связываться. Еще участковому позвонит. Я у него и так на заметке. Задолбал уже!

— Какая разница? Свистнули — не свистнули! — рассердился Олег. — Она в сарайке стоит, кто ее там увидит. Из дома принесли. Мать же не побежит звонить в ментовку.

— Это… еще найти надо, кто купит, — сказал Ульян. — будешь полдня ходить искать.

— Это… у тебя же трубу хотели купить? — спросил Олег. — Ну, когда кюветы нарезали.

Неделю назад грейдер прошелся по улице, вывернул металлические и асбоцементные трубы, ко которым уходила дождевая и талая вода. Возле многих дворов вообще труб не было.

— Хотел Шуст. Спрашивал. Но чо-то не забрал. Может, уже нашел. Я чо-то не смотрел.

— Сходи спроси!

— Да сколько спрашивать уже? Всё потом да потом. Видно так нужна. А скорей всего, что нашел уже.

— Потом суп с котом, — вздохнул Костя.

— ну, кому-нибудь другому загони! — настаивал Олег. — У соседей вон тоже трубы нет.

— Тебе легко сказать «загони». А кому? Я бы уже давно загнал, если было бы кому. А сосед спрашивал. Ему так отдай, бесплатно. Хоть бы бутылку предложил. Не то что уж деньги.

Он замолчал. Ему стало грустно. В окно веранды Ульян видел, как сосед ходил по двору. То рвал траву, то сгребал мусор и грузил его в тележку. Из тележки перегружал в прицеп мотоблока.

— Этот хрыч не займет? — спросил Олег. — Наверно, денег куры не клюют. Учителем же работал.

Стало смешно.

— Да кто нам займет!

— Слышь! — осенило Олега. — А где бочка-то стоит? Ну, эта, которая большая. Про которую говорили.

— Где… где стоит… Ну, я же говорил. В сарайке, конечно. Раньше в ней отходы были, когда скотину держали. А теперь пустая стоит. Она вообще на фиг не нужна. Так себе стоит.

— Блин! — обрадовался Олег. — Так давайте зайдем с огорода? Мамка твоя фиг увидит и узнает. Она, может быть, уже и забыла про эту бочку, если в сарайку не ходит.

— Точняк!

Костя хлопнул себя по колену. Лицо его озарилось лучезарной улыбкой. Ее можно даже считать счастливой.

— Ты, Мордан, голова! Я бы в жизни не догадался. А ты сразу масть просек! Ууу!

Отправились к дому Костяна. Всё прошло чики-чики, как говорил Олег. А в переводе на общепринятый язык: без сучка и задоринки.

Выкатили бочку из сарайки и вынесли огородами, где сажали картошку. Никто им не попался. Они были уверены, что никто их не видел. А то могли подумать, что сперли бочку. Мать Костяна не ходила в пригон. Зачем? Если давным-давно ничего не держат. И скорей всего, они были уверены, и забыла про бочку.

Крысы с мышами ушли к тем, у кого есть поросята или какие-то другие животные. Потому что без общения они не могут. Информационный голод для них невыносим.

Если мать и зайдет в пригон, она помнит, что там было? Может быть уже не помнит, что у них вообще есть пригон.

Дали бутылку разведенного спирта. Это немного обескуражило троицу. Всё-таки наглость!

Олег возмутился.

— Хозяин скучно произнес:

— Хозяин — барин. Не хочешь — не бери. Кати свою бочку отсюда. Мне оно без разницы.

Это был сухопарый высокий старик с седой головой и усами, которые опускались до самой шеи.

— Забирайте свою бочку и катитесь отсюда!

— Да, ладно! Мы, типа, пошутили.

Радостные зашагали к дому Ульяна. Карман черной спецовки Ульяна приятно оттопыривался.