Афродита

Ее называли Афродитой. Не потому, что родилась из морской пены. Нет. Но она и впрямь была богиней. И пусть той самой красоты ей не доставало: крепко сбитая фигура, коротковатые ноги, вздернутый нос с россыпью веснушек и поклеванные шрамиками-оспинками щеки, — но богиней любви она была настоящей. И моряки с причаливших кораблей устраивали в Севастопольском порту драки за ночь любви с ней. А Афродита равнодушно наблюдала за петушиными боями претендентов на свою любовь, а потом, взметнув каштановой гривой спутанных ветром волос, под руку с победителем удалялась в свою каморку.

— Сколько тебе лет, Афродита? — спросил я июньской душной ночью, откинувшись на подушки и прикуривая сигарету.

Ноющая боль под ребрами от каждой затяжки становилась все острее, но было плевать: я впервые победил в битве за любовь. И у кого? У самого Климко. Из всего нашего матросского состава — самого отчаянного драчуна. В свете уличного фонаря, льющегося сквозь мутное стекло, портовая путана казалась настоящей королевой. Волнистые локоны стекали по светлым плечам, а огромные глаза влажно поблескивали темными пятнами на круглом, словно луна, лице.

— У женщины не принято спрашивать возраст, — и уголки губ Афродиты дрогнули то ли в улыбке, то ли в попытке скрыть обиду.

— Прости, — я вмял окурок в дно пепельницы на прикроватной тумбочке и откинул темный локон, упавший на лицо Афродиты. Она перехватила теплыми пальцами мою ладонь и прижала к своим губам.

— Люби меня, морячок, люби, пока время осталось…

А времени и впрямь оставалось мало: всего пара часов до окончания увольнения. С утра я заступал на службу на своем катере. Но пока она была моя, эта богиня, стоившая почти всего месячного жалованья за одну ночь.

Протяжно запели пружины старого матраца, когда я вжался телом в упругое тело Афродиты. Легко коснулся ее губ, но она отпрянула от поцелуя, словно от пощечины.

— Мальчишка, — усмехнулась Афродита, — побереги свои поцелуи, не дари их без любви. Мне куда дороже звон монет. — И снова жалостный стон пружин вперебивку частому дыханию.

Внезапно этот стон заглушили хлопки выстрелов. Я соскочил с постели, высунулся в окно. Небо со стороны Константиновского равелина окрасилось разноцветными вспышками сигнальных ракет.

— Что это? — громким шепотом спросила Афродита. — Война?

— Вот черт, — сплюнул я с досадой. — Очередные учения, наверное.

На ходу застегивая штаны, я выскочил прочь. Город погружался в темноту. Рокот мотоциклов, грохот тяжелых матросских ботинок…

Вскоре я был в гарнизоне. Флот перешел в оперативную готовность. В городе объявили чрезвычайное положение. Я ничего не понимал. Даже в глазах бесстрашного Климко застыла растерянность… Всеобщее чересчур наигранное спокойствие внушало страх.

Вся страна еще спала. А мы встречали рассвет под рев немецких бомбардировщиков… Это был июнь сорок первого.

Потянулись страшные дни. Город медленно умирал, принимая день за днем очередную порцию вражеских мин. За тремя рубежами обороны, воздвигнутой в краткие сроки, все равно не было спасения. Дождь из фугаса и «зажигалок» превращал городские улицы в пепелища.

Боже, как же мне было страшно! Я ведь шел служить на флот не для того, чтобы убивать. Не затем, чтобы убили меня. Я просто мечтал отдать долг Родине. Просто посвятить кусочек жизни ей, пощеголять в роскошной форме, пообнимать штурвал. Я учился защищать страну: для нас, мальчишек, это была просто суровая игра. Но игра ожила… А мы превратились в тех самых солдатиков, которых в детстве посылали в бой, расстреливали десятками на ковре своей комнаты.

В те редкие дни, когда не бывало обстрелов, город, казалось, отдыхал. Без воя самолетов и свиста мин обычные дни походили на кадры немого черно-белого кино. Очень редко удавалось заскочить домой, повидать мать и сестру. Маленькая Нина забиралась на колени, обнимала ручонками меня за шею и просила сказок. Я сочинял. О голубом небе, о добрых людях, о мире на земле. Мама только утирала выцветшие от слез глаза. Она вообще теперь почти все время плакала с тех пор, как еще в первый месяц войны получила похоронку на отца.

Наш катер охранял выход из бухты. Климко назначили рулевым. Нужно было встречать судна с продовольствием и боеприпасами, из тех, которым все же удавалось прорваться в бухту. Обратно эти суда вывозили раненых, эвакуированных женщин и детей. Мы провожали их. Иногда — на большую землю, в жизнь, иногда — в последний путь.

