Ах, ты, Коля-Николай!

Ах ты, Коля-Николай!

РАССКАЗЫ У КОСТРА

• КАК КОЛЯ ЧУТЬ-ЧУТЬ НЕ СТАЛ ГОРОЖАНИНОМ

Еще светло, но солнца уже не увидишь. И только розовеющая полоса над тайгой служит верным признаком надвигающейся ночи, которая на севере наступает не сразу, не спеша. Солнце опустилось за верхушки деревьев, и поэтому его не было видно, но еще хранилось солнечное тепло, разлитое в воздухе, насыщенном запахами тайги .

У ног трещит костер, выстреливая искрами в разные стороны, но мы даже не отодвигаемся, потому что наши тела защищены несколькими слоями одежды, как бронежилетами. Это днем может быть жарища за тридцать, а к ночи, особенно к утру температура резко падает, так что вечером мы тепло одеваемся, тем самым сохраняя остатки дневного тепла. Надеваем на себя тельняшки, рубашки, свитера, сверху всё это придавливаем курточками или ветровками. Жар костей не ломит. А простывать нам никак нельзя. Да и не один самый нахальный комар не проткнет такую броню из одежды своим острым жалом-шилом. А лицо и руки можно намазать кремом.

Эти вечера перед костром наши острословы прозвали «ток-шоу» или «Играй, гармонь!», хотя никакой гармони у нас в помине нет. Правда, есть гитара, на которой кто-нибудь изредка бренчит. Музыкальные инструменты нам с успехом заменил Николай Нестеров, которого мы уже несколько лет берем с собой в экспедицию. Лучше его здешних мест, наверно, никто не знает. Но это не единственное его достоинство. Тайгу он знает, как свои пять пальцев, и ориентируется в ней лучше, чем какая-нибудь домашняя хозяйка на своей кухне. Кажется, что и с завязанными глазами он приведет нас куда надо. Он не пьет, что вообще-то не часто встречается среди местных жителей. И еще одно его достоинство, хотя для некоторых это может показаться недостатком, он неутомимый рассказчик, к тому же еще и поет песни. Некоторые из них он сочинил сам. Истории из него так и прут, как перестоявшая квашня у нерадивой стряпухи. Каждый вечер, прежде чем мы отправимся в палатки спать, он занимает нас очередным рассказом. Иногда он фантазирует, часто преувеличивает, но ни у кого язык не повернется назвать его лгуном. Поскольку рассказчик он удивительный да и ложиться рано нам не хочется, мы по привычке, но всегда с удовольствием выслушиваем его очередной рассказ. Сейчас я жалею, что со мной не было магнитофона. В этот вечер его зацепил наш начальник Толик Овчинников, такой же низенький и коренастый, но на этом их сходство заканчивается. Ах да! Еще оба косолапили. Мы хлебали суп из тушенки, а Толя, поглядев на молчавшего до сей поря Колю-Николая, который был занят тем, что из большой железной миски старательно вылавливал куски мяса, спросил его:

— Что же ты, Коля-Николай, не выбрал себе современную профессию? Или у вас все мужики только оленеводы и охотники? Конечно, я ничего не имею против этих занятий, но…

Колина ложка застыла в воздухе, и он с обидой проговорил (хотя «с обидой» это громко сказано, поскольку Коля просто не умеет обижаться; ругай его последними словами, он будет только улыбаться и соглашаться с тобой, что он именно такой и есть, как ты его называешь. Всякая охота ругать Колю даже у прирожденного грубияна мгновенно пропадает. Это всё равно, что накинуться с бранью на младенца, который глядит на тебя невинными глазами):

— Зачем так говорить? Неправильно так говорить. Эвенк всё может и всё умеет. Он хоть сейчас в космос полетит или всей страной будет руководить. И всем это понравится. Эвенк — умный, как олень.

Для Коли животные по своим достоинствам всегда стоят выше людей. А как иначе, если все люди произошли от какого-то животного. А потомки всегда хуже предков.

— Алеша Вечирков — большой начальник!

«Большой» Коля проговаривает нараспев, подолгу тянет гласные. Получается вроде как мини-песня. Ложкой он рисует круг над головой.

— В самой Туре жил Олег Чапогир, великий музыкант. Наш эвенкийский Мощарт. Какую он музыку сочинял, какие он песни пел и на гармошке, и на гитаре. Виртуоз!

Лицо его светится от гордости. Неужели и на этот раз он поднимется и будет петь гимн Эвенкии! Всех уже разморило и никому не хочется подскакивать и стоять на вытяжку. Кажется, пронесло! Хотя, как говорится, еще не вечер, и никто не знает, что у него там в заначке.

— Умер, однако.

Коля тыльной стороной ладони вытирает скупую слезу.

— Вася Ильясов… Ну, вы знаете, конечно, его.

Откуда нам знать какого-то Васю Ильясова? Но мы киваем головой, чтобы угодить Коле.

— В школе физруком работает.

Говорит он это таким торжественным тоном, как будто должность школьного физрука важнее, чем президента страны или папы римского. Нам остается изобразить только полное почтение.

— И я бы мог стать…

Коля нарисовал ложкой восьмеркой над головой. Знак бесконечности! Может, у него мания величия?

— Летчиком что ли? — высказываем мы предположение.

— И летчиком и космонавтом. А что? По комплекции я подхожу. Космонавт должен быть маленький, потому что места в ракете мало. Может даже водителем крана.

Почему-то всегда водитель крана вызывал у Коли трепетный восторг. Для него это был верх мечтаний.

—.Отчего же не стал?

— Конституция у меня другая.

Коля облизал ложку и затолкал ее за сапог. Чужими ложками он никогда не пользовался.

Мы остолбенели от неожиданности, перестали звенеть ложками по железу, чавкать и с шумом переводить дух. Особенно те, кто еще потребовали добавки. А суп был весьма сытным.

Иногда Коля выдает что-нибудь такое.

— Конституция — это как? — спрашивает Толик.

Коля смотрит на нас удивленно: как же так, что мы не знаем самого элементарного?

— Это когда каждый человек имеет свой стержень, и как ты его не гни, не согнешь и не скрутишь, — разъясняет он нам, как малым детям элементарные, как он уверен, вещи.

Мы восторженно воем.

— Придется начать с самого начала! — говорит Коля. Закуривает, несколько раз выпускает струйки дыма.

— Не надо от сотворения мира начинать! — умоляем мы его.

Эвенкийскую мифологию мы знаем теперь на уровне кандидата наук и могли бы уже писать докторскую диссертацию. Мы знаем про то, что мир был создан из хаоса трехъярусным, а каждый ярус в свою очередь делится на подъярусы. И в каждом подъярусе господствуют свои всемогущие духи. Всё знаем про Харги, владыки подземного мира, от имени которого любой правоверный эвенк должен дрожать мелкой или крупной дрожью.

У Харги совершенно лысая голова, вместо кисти правой руки человеческий череп, а на месте кисти левой руки длинный и острый коготь, которой он, как косой, выкашивает живых людей. Весь он покрыт густой шерстью. И вместо ног у него раздвоенные копыта. Типично русский черт за исключением отдельных деталей. Про него мы слышали не меньше тысячи раз.

— Милые вы мои!

Надо сказать, что для Коли все милые: и люди, и животные, и растения, и камни… Ко всем он обращается с этим присловьем, даже к тем, кто его обижает и оскорбляет. Может быть, он и не слышал слова «антропоморфизм» — наделение всего существующего в природе человеческими качествами, одушевление ее. У всего есть душа. Это отличительная черта его мироощущение. Тьфу ты! Сбиваюсь на философию, видно, два года курса философии не прошли даром, по крайней мере, пополнили мой словарный запас.

Коля не пьет спиртного, но это достоинство он с лихвой компенсирует курением. За вечер у костра он выкуривает не меньше пачки. Еще и угощается у других курящих.

— Я родился в октябре на стойбище. Уже лежал снег да и морозы пожаловали. Октябрь в Эвенкии — это зимний месяц. С метелями, снегопадами. Всё как положено. Следующим днем — об этом ему, конечно, поведали духи — на стойбище пришел шаман. Никто не знал, сколько ему лет, но еще деды его помнили глубоким стариком. Покормили его самым лучшим, что было на стойбище. Водку он принес с собой, потому что знал, что у нас водки нет. Об этом ему тоже сказали духи. Потом он наклонился над моей колыбелью и что-то долго бормотал, разговаривал о чем-то с духами. Я даже не помню, что он говорил. Потом он развернул меня, взял голого на руки, вышел из чума, положил меня на сугроб и забросал снегом. После чего опять стал бормотать свое.

Мы были поражены.

— Это же верная смерть! Грудного младенца в снег! На мороз! Да это же дикость какая-то!

— У вас у русских это смерть. А у нас ребятишки в мороз босоногие по снегу бегают. А всё лето — хотя сколько там этого лета? — вообще голые носятся. Эвенку холод ни по чем. Мороз — это очень хорошо! Он любую заразу убьет.

— И сколько же ты, Коля, пролежал в сугробе. А впрочем, откуда тебе это знать. Ты же еще младенцем был.

— Не помню. Глупый еще был, однако. Это мне мама потом всё рассказала. Шаман взял меня на руки и сказал: «Ишь ты какой-сякой! Не закричал, однако! Значит, багатуром будет. Многих врагов победит и родную землю защитит от всякой нечисти.

Улыбаемся. Представить себе низенького и щуплого Колю, похожего на подростка, если бы только не его морщинистое лицо и седая козлиная бородка, крушащим палицей врагов, можно только тому, кто обладает большой фантазией. Коля никогда не обижается, когда над ним иронизируют. И вообще он не умеет обижаться.

— Шаман, как в воду глядел. Шаман никогда не ошибается, как сапер. А если он ошибается, то он уже не шаман. Знал я одного лжешамана. Его потом Харги утащил в свое подземное царство. Повезли меня летом в Туру. У нас, у эвенков, два имени. Одно при рождении дают родители или шаман. Эвенкийское имя. А второе русское мы получаем в загсе. Некоторые даже сохраняют свое двойное имя. И в паспорте его записывают.

— И какое у тебя эвенкийское имя?

— Шаман меня назвал Ака. Это значит «храбрец». А поп, когда крестил меня, дал мне имя Николай. Оно оказалось самым близким к моему дню рождения. А Николай — это победитель народов. Так я стал Колей-Николаем. Ну, а про то, как прошло мое детство на стойбище, я вам, кажется, рассказывал. Но могу, однако, снова рассказать, если хотите.

— Восемь раз уже рассказывал, — пробурчал Валя Торнер.

Это был паренек с математическим складом ума. Он мог в уме в считанные секунды перемножать трехзначные числа. Мы проверяли его на калькуляторе. Он ни разу не ошибся. Он вел нашу бухгалтерию и делал все расчеты. Касса, как мы ее называли «общаком», тоже хранилась у него.

Ну, и что с того, что восемь? Одну и ту же историю Коля каждый раз рассказывал по-другому, как будто речь шла о совершенно ином человеке, поэтому слушать его можно было бесконечно. Он не повторялся, даже в деталях. Но ни у кого бы не повернулся язык назвать его вруном.

— Отвезли меня в Ванавару.

— Про метеорит не надо! — решительно заявили мы.

Коля пожевал сухие губы, крякнул. Видать по всему, ему с трудом давался отказ от метеорита.

— Я учиться начал. Учился я, однако, плохо.

— Как? — удивились мы. — Ты такой умный!

Он кивнул. Наши слова ему доставили удовольствие. Колино лицо осветилось широкой улыбкой.

— Ум тут ни при чем. Главное в учебе не это.

Он показал на голову.

— А что же тогда. Ведь наши знания, наша мудрость, наш опыт здесь в голове хранятся.

— Это вот главное!

Он похлопал себя ниже спины.

— Как это так? Что-то ты, Коля не того! Какой же там ум? Там наоборот…

Но Коля — очень мудрый эвенк.

— А вот так! Главное в учебе — усидчивость. Будет усидчивость, будет и голова работать. А нет усидчивости и в голову ничего не полезет.

Мы соглашаемся с ним. Каждый может рассказать свою историю про более глупого, чем он одноклассника или однокурсника, который благодаря своей усидчивости стал успешным человеком.

— Как я мог усидеть полдня на одном месте? Когда за окном такое! То метель метет, то вьюга, то собака пробежит, то женщина пройдет в магазин или из магазина, то охотник на лыжах проедет, то воробьишка сядет у окна и заглядывает в класс? Женщина идет с сумкой, а я думаю: «Интересно, что она купила?» А если в магазин: «Зачем она пошла? Конечно, хлеба купить, пряников к чаю. А может быть, за новой лопатой?» Любил я пряники. Да с чаем! Ай хорошо! А иногда в магазин привозили такие большие пряники с повидлом и на них какая-нибудь картинка. Мне всегда было жалко есть такие пряники. А может, женщина купила колбаски? Или мыло купила? Как без мыла? Не постирать, не помыться. Я в интернате впервые стал с мылом мыться. Уже и от окна меня отсадили в самый дальний угол. Думали, что там я буду учиться. А я, как только учительница отвернется, подскакиваю и гляжу в окно. Или потолок рассматриваю. Вон облако плывет, похожее на белого медвежонка. А вот эта трещина на потолке извивается как змея, когда она уползает от тебя. Вот… Ну, кое-как дотянули меня до седьмого класса, ни разу на второй год не оставляли, потому что по-русски я лучше всех говорил и на любую работу в интернате соглашался. Из Норильска пришло письмо, что в ФЗО принимают мальчишек даже из седьмого класса и готовят из них рабочих для заводов. Нас несколько оболтусов и послали. Местные пацаны нас «фазанами» называли и караулили нас возле училища, били и деньги отнимали. Только какие деньги у нас могли быть? Тогда били за то, что у нас денег не было. Потом мы стали ходить кучками. По одному боялись ходить. Обязательно побьют. Если их десять человек, а ты один, хоть какой будь сильный, всё равно побьют. Сами стали бить местных. И они нас уже не трогали. Ты не смотри, что я низенький и щуплый! Как дам под дыхало, сразу загнешься. Я даже медведя однажды кулаком завалил. Дал ему по башке, он и свалился.

Показывает свой детский кулачок. Мы смеемся.

Глядя на щуплого низенького Колю, похожего на подростка, если бы только не его морщинистое лицо и седая козлиная бородка, представить его богатуром, крушащим палицей врагов, можно только при богатой фантазии. Колю наши улыбки нисколько не смущают.

— Если кому дам, сразу пиши пропало… Учился я на фрезеровщика. Сначала было интересно. Станок, как большая игрушка. Кнопки нажимаешь, колесики крутишь, рычаги передвигаешь. А он гудит, как будто огромная стая ос собралась. Сначала даже страшно было. Нас учили полгода. А потом отправили на завод. Станешь, еще темно. На автобусе до завода надо ехать. На остановке стоишь ждешь. А в автобус народу набьется, не продохнуть.

Коля тяжело вздыхает.

— Со всех сторон жмут. А я не люблю, когда такая давка. Мне надо, чтобы было свободно, просторно. Потом целый день стоишь у станка и делает одно и то же день за днем. Стало мне, однако, тоскливо. То ли дело в тайге или в тундре. Воздух свежий, морозец, идешь, следы читаешь, всё узнаешь. И так хорошо и легко дышится! Простор! Там ты хозяин! Багатур! Оленей пасешь! На охоту ходишь! А какой азарт! Как кровь кипит! И не замечаешь, как время летит. Вроде было утро, а уже темнеть начинает. Большую рыбу в реках и озерах ловишь. А вечером в чуме у очага сидишь, пьешь чай и слушаешь рассказы стариков про великих багатуров, про могущественных духов, про Великого Оленя, от которого пошел наш народ эвенком. Это ведь наши предки оленя приручили.

Коля поморщился.

— Стало мне всё противно в этом городе. И еда эта городская: жеваные котлеты, супы с травой, какао. В рот уже не лезет! Хочется рыбы мороженой, мясо с кровью, настоящего эвенкийского чая! Этого эвенку не надо. Эвенку надо мяса живого. И рыбы большой и сильной. Что может быть вкусней мороженой рыбы, строганины из мяса! Именно это надо эвенку. Тогда он будет сильный и дух в нем могучий разовьется. И лучше воина не сыскать. Настоящие боготуры ели сырое мясо, макая его в черную кровь, которая плескалась в желудке оленя. Рихожу я к начальнику и говорю: «Отпускай меня, начальник!» «Куда? — удивляется он. — Ты только начал работать». «Тундра хочу! Тайга хочу! К оленям хочу!» «Как же я могу отпустить тебя, если ты ко мне по разнарядке направлен, — говорит он. — И я за тебя полную ответственность несу, поскольку ты еще несовершеннолетний». «Как же, — говорю, — я несовершеннолетний, если я белке в глаз со ста шагов попадаю! А ты, начальник, в лося промахнешься». «Не знаю, кому и куда ты попадешь, — говорит он. — А отпустить я тебя не могу. И на этом точка! Иди к своему станку и делай для завода план!» «Тогда давай сделаем так! — говорю я. — Раз ты меня не можешь добровольно отпустить, давай я станок сломаю, на котором работаю. Это проще простого, вот увидишь!» Он побледнел и затрясся. Видит, что от меня просто так не отделаешься. Никакой я ему не пацан, а настоящий эвенк. А у настоящего эвенка слово с делом не расходится.

Мы согласно киваем головами.

— Он говорит: «Ты знаешь, что за это будет, если докажут, что ты сознательно это сделал? Или ты уже совсем соображать разучился? Прислали вам на мою голову! Вам тут что пионерский лагерь?» «Знаю, — говорю я. — Меня посадят в тюрьму. А я сбегу из тюрьмы. В тайге и тундре меня никто не найдет, хоть всю жизнь будет искать». «Это ты серьезно?» — спрашивает он. А у самого лысина паром дымится, и он только успевает протирать ее платочком. Жалко мне его стало. Он же ни в чем не виноват.

Мы опять киваем головами.

— Я говорю: «Серьезней, однако, некуда. Я же эвенк. Если я что-то решил, то так и будет». Поглядел он на меня долго-долго. Зачем-то стал на столе бумаги перекладывать. «Ты дурак Нестеров Коля, — говорит от. — Да ну тебя на фиг! Ты и взаправду станок сломаешь. А мне шею намылят. Да еще и по судам начнут таскать. А мне оно надо? Сделаем так! Напиши заявление на отпуск по семейным обстоятельствам. Как его писать, тебе моя секретарша продиктует. Только чтобы поменьше ошибок! Число не ставь! Если кто кинется тебя искать, я сам число поставлю. Вот он, мол, заявление на отпуск написал по семейным обстоятельствам. А я его подписал».

— Видишь, какой тебе понимающий директор попался! — сказал я.

— Сделал я так, как он сказал. А тут, как раз охотники приехали, шкуры и мясо сдавали. С ними я и отправился домой. Смотрю я на них, слушаю и не могу нарадоваться!

Коля довольно смеется.

— Как только добрался до родного стойбища, в снег упал, подгребаю его под себя и плачу-плачу, как маленький ребенок. Слезы такие жгучие, что в снегу дырку до земли прожгли, даже засохшую траву стало видно. Олени обступили меня со всех сторон…

— Это ты преувеличиваешь, — сказал я.

— Ага! — согласился он. — Однако, немножко можно, чтобы складно получалось. А без этого неинтересно.

Нам оставалось только согласиться с ним. А что еще делать?

Ах ты, Коля-Николай!

РАССКАЗЫ У КОСТРА

• КАК КОЛЯ ЧУТЬ-ЧУТЬ НЕ СТАЛ ГОРОЖАНИНОМ

Еще светло, но солнца уже не увидишь. И только розовеющая полоса над тайгой служит верным признаком надвигающейся ночи, которая на севере наступает не сразу, не спеша. Солнце опустилось за верхушки деревьев, и поэтому его не было видно, но еще хранилось солнечное тепло, разлитое в воздухе, насыщенном запахами тайги. Сидишь порой в городской квартире и вдруг почувствуешь этот запах. И всё! обо всем забыл.

У ног трещит костер, выстреливая искрами в разные стороны, но мы даже не отодвигаемся, потому что наши тела защищены несколькими слоями одежды, как бронежилетами. Это днем может быть жарища за тридцать, а к ночи, особенно к утру температура резко падает, так что вечером мы тепло одеваемся, тем самым сохраняя остатки дневного тепла. Надеваем на себя тельняшки, рубашки, свитера, сверху всё это придавливаем курточками или ветровками. Жар костей не ломит. А простывать нам никак нельзя. Да и не один самый нахальный комар не проткнет такую броню из одежды своим острым жалом-шилом. А лицо и руки можно намазать кремом. А лучше дегтем, который может часами держаться. Никакая современная химия ему не соперник.

Эти вечера перед костром наши острословы прозвали «ток-шоу» или «Играй, гармонь!», хотя никакой гармони у нас в помине нет. Правда, есть гитара, на которой кто-нибудь изредка бренчит. Музыкальные инструменты нам с успехом заменил Николай Нестеров, которого мы уже несколько лет берем с собой в экспедицию. Лучше его здешних мест, наверно, никто не знает. Но это не единственное его достоинство. Тайгу он знает, как свои пять пальцев, и ориентируется в ней лучше, чем какая-нибудь домашняя хозяйка на своей кухне. Кажется, что и с завязанными глазами он приведет нас куда надо. Он не пьет, что вообще-то не часто встречается среди местных жителей. И еще одно его достоинство, хотя для некоторых это может показаться недостатком, он неутомимый рассказчик, к тому же еще и поет песни. Некоторые из них он сочинил сам. Истории из него так и прут, как перестоявшая квашня у нерадивой стряпухи. Каждый вечер, прежде чем мы отправимся в палатки спать, он занимает нас очередным рассказом. Иногда он фантазирует, часто преувеличивает, но ни у кого язык не повернется назвать его лгуном. Поскольку рассказчик он удивительный, да и ложиться рано нам не хочется, мы по привычке, но всегда с удовольствием выслушиваем его очередной рассказ. Сейчас я жалею, что со мной не было магнитофона. В этот вечер его зацепил наш начальник Толик Овчинников, такой же низенький и коренастый, но на этом их сходство заканчивается. Ах да! Еще оба косолапили.

Мы хлебали суп из тушенки, а Толя, поглядев на молчавшего до сей поря Колю-Николая, который был занят тем, что из большой железной миски старательно вылавливал куски мяса, спросил его:

— Что же ты, Коля-Николай, не выбрал себе современную профессию? Или у вас все мужики только оленеводы и охотники? Конечно, я ничего не имею против этих занятий, но, согласись, на дворе как никак двадцать первый век, научно-техническая революция…

Колина ложка застыла в воздухе, и он с обидой проговорил (хотя «с обидой» это громко сказано, поскольку Коля просто не умеет обижаться; ругай его последними словами, он будет только улыбаться и соглашаться с тобой, что он именно такой и есть, как ты его называешь. Всякая охота ругать Колю даже у прирожденного грубияна мгновенно пропадает. Это всё равно, что накинуться с бранью на младенца, который глядит на тебя невинными глазами и никак не может понять взрослого дяденьку):

— Зачем так говорить? Неправильно так говорить. Эвенк всё может и всё умеет. Он хоть сейчас в космос полетит или всей страной будет руководить. И всем это понравится. Эвенк — умный, как олень.

Для Коли животные по своим достоинствам всегда стоят выше людей. А как иначе, если все люди произошли от какого-то животного. А потомки всегда хуже предков.

— Алеша Вечирков — большой начальник! У! все его очень уважают. А какой умный! Как олень. Много книжек вот таких толстых прочитал. Всё знает. Даже китайский язык.

«Большой» Коля проговаривает нараспев, подолгу тянет гласные. Получается вроде как мини-песня. Ложкой он рисует круг над головой. Это значит, что Коле далеко до него.

— В самой Туре жил Олег Чапогир, великий музыкант. Наш эвенкийский Мощарт. Какую он музыку сочинял, какие он песни пел и на гармошке, и на гитаре. Виртуоз! Его можно слушать целый год. Только умер. Но каждый эвенк знает его и поет его песни.

Лицо его светится от гордости. Неужели и на этот раз он поднимется и будет петь гимн Эвенкии! Всех уже разморило и никому не хочется подскакивать и стоять на вытяжку. Кажется, пронесло! Хотя, как говорится, еще не вечер, и никто не знает, что у него там в заначке. Коля — человек непредсказуемый. Иногда это начинает утомлять.

— Умер, однако. Но душа его жива. Он живет в каждом сердце эвенка. Это великий багатур.

Коля тыльной стороной ладони вытирает скупую слезу.

— Вася Ильясов… Ну, вы знаете, конечно, его.

Откуда нам знать какого-то Васю Ильясова? Но мы киваем головой, чтобы угодить Коле.

— В школе физруком работает.

Говорит он это таким торжественным тоном, как будто должность школьного физрука важнее, чем президента страны или папы римского. Нам остается изобразить только полное почтение.

— И я бы мог стать…

Коля нарисовал ложкой восьмеркой над головой. Знак бесконечности! Может, у него мания величия?

— Летчиком что ли? — высказываем мы предположение.

— И летчиком и космонавтом. А что? По комплекции я подхожу. Космонавт должен быть маленький, потому что места в ракете мало. Может даже водителем крана.

Почему-то всегда водитель крана вызывал у Коли трепетный восторг. Для него это был верх мечтаний.

—.Отчего же не стал?

— Конституция у меня другая.

Коля облизал ложку и затолкал ее за сапог. Чужими ложками он никогда не пользовался.

Мы остолбенели от неожиданности, перестали звенеть ложками по железу, чавкать и с шумом переводить дух. Особенно те, кто еще потребовали добавки. А суп был весьма сытным.

Иногда Коля выдает что-нибудь такое.

— Конституция — это как? — спрашивает Толик.

Коля смотрит на нас удивленно: как же так, что мы не знаем самого элементарного?

— Это когда каждый человек имеет свой стержень, и как ты его не гни, не согнешь и не скрутишь, — разъясняет он нам, как малым детям элементарные, как он уверен, вещи.

Мы восторженно воем.

— Придется начать с самого начала! — говорит Коля. Закуривает, несколько раз выпускает струйки дыма.

— Не надо от сотворения мира начинать! — умоляем мы его.

Эвенкийскую мифологию мы знаем теперь на уровне кандидата наук и могли бы уже писать докторскую диссертацию. Мы знаем про то, что мир был создан из хаоса трехъярусным, а каждый ярус в свою очередь делится на подъярусы. И в каждом подъярусе господствуют свои всемогущие духи. Всё знаем про Харги, владыки подземного мира, от имени которого любой правоверный эвенк должен дрожать мелкой или крупной дрожью.

У Харги совершенно лысая голова, вместо кисти правой руки человеческий череп, а на месте кисти левой руки длинный и острый коготь, которой он, как косой, выкашивает живых людей. Весь он покрыт густой шерстью. И вместо ног у него раздвоенные копыта. Типично русский черт за исключением отдельных деталей. Про него мы слышали не меньше тысячи раз.

— Милые вы мои!

Надо сказать, что для Коли все милые: и люди, и животные, и растения, и камни… Ко всем он обращается с этим присловьем, даже к тем, кто его обижает и оскорбляет. Может быть, он и не слышал слова «антропоморфизм» — наделение всего существующего в природе человеческими качествами, одушевление ее. У всего есть душа. Это отличительная черта его мироощущение. Тьфу ты! Сбиваюсь на философию, видно, два года курса философии не прошли даром, по крайней мере, пополнили мой словарный запас.

Коля не пьет спиртного, но это достоинство он с лихвой компенсирует курением. За вечер у костра он выкуривает не меньше пачки. Еще и угощается у других курящих.

— Я родился в октябре на стойбище. Уже лежал снег да и морозы пожаловали. Октябрь в Эвенкии — это зимний месяц. С метелями, снегопадами. Всё как положено. Следующим днем — об этом ему, конечно, поведали духи — на стойбище пришел шаман. Никто не знал, сколько ему лет, но еще деды его помнили глубоким стариком. Покормили его самым лучшим, что было на стойбище. Водку он принес с собой, потому что знал, что у нас водки нет. Об этом ему тоже сказали духи. Потом он наклонился над моей колыбелью и что-то долго бормотал, разговаривал о чем-то с духами. Я даже не помню, что он говорил. Потом он развернул меня, взял голого на руки, вышел из чума, положил меня на сугроб и забросал снегом. После чего опять стал бормотать свое.

Мы были поражены.

— Это же верная смерть! Грудного младенца в снег! На мороз! Да это же дикость какая-то!

— У вас у русских это смерть. А у нас ребятишки в мороз босоногие по снегу бегают. А всё лето — хотя сколько там этого лета? — вообще голые носятся. Эвенку холод ни по чем. Мороз — это очень хорошо! Он любую заразу убьет.

— И сколько же ты, Коля, пролежал в сугробе. А впрочем, откуда тебе это знать. Ты же еще младенцем был.

— Не помню. Глупый еще был, однако. Это мне мама потом всё рассказала. Шаман взял меня на руки и сказал: «Ишь ты какой-сякой! Не закричал, однако! Значит, багатуром будет. Многих врагов победит и родную землю защитит от всякой нечисти.

Улыбаемся. Представить себе низенького и щуплого Колю, похожего на подростка, если бы только не его морщинистое лицо и седая козлиная бородка, крушащим палицей врагов, можно только тому, кто обладает большой фантазией. Коля никогда не обижается, когда над ним иронизируют. И вообще он не умеет обижаться.

— Шаман, как в воду глядел. Шаман никогда не ошибается, как сапер. А если он ошибается, то он уже не шаман. Знал я одного лжешамана. Его потом Харги утащил в свое подземное царство. Повезли меня летом в Туру. У нас, у эвенков, два имени. Одно при рождении дают родители или шаман. Эвенкийское имя. А второе русское мы получаем в загсе. Некоторые даже сохраняют свое двойное имя. И в паспорте его записывают.

— И какое у тебя эвенкийское имя?

— Шаман меня назвал Ака. Это значит «храбрец». А поп, когда крестил меня, дал мне имя Николай. Оно оказалось самым близким к моему дню рождения. А Николай — это победитель народов. Так я стал Колей-Николаем. Ну, а про то, как прошло мое детство на стойбище, я вам, кажется, рассказывал. Но могу, однако, снова рассказать, если хотите.

— Восемь раз уже рассказывал, — пробурчал Валя Торнер.

Это был паренек с математическим складом ума. Он мог в уме в считанные секунды перемножать трехзначные числа. Мы проверяли его на калькуляторе. Он ни разу не ошибся. Он вел нашу бухгалтерию и делал все расчеты. Касса, как мы ее называли «общаком», тоже хранилась у него.

Ну, и что с того, что восемь? Одну и ту же историю Коля каждый раз рассказывал по-другому, как будто речь шла о совершенно ином человеке, поэтому слушать его можно было бесконечно. Он не повторялся, даже в деталях. Но ни у кого бы не повернулся язык назвать его вруном.

— Отвезли меня в Ванавару.

— Про метеорит не надо! — решительно заявили мы.

Коля пожевал сухие губы, крякнул. Видать по всему, ему с трудом давался отказ от метеорита.

— Я учиться начал. Учился я, однако, плохо.

— Как? — удивились мы. — Ты такой умный!

Он кивнул. Наши слова ему доставили удовольствие. Колино лицо осветилось широкой улыбкой.

— Ум тут ни при чем. Главное в учебе не это.

Он показал на голову.

— А что же тогда. Ведь наши знания, наша мудрость, наш опыт здесь в голове хранятся.

— Это вот главное!

Он похлопал себя ниже спины.

— Как это так? Что-то ты, Коля не того! Какой же там ум? Там наоборот…

Но Коля — очень мудрый эвенк.

— А вот так! Главное в учебе — усидчивость. Будет усидчивость, будет и голова работать. А нет усидчивости и в голову ничего не полезет.

Мы соглашаемся с ним. Каждый может рассказать свою историю про более глупого, чем он одноклассника или однокурсника, который благодаря своей усидчивости стал успешным человеком.

— Как я мог усидеть полдня на одном месте? Когда за окном такое! То метель метет, то вьюга, то собака пробежит, то женщина пройдет в магазин или из магазина, то охотник на лыжах проедет, то воробьишка сядет у окна и заглядывает в класс? Женщина идет с сумкой, а я думаю: «Интересно, что она купила?» А если в магазин: «Зачем она пошла? Конечно, хлеба купить, пряников к чаю. А может быть, за новой лопатой?» Любил я пряники. Да с чаем! Ай хорошо! А иногда в магазин привозили такие большие пряники с повидлом и на них какая-нибудь картинка. Мне всегда было жалко есть такие пряники. А может, женщина купила колбаски? Или мыло купила? Как без мыла? Не постирать, не помыться. Я в интернате впервые стал с мылом мыться. Уже и от окна меня отсадили в самый дальний угол. Думали, что там я буду учиться. А я, как только учительница отвернется, подскакиваю и гляжу в окно. Или потолок рассматриваю. Вон облако плывет, похожее на белого медвежонка. А вот эта трещина на потолке извивается как змея, когда она уползает от тебя. Вот… Ну, кое-как дотянули меня до седьмого класса, ни разу на второй год не оставляли, потому что по-русски я лучше всех говорил и на любую работу в интернате соглашался. Из Норильска пришло письмо, что в ФЗО принимают мальчишек даже из седьмого класса и готовят из них рабочих для заводов. Нас несколько оболтусов и послали. Местные пацаны нас «фазанами» называли и караулили нас возле училища, били и деньги отнимали. Только какие деньги у нас могли быть? Тогда били за то, что у нас денег не было. Потом мы стали ходить кучками. По одному боялись ходить. Обязательно побьют. Если их десять человек, а ты один, хоть какой будь сильный, всё равно побьют. Сами стали бить местных. И они нас уже не трогали. Ты не смотри, что я низенький и щуплый! Как дам под дыхало, сразу загнешься. Я даже медведя однажды кулаком завалил. Дал ему по башке, он и свалился.

Показывает свой детский кулачок. Мы смеемся.

Глядя на щуплого низенького Колю, похожего на подростка, если бы только не его морщинистое лицо и седая козлиная бородка, представить его богатуром, крушащим палицей врагов, можно только при богатой фантазии. Колю наши улыбки нисколько не смущают.

— Если кому дам, сразу пиши пропало… Учился я на фрезеровщика. Сначала было интересно. Станок, как большая игрушка. Кнопки нажимаешь, колесики крутишь, рычаги передвигаешь. А он гудит, как будто огромная стая ос собралась. Сначала даже страшно было. Нас учили полгода. А потом отправили на завод. Станешь, еще темно. На автобусе до завода надо ехать. На остановке стоишь ждешь. А в автобус народу набьется, не продохнуть.

Коля тяжело вздыхает.

— Со всех сторон жмут. А я не люблю, когда такая давка. Мне надо, чтобы было свободно, просторно. Потом целый день стоишь у станка и делает одно и то же день за днем. Стало мне, однако, тоскливо. То ли дело в тайге или в тундре. Воздух свежий, морозец, идешь, следы читаешь, всё узнаешь. И так хорошо и легко дышится! Простор! Там ты хозяин! Багатур! Оленей пасешь! На охоту ходишь! А какой азарт! Как кровь кипит! И не замечаешь, как время летит. Вроде было утро, а уже темнеть начинает. Большую рыбу в реках и озерах ловишь. А вечером в чуме у очага сидишь, пьешь чай и слушаешь рассказы стариков про великих багатуров, про могущественных духов, про Великого Оленя, от которого пошел наш народ эвенком. Это ведь наши предки оленя приручили.

Коля поморщился.

— Стало мне всё противно в этом городе. И еда эта городская: жеваные котлеты, супы с травой, какао. В рот уже не лезет! Хочется рыбы мороженой, мясо с кровью, настоящего эвенкийского чая! Этого эвенку не надо. Эвенку надо мяса живого. И рыбы большой и сильной. Что может быть вкусней мороженой рыбы, строганины из мяса! Именно это надо эвенку. Тогда он будет сильный и дух в нем могучий разовьется. И лучше воина не сыскать. Настоящие боготуры ели сырое мясо, макая его в черную кровь, которая плескалась в желудке оленя. Рихожу я к начальнику и говорю: «Отпускай меня, начальник!» «Куда? — удивляется он. — Ты только начал работать». «Тундра хочу! Тайга хочу! К оленям хочу!» «Как же я могу отпустить тебя, если ты ко мне по разнарядке направлен, — говорит он. — И я за тебя полную ответственность несу, поскольку ты еще несовершеннолетний». «Как же, — говорю, — я несовершеннолетний, если я белке в глаз со ста шагов попадаю! А ты, начальник, в лося промахнешься». «Не знаю, кому и куда ты попадешь, — говорит он. — А отпустить я тебя не могу. И на этом точка! Иди к своему станку и делай для завода план!» «Тогда давай сделаем так! — говорю я. — Раз ты меня не можешь добровольно отпустить, давай я станок сломаю, на котором работаю. Это проще простого, вот увидишь!» Он побледнел и затрясся. Видит, что от меня просто так не отделаешься. Никакой я ему не пацан, а настоящий эвенк. А у настоящего эвенка слово с делом не расходится.

Мы согласно киваем головами.

— Он говорит: «Ты знаешь, что за это будет, если докажут, что ты сознательно это сделал? Или ты уже совсем соображать разучился? Прислали вам на мою голову! Вам тут что пионерский лагерь?» «Знаю, — говорю я. — Меня посадят в тюрьму. А я сбегу из тюрьмы. В тайге и тундре меня никто не найдет, хоть всю жизнь будет искать». «Это ты серьезно?» — спрашивает он. А у самого лысина паром дымится, и он только успевает протирать ее платочком. Жалко мне его стало. Он же ни в чем не виноват.

Мы опять киваем головами.

— Я говорю: «Серьезней, однако, некуда. Я же эвенк. Если я что-то решил, то так и будет». Поглядел он на меня долго-долго. Зачем-то стал на столе бумаги перекладывать. «Ты дурак Нестеров Коля, — говорит от. — Да ну тебя на фиг! Ты и взаправду станок сломаешь. А мне шею намылят. Да еще и по судам начнут таскать. А мне оно надо? Сделаем так! Напиши заявление на отпуск по семейным обстоятельствам. Как его писать, тебе моя секретарша продиктует. Только чтобы поменьше ошибок! Число не ставь! Если кто кинется тебя искать, я сам число поставлю. Вот он, мол, заявление на отпуск написал по семейным обстоятельствам. А я его подписал».

— Видишь, какой тебе понимающий директор попался! — сказал я.

— Сделал я так, как он сказал. А тут, как раз охотники приехали, шкуры и мясо сдавали. С ними я и отправился домой. Смотрю я на них, слушаю и не могу нарадоваться!

Коля довольно смеется.

— Как только добрался до родного стойбища, в снег упал, подгребаю его под себя и плачу-плачу, как маленький ребенок. Слезы такие жгучие, что в снегу дырку до земли прожгли, даже засохшую траву стало видно. Олени обступили меня со всех сторон…

— Это ты преувеличиваешь, — сказал я.

— Ага! — согласился он. — Однако, немножко можно, чтобы складно получалось. А без этого неинтересно.

Нам оставалось только согласиться с ним. А что еще делать?

• СЛАВА КПСС!

— Вы знаете, кого я видел? — начал Коля очередной рассказ у костра.

— Харгу! — хором гаркнули мы, потому что знали, что для Коли эта встреча могла бы стать самой яркой.

— Типун вам на язык! Если бы я увидел Харгу, то уже никогда бы сидел с вами.

Коля отмахнул от плеч что-то невидимое. Может быть, так эвенки отгоняют злую силу? Видел я самого главного?

— А чего самого главного?

— Всего! Советского Союза!

Он победоносно смотрит нас. И мы чувствуем себя серыми провинциалами, которые всю жизнь живут в лесу и молятся колесу.

— Наверно, вы, молодежь, и не знаете про такого. Вас же тогда и в помине не было. А я его видел так, как сейчас вас. Только я думал, что он богатур, огромного роста!

— Как это не знаем? — обиделись мы. — Историю всё-таки учили.

— Вы учили, а я рядом был с этой историей. Мне бы грамотишку, я такой бы учебник истории написал

— Так ты, выходит, в Кремле был?

— В Кремле не был, — вздохнул Коля. — Как-то не довелось. Да и очень далеко этот Кремль.

Коля приподнялся, потер поясницу, опустился и продолжил:

— В Новосибирске был. Ой! Большой город! А сколько там людей! Сколько машин! Ай-я-яй! Как там только люди живут в такой тесноте и толкучке? Почему не едут в тайгу? Дело было так. Вызывает меня начальник артели Шапочкин. Русский он, длинный, что сосна. И очень злой бывает. Как начнет кричать и материться нехорошими словами! «Вот что, Коля-Николай, — говорит, — хороший ты охотник! Больше всех пушнины и мяса сдал. За троих поработал. Если бы все, как ты, были, мы бы и в ус не дули. Решили мы тебя наградить путевкой в город Новосибирск, в оперный театр. А я тогда о таком театре и слыхом не слыхал. Да и вообще в театрах не бывал. «Что мне там делать?» — спрашиваю начальника. Он наливает себе стакан боржоми и медленно пьет. Желудок у него больной. И ему боржоми из самого Красноярска привозили. «Что делать? — говорит Шапочкин. — Вести себя достойно и не уронить честь ударного охотника-эвенка. И слушать красивую музыку под красивые танцы». «Это хорошо, что музыка, — говорю я. — Я музыку люблю. Сам могу петь. Хотите спою песню про Чингис-хана? Был такой великий богатур у монголов. А шаман там будет?». «Какой шаман?» — говорит. «Как какой? Наш эвенкийский. Можно якутского! Я и по-якутски понимаю. Хотя, что он там кричит, всё равно не поймешь». «Ты, Нестеров, совсем, как пещерный человек! Это театр оперного балета! Какие там могут быть шаманы! Ох, опозоришь ты меня! Я сам был в оперном балете два раза. Правда там почему-то два раза «Щелкунчика» показывали. А в антракте, там у них так перекур называется, можно будет в буфет сходить. Кормят там не сытно, но вкусно. Только очередь большая, нужно еще до антракта занимать. Когда сядешь за столик, не чавкай и ножом в зубах не ковыряйся!» Я согласился. «Щелкунчик» так «Щелкунчик». Послушаем, как он там щелкает. Хотя, конечно бы, лучше бы шамана! Лучше шамана никто не прощелкает и не споет. Но где они в Новосибирске настоящего шамана достанут. Это в тайгу за ним надо ехать. В общем, согласился я. Тем более, что сезон охоты закончился, а рыбный лов еще не начинался. В Туру приехал. Оттуда в Красноярска. А было нас три охотника: я эвенк, один кет, а третий якут. Все три передовика, ударники коммунистического труда. Всю дорогу они водку пьют. Еще к ним один русский мужик присоединился. И с проводницей матерятся. Такая хорошая женщина! Так хорошо ругалась! Она им всю дорогу говорит: «Если бы вы не были ударниками коммунистического труда, я бы давно на вас милицию вызвала, и шлепали бы сейчас по шпалам в свою тундру. Я лежу на верхней полке и в окошко смотрю. А там всё тайга и тайга. Редко какая-нибудь деревня промелькнет, на переезде мужик на телеге сидит. На станции остановимся. Те трое водкой запасаются. А я, однако, покурю, с людьми поговорю: как станция называется, много ли народа здесь живет, чем занимаются. Вот и Новосибирск. Содом и Гоморра! Народу, как у нас в тайге мошкары. Не вокзал, дворец настоящий, высоченный-превысоченный. И все куда-то бегут. Нас сначала в гостиницу отвезли и привели в комнату. И говорят: «Помойтесь сначала! Почистите зубы! Приведите себя в порядок. Костюмы наденьте, если есть. И галстуки тоже. Покушать сходите! Ресторан на первом этаже. Через три часа за вами заедут, поэтому чтобы были на месте и не вздумали никуда разбегаться. Опаздывать никак нельзя!». В комнате уже какой-то мужик лежал, небритый и опухший. Как увидел нас, очень обрадовался, как будто мы ему родня какая и сто лет уже не виделись.

Коля засунул руку под одежду и почесал спину.

— Выхожу я из ванной. Опля! Мои мужички уже за бутылкой сидят. И мне предлагают подсаживаться и принять за знакомство, а иначе они обидятся на меня. Вот такая картина! Я их ругаю. Но сами знаете, пьяным, что в лоб, что по лбу. Они же никого, кроме себя, не слушают. И говорит в них водка. А что водка может сказать хорошего?

— Ничего! — соглашаемся мы.

— Хватаю я бутылку и выливаю в туалет. Крик, гам, тарарам. Думал убьют меня. Ничего! Обошлось! Поорали и как-то быстро успокоились. Слышу снова мирную беседу ведут. Когда шум утих, выхожу на цыпочках из туалета. Да что же это такое? Они сидят и другую бутылку разливают. Глазки-то у них уже блестят и речь не совсем внятная. «Нормально всё, Коля-Николай!» Хотел я… А тут заходит мужчина в длинном черном пальто и предлагает нам садиться в машину ехать. Мужички мои поднялись и, пошатываясь, идут за мной. А я только каких страхов не передумал, пока до машины шли. В машину садимся. Бжик! И мы уже в театре оперного балета. А милиции там! Наверно, со всей страны понагнали. У некоторых даже пистолеты на боку висят. «Ну, — думаю, — пропали!» Нет! Ничего! Пропустили! А народищу там, что в твоем муравейники. И все чего-то суетятся, куда-то всё идут, кто-то чуть не бегом. А как зашли в зал, ахнули. По бокам в стене мужики стоят, дебелые такие и совершенно голые, только срамные места у них листиками прикрыты. И крышу на плечах держат. Конечно, не живые они. Скульптуры! А друзья спрашивают у меня: «Это что за…» Я им шепчу: «Вы нехорошие слова не говорите! Материться здесь нельзя! Это вам неродной колхоз. А это статуи. Они из камня сделаны. Ставят их в оперных театрах для красоты и чтобы они крышу держали». Поникли мои мужички, головы опустили и каждый шаг с опаской делают.

— Ну, я тоже, когда в первый раз попал в театр, боялся и шагу ступить, — пробормотал Толик.

— Зашли в зал. Сели. Тут все поднимаются и начинают со всей силы бить ладошки друг о друга. А мои друзья сидят, глаза у них круглые, головами вертят и ничего не могут понять. «Зачем они бьют свои руки?» — спрашивают они меня «Это они аплодируют, выражают радость, что скоро увидят своих любимых артистов. Так принято».

Мы смеемся.

— В это время на сцену откуда-то сбоку выходит низенький толстяк с лысой, как у Харги, головой. Костюм ему явно великоват и болтается, как на подростке. А еще на нем широкий галстук в полоску. Я сразу узнал Хрущева, потому что видел его в газете, когда он на свиноферму приехал и вместе со свиньями сфотографировался. Ай! Красивая фотография! «Самый главный начальник страны вышел, — говорю я друзьям. — Бейте в ладоши погромче! Так положено больших начальников встречать!» Ладоши все отбили, пока хлопали. А тут еще кричат: «Слава дорогому Никите Сергеевичу, верному продолжателю дела марксизма-ленинизма!», «Слава КПСС!» «А кто такой Слава? — спрашивают друзья. — Тоже, видать большой начальник!» Я на них цыкнул, чтобы они не задавали дурацких вопросов. Огляделся по сторонам.

— Ну, и как он, Никита Сергеевич?

— Долго говорил. Но интересно! Всё обхватил! Империализм, который мы скоро закопаем, и подъем сельского хозяйства, и полеты в космос.

— Обещал, что скоро будем жить при коммунизме?

— А как же? А потом поздравил нас ударников коммунистического труда, главных строителей светлого будущего. Потом ушел. И снова все стояли долго и хлопали и кричали славу ему и КПСС. Мои друзья тоже на этот раз подключились. Напугались, однако, сильно. Стали вручать грамоты ударником труда. Вручал их большой начальник из Москвы. Каждому руку жал и что-нибудь приятное говорил, потому что все улыбались. Меня вызывает большой начальник. Мне руку пожал, дал грамоту и сказал, чтобы я продолжал охотиться такими же ударными темнами. Вернулся я на место довольный и счастливый.

— Еще бы! — соглашаемся мы.

— Друзья посмотрели. Хвалят мою красивую бумагу. Говорят, что обмыть надо. Иначе хорошая бумага может стать плохой. Тут меня как кипятком ошпарило. «Это же, — говорю, — сейчас и вас будут вызывать. Вы же тоже ударники! И вам тоже будут давать красивую бумажку. Как вы пойдете, если у вас ноги заплетаются? Позор на всю страну! Может быть, даже вас в тюрьму посадят за оскорбление большого начальства». До них-то наконец-то дошло. Побледнели они и потом обливаются. Даже от голов их пар заклубился. Вот тебе и съездили в большой город на свою голову! «Коля-Николай! — говорят они. — Ты же умный и водку не пьешь! Помоги! Выручай! У нас же дети, жены, старые родители на руках! Они же пропадут без нас!»

— И ты их, конечно, выручил?

— «Вот что, — говорю, — Вася! Скидывай свою рубаху! Да чего ты стесняешься, как красная девица? У тебя же под ней еще свитер! Я же тебе не штаны предлагаю снимать!» «Это зачем еще?» «Надо значит! И фамилии свои скажите! А то будут вас вызывать, а я и знать не буду. Они же не по именам на сцену вызывают, а по фамилиям». Сначала вызвали моего друга якута. Я выхожу вместо него, а ноги от страха дрожат. А вдруг мой обман откроется и меня сразу из оперного балета в тюрьму отвезут? Большой начальник мне грамоту вручает, руку крепко жмет, а сам весь улыбается и спрашивает: «Это не ваш брат был до этого?» «Все люди — братья», — отвечаю я. Я же находчивый и за словом в карман не полезу, оно у меня всегда на языке. «Якуты, буряты, эвенки и эвены особенно!» «Это так! — соглашается большой начальник и еще раз мне руку жмет крепче, чем в первый раз пожал. — Передайте горячий привет малым народам Сибири и Дальнего Востока. Коммунистическая партия проявляет о них особую заботу и всегда старается удовлетворить их потребности». «Хоть мы и малые, но удалые!» Рассмеялся начальник и даже по плечу меня похлопал. «Веселый вы народ! Это очень хорошо! Унылым не место при коммунизме!» Потом и за друга кета вышел, за него грамоту получил. Большой начальник еще веселей стал и еще крепче мне руку пожал и даже два раза по плечу хлопнул. И говорит мне: «Хорошо, что у вас фамилия разные. Насколько мне помнится, это при советской власти вы получили фамилии. А до этого у вас одни имена были. А так-то вы как две капли воды. Тут без фамилий с вами бы одна путаница была». Вот так, милые мои, я грамоты получил за себя и за друзей и самого Хрущева увидел, о котором вы только в учебнике читаете. А я своими глазами историю видел. Еще и «Щелкунчика» посмотрел. Ай, хороший оперный балет! Но это уже другая история. Я вам ее в следующий раз расскажу. А то сейчас вы уже засыпаете. А пока спою вам песню, чтобы вы крепче спали. Про настоящего эвенка.

Настоящему эвенку

В тундре жизнь не надоест.

Он ломает о коленку

Рыбу мерзлую и ест.

Он метелей не боится.

Он мороз не признает.

В нарты барином садится

И летит, как самолет.

Не понравится эвенку

Городская кутерьма.

Он полезет там на стенку.

Он же там сойдет с ума!

Подавай ему просторы,

Где с размахом можно жить.

Не ограды, не заборы

Он не будет городить.

— Ну, еще одну песенку! — говорит Коля.

Надеваю унты, лыжи.

Плачет дочка младшая…

Если зверя нет поближе,

То шагаю дальше я.

Обещал я младшей дочке

Не куницу, не лису.

Ей без всякой заморочки

Мех соболий принесу.

Шубку Машенька наденет.

Соболиный воротник!

Люди скажу:

— Сколько ж денег

Накопил отец-старик!

Ели темные да кедры

Исполинские стоят.

Пусть сейчас еще я бедный,

Буду к вечеру богат.

Эти старенькие лыжи

Хоть какой возьмут сугроб.

Из-под шапки чубчик рыжий

Выбился на потный лоб.

Вот лисица пробежала.

Значит, заяц, жди беды…

Мне б попались для начала

Соболиные следы.

Эх, дочурочка Машутка!

Ты дороже мне всего!

Соболь — это же не шутка.

Соболь — это ого-го!

Бах! Фонтаном снег взмывает.

Сердце замерло в груди.

Так глухарь себя скрывает.

«Вот теперь меня найди!»

Ты и на фиг мне не нужен.

Посмотри, какой барон.

Разве только что на ужин?

Но жалею я патрон.

Эх, скрипите мои лыжи,

Пойте песню мне про жизнь!

Где ж ты спрятался, бесстыжий?

Ну-ка, соболь, покажись!

Обещал давно я Маше

Воротник из соболя.

Пусть завидуют мамаши,

Дочки их особенно!

Сколько соболя я раньше

За сезон насобирал!

Встану от него подальше,

Бах! И в глаз ему попал.

Вон бугор большой под ёлкой.

Там медведь в берлоге спит.

Пулей этой как иголкой!

Только мишку рассмешит!

Объезжаю я сторонкой.

Как никак, а царь тайги!

Слышу писк какой-то тонкий,

Словно мышь из-под ноги.

Не покрутишься на лыжах.

Где ж ты спрятался, мой друг?

По сосне, меня услышав,

Убегает бурундук.

Лунный свет. Мигают звезды.

Спит уже моя семья

В дом вернулся очень поздно

Без добычи снова я.

Маща! Дочка! Гадом буду!

Зуб даю! И весь язык!

Всё равно тебе добуду

Соболиный воротник!

Снова я встаю на лыжи.

Снова я иду в тайгу.

Из-под шапки чубчик рыжий

Вьется. Спрятать не могу.

Кто-то водку с корешками

Глушит, а потом под стол.

Кто-то увлечен стишками.

Кто-то любит слабый пол.

Ну, а я встаю на лыжи.

Мне мороз и ветер мил.

И становится мне ближе

И понятней этот мир.

Кто-то ходит на работу,

Кто-то давний цветовод,

Проявляет он заботу

О цветочках круглый год.

Ну, а я встаю на лыжи.

Хороша у нас зима!

Если жил бы я в Париже,

Я бы там сошел с ума.

— А теперь о том, как мы смотрели оперный балет.

Поезд наш в Новосибирске.

До чего же он большой!

Хоть сибирский, но не близкий

От Эвенкии родной.

Рядом встал якут Алеша

И бурятский друг Ямсон.

Парень очень он хороший,

Только водку любит он.

Смотрим мы балет «Щелкунчик».

Хорошо! Но всё ж скажу:

Далеко стоит мой стульчик,

Лица я не разгляжу.

И сказал Алеша громко:

— Ай да девка! Хороша!

Но какой-то очень тонкий.

Как в ней держится душа?

А Ямсон промолвил строго:

— Очень юбки коротки.

Удлинили б их немного.

Ведь повсюду мужики.

Зарычал я, как собака:

— В вас совсем культуры нет.

Здесь не стойбище, однако.

Это оперный балет.

Тут на нас как зашипели:

— А потише-то нельзя!

Словно статуи сидели,

И друзья мои, и я.

Нет, не прав был англичанин,

Что мы все от обезьян:

И германец, и славянин,

И друзья из жарких стран.

Все мы детища природы.

Нечего и спорить тут.

И различные народы

От животных род ведут.

Звери были лишь в начале

В разных уголках земли,

А потом они зачали

И людей произвели.

От Великого Медведя

Остяки ведут свой род.

Он оставил им в наследье

Дар лесов, богатство вод.

Кто-то род ведет от птицы,

Много есть племен Орла.

От небесной кобылицы

Чья-то мать произошла.

Все другие поколенья

Предков чтят из года в год.

От Великого Оленя

Происходит мой народ.

• ЛЮБОВЬ НЕЧАЯННО НАГРЯНЕТ

— Знаете ли вы, милые мои, что значит имя моей жены?

— Дуси что ли?

— Это она по-русски Дуся, а по-эвенкийски Дэдукэен, что значит «красивая». У нас имена даром не дают. Сам шаман дает имя. А шаман знает твое будущее. Ему духи всё рассказывают. Красивей женщины мир еще не видел. Когда она появилась на свет, солнце померкло от зависти. А звезды загорелись ярче, чтобы даже в темноте все увидели ее красоту.

Колино лицо расплывается в улыбке. Он прикрывает глаза и какое-то время молчит. Его молчание означает одно: что сейчас он предался сладостным воспоминаниям.

— Эвенк без любви, что нарты без оленя, что ночь без луны, а зима без снега, что река без берегов, а чум без очага. У эвенка большое сердце и оно не может жить без любви. Моё сердце забилось, что рыба на берег, как птица, попавшая в сеть, как листочек на осине, на который налетел ветер. Ноги мои стали тяжелыми, как столбы, зарытые в землю.

Мы затаили дыхание, слушая эту «Песнь песней».

— Если бы я был тетерев, то упал бы к ее ногам и лежал бы бездыханным. Если бы я был солнцем, я светил бы день и ночь, чтобы все видели ее красоту и восхищались ею.

— Да ты, Коля-Николай, поэт!

— Как речная волна что-то шепчет берегу непрестанно, так и я день и ночь шептал ее имя — Дэдукэн.

Он снова прикрывает глаза и молчит. Потом продолжает свой рассказ.

— Впервые я ее увидел на празднике эвенкийского нового года в Туре. Каждый эвенк старается побывать на этом празднике. Новый год эвенки встречают три раза. Сначала эвенкийский, потом русский, потом старый новый год. Хорошо, что все они рядом.

— Вы эвенки — веселый народ, — смеемся мы. — Вас же ничем невозможно огорчать. И вы всему рады. Зиме рады, лету, прилету птиц и их отлету, удачной рыбалке…

— Невеста уже у меня была с давних пор. Галактэ ее звали. А по-русски Галя. Тоже красивая девушка. Но Дэдукэн всех красивей. Когда она родилась, померкла красота всех красавиц. Когда я родился, узнал отец, что в соседнем стойбище родилась девочка. Только на три дня позже меня. И скоро к ним должен прийти шаман. Поехал отец, выкурил с ее отцом трубку, выпили они чая, поели мяса и просватали нас. Мы еще ничего не соображали, а уже стали женихом и невестой. Такой у нас обычай. Мне исполнилось девятнадцать лет, я уже был славным охотником и теперь должен был жениться на Галактэ. Мать мне начала шить красивую одежду. Той зимой мне удача так и шла в руки. Соболь и горностай выбегали мне прямо под ружье. И я сдал много шкурок и получил большие деньги. Купил подарки родителям, братьям и сестрам.

Коля начал перечислять подарки.

— И еще мог заплатить хороший, замечательный калым. Стал подыскивать побольше важенок. Однако, как увидел Дэдукэн, всё на свете забыл. По ночам она мне снится. Имя ее, как молитву, шепчу. Ни о чем думать не могу, только о ней одной. Иду на охоту, зверя увидел, стрелять надо, а не могу, у меня руки трясутся, потому что сердце сильно бьется, только от одного воспоминания о Дэдукэн. Возвращаюсь с охоты с пустыми руками.

— Мда! Любовь зла, — кто-то бросает замечание.

— Приезжаю я на стойбище и признался родителям. Мать плачет, отец дуется. «Это, — говорит, — смертельную обиду нанесли их роду. Галактэ столько лет ждала тебя. Мать сказала: «Что же теперь поделаешь? Сердцу не прикажешь. Женишься на нелюбимой, сам всю жизнь будешь мучиться, и ее будешь мучить. Чего же тут хорошего? Я нарты запрягаю, поехал на стойбище к своему другу Сутурую просить его, чтобы он стал сватом. У нас сват самый главный человек, когда собираешься жениться. Сутуруй уже давно женился, и у него уже трое детей. А говорить он умеет так красиво, что его можно слушать день и ночь и не заметишь, как время пролетит. Часто его в сваты зовут. А тут такая неудача. «Эх, — говорит, — Коля-Николай! Ты меня знаешь! Я еще никому не отказывал. Да вот беда, однако. Ногу отец сломал. И теперь некому подменить меня оленей пасти». Делать нечего. Поскакал я в другое стойбище к другу Саахыту. Хотел попросить его отца, очень уважаемого человека, стать моим сватом. Но он приболел и предложил своего сына Саахыта. Хороший Саахыт — охотник. Белку со ста шагов в глаз бьет. Саахыт не очень разговорчивый и голос у него грубый, как будто труба ревет. Только, как у эвенков говорится: на безрыбье и окунь рыба. Не ехать же мне в Москву за Максимом Галкиным? Хотя тогда его еще и в плане не было. Саахыт поломался, но потом согласился. Сели мы в упряжке и поехали в Туру, где жила моя любимая, чтобы просватать ее. Приехали в Туру, привязали оленей и пошли пешком к дому Дэдукэн. Первым зашел Саахыт, а я следом за ним. Мы были нарядно одеты, а поэтому, как только зашли в дом, все в доме Дэдукэн догадались, что мы приехали свататься. Когда зашли в дом, Саахыт подошел к печке, возле которой лежали дрова и молча подкинул их в печь. Потом он поздоровался с амтерью невесты, а затем с ее отцом уважаемым Арылахом. Дэдукэн, догадавшись, зачем мы пришли, ушла в соседнюю комнату и ждала приглашения. Но я был уверен, что за стеной она с бьющимся сердцем ловит каждое слово из этой комнаты. Саахыта, как и положено, усадили на почетное место — малу. Он удобно уселся напротив входной двери и достал расшитый кисет. Если отец невесты взял бы кисет и табаком из него набил свою трубку, а затем протянул кисет жене, это бы означало, что они дают согласие.

Лицо Коли стало мрачным.

— Жениху во время сватовства положено сидеть тихо и молчать. Говорит только сват. Эх-хе-хе-хе! Сосна красноречивее скрипит, чем говорит Саахыт. «Ета, — начал он, — в общем, ета, однако, жениться