На моих глазах было обстреляно с воздуха судно, на котором среди эвакуируемых были мать и сестра. Последнее, что я увидел — как наш катер стремительно рванул вперед к тонущему кораблю, яркую вспышку перед глазами…

… Дикая боль разрывала череп. В ушах стоял гул. Я попытался закрыть уши руками, но руки не слушались. Сквозь мутную пелену перед глазами разглядел склонившееся надо мной женское, показавшееся знакомым лицо… И снова погрузился в темноту.

Когда вновь очнулся, боль была уже терпимей. Во рту пересохло.

— Воды, — попытался произнести я, но губы предательски отказывались раскрываться.

Где-то рядом застонали, я повернулся на звук. Просто удивительно, как ясно вдруг заработал мой мозг, зрение прояснилось. На соседней кровати лежало тело. Вернее, то, что от него осталось: поверх простыни забинтованные остатки рук — культяпки, обрезанные выше локтя. Ноги под простыней заканчивались примерно на том уровне, где обычно начинаются колени. Голова больного в белой шапке бинтов качнулась на подушке, обгоревшее лицо уставилось на меня глазами Климко…

Я с ужасом перевел взгляд на собственное тело, ожидая увидеть нечто подобное. Руки были на месте, и даже пальцами удалось шевельнуть. С невероятным усилием попытался приподнять голову, чтобы разглядеть, на каком уровне оканчиваются мои ноги. Но боль пронзила грудь так, что я вскрикнул.

Тут же рядом оказалась женщина в белом. Санитарка.

— Тише, тише, — прошептала, коснувшись ладонью моих волос. Я узнал этот шепот. Это была она. — Все хорошо.

— Афродита, — выдавил я сквозь запекшиеся губы…

— Тише, тише, — повторила она. — Какая я Афродита теперь? Просто Катя…

— Катюша, — донеслось с соседней кровати. Удивительно, но голос Климко звучал бодро. — Я все вижу!

— Смотри, смотри, герой, — Афродита повернулась к нему, заботливо поправила подушку, протянула Климко стакан с водой.

— Ты обещала, красавица, как только кончится война — выйдешь за меня, — Климко улыбался.

— Выйду, выйду, — голос Афродиты звучал нежно.

Ее окликнули. Она ушла, успев на прощание чмокнуть Климко в макушку.

Повисла пауза.

— Ну как там, что слышно? — спросил я, ощущая, как онемелость постепенно покидает мой язык.

— Ты три дня в сознание не приходил, — ответил Климко, уставившись потолок. — Везучий. Не чувствовал ничего. А мне наживую резали руки-ноги. У них даже лекарств нет. Эти гады разбомбили катер, на котором везли медикаменты… Суки…

Я задал волнующий меня вопрос:

— Ты видишь-нет, ноги мои…где?

Климко вздохнул:

— На месте ноги. Оклемаешься скоро. — И, заметив приближающуюся Афродиту, подмигнул мне и внезапно бодро произнес: — Еще на нашей с Катенькой свадьбе спляшешь!

Афродита отвела взгляд. Поманила одного из раненых с не покалеченными руками и ногами. Вдвоем они перетащили Климко на носилки. Еще одна молоденькая санитарочка ухватилась рядом с бойцом за носилки сзади, а Афродита — спереди, и втроем они поволокли Климко к операционной.

— У него гангрена, — с грустью произнесла Афродита, вернувшись в палату. — Он герой, знаешь? Спас с горящего корабля нескольких пассажиров и капитана… И тебя он выловил, когда ты, раненый, за борт свалился…

Прошло недели две. Я, наконец, смог вставать с постели. Доктор запрещал это:

— Боец, не тратьте силы, копите их! Нам еще нужны будут ваши ноги, к Победе пошагаем.

Но до Победы было далеко. Новости приходили печальные. Немцы наступали. Город мужественно оборонялся, но ежедневно гибли люди, мины сыпались и сыпались…

С едой было туго. С медикаментами тоже. В перевязку шли даже сорочки, снятые с умерших.

В палате стояла ужасная вонь. Раненые все прибывали и прибывали. Их укладывали уже просто на полу, вдоль стен. И каждое утро Афродита и остальные санитарки-девочки выносили трупы… Некогда пышнотелая, Афродита высохла, щеки и глаза ввалились. Но она всегда казалась веселой, умела приободрить каждого, приласкать, пожалеть.

— Уж мужчин-то я любить умею, — усмехалась она порой на благодарность раненых.

Как-то я вышел покурить. Уже смеркалось. Это был один из редких зимних вечеров тишины. В прохладном воздухе четко различался каждый звук. У подсобки за углом раздавалась какая-то возня, прерываемая редкими приглушенными голосами. Я пошел туда, осторожно, стараясь не трещать сухими ветками и битым стеклом под ногами. Я не увидел тех, кто там был. Но услышал. И узнал голоса. Это была Афродита, а с ней — раненый с кровати у окна, молоденький лейтенант-морпеховец. Афродита отдавалась ему прямо там, на улице, прижатая к шершавой грязной стене.

Наутро во время перевязки я молчал. Мне неприятны были прикосновения ее рук. Она недоуменно поглядывала на меня. Наконец, спросила:

— Что?

— Ничего. Заматывай скорее, — я нетерпеливо дернул ногой. Марлевая салфетка, приложенная к ране, соскользнула. — Пойду к доктору проситься отсюда.

— Еще не время, — спокойно сказала Афродита. — Рана плохо заживает.

— Плевать.

— Да что случилось? — словно приводя меня в чувство, Афродита с силой надавила на ногу, прикладывая новую салфетку.

Я вздрогнул от боли. И меня прорвало:

— А сношаться за сараями время? Дуришь голову Климко, улыбаешься всем подряд, спишь с этим…

Все тем же ровным голосом, словно учительница, объясняющая урок, она сказала:

— Мальчик, здесь не игра в любовь. Они все здесь, как и ты. Сегодня живы, завтра нет. Он уходит в этот ад. И мне было бы спокойней, зная, что, умирая, ему есть, что вспомнить светлого в этом кошмаре. А Климко уже не боец. Ему не выйти из этих стен, он умирает. Но я хочу дарить ему надежду. Я хочу дарить надежду всем, и тебе. Я не умею иначе…

В одну из ночей фашисты обстреляли госпиталь. Я помогал выносить тяжелораненых. Когда очередь дошла до Климко, новый взрыв разрушил часть дальней стены. Взрывной волной меня отбросило чуть в сторону. Стараясь не обращать внимание на гул в ушах, подполз к кровати Климко. Попытался взвалить рулевого на спину — но тому нечем было цепляться за меня. Одной руки на тот момент уже не было по самое плечо.

— Брось, беги, — крикнул он. — Я все равно сдохну.

— А как же свадьба ваша с Катей, — подбадривал я, пытаясь тащить Климко волоком, уложив его на одеяло.

— Женись сам… — промычал, морщась от боли он. — Это ничего, что она была такая… Знаешь… Война, она всех уравняла…

Я все же вытащил Климко. Обстрел с воздуха не прекращался. Крики, выстрелы, рев бомбардировщиков… Я передал Климко двум санитарам, краем глаза успев заметить, как Афродита бежит с другой стороны улицы в нашу сторону. Я нырнул в развалины госпиталя за очередным «тяжелым». А когда выбрался наружу — снова увидел Афродиту. Она волокла Климко за ноги к окопу… Голова рулевого подскакивала на кочках. Когда я догнал Афродиту с ее ношей — глаза Климко были широко распахнуты, и в них навсегда застыла серость светлеющего неба…

Я еще несколько недель провел в подземной штольне, в новоустроенном госпитале. А потом снова вышел на фронт. На моих глазах гибли товарищи. От фашистского огня, казалось, плавились даже камни. Катер не раз обстреливали, я снова был легко ранен.

В конце июня наши войска оттеснили к побережью. Началась якобы эвакуация. На самом деле, мы оказались один на один перед лицом неизбежной смерти. Часть раненых в надежде на эвакуацию переправили на берег. Я тоже там был. И Афродита. Мы — горсточка изувеченных и контуженных под присмотром девчушек-санитарок и нескольких солдат — смешались с военными и оказались зажаты в одной из бухт. Справа, слева, спереди и сверху — всюду были немцы. С моря помощь представлялась вовсе ничтожной.

Наши силы истощались. На третий день снова начался обстрел, но обороняться было уже почти нечем.

На скалистом берегу, в нескольких метрах от места, где за камнями укрывался я, метнулась к упавшему солдату фигурка Афродиты. Автоматная очередь сверху была едва слышна, перекрываемая ревом Юнкерса. Внезапно Афродита нелепо вздернула вверх руки, странно попятилась к краю обрыва. Я закричал, но она не обернулась на крик, а продолжала, пошатываясь, двигаться назад, прижав руки к животу… Сквозь растопыренные пальцы расплывалось ярким цветком на светлом халате красное… Я не успел добежать. Она упала.

А я выжил. Как ни странно, но кое-кому удалось прорваться сквозь линию фашистов в горы, к партизанам. Моя война закончилась еще не скоро… Ее война осталась там, в забытой нашим командованием бухте.

Она была богиней. Не красоты. И уже не любви, но милосердия. И родилась не из морской пены, но умерла в ней. Афродита… Катя. Катенька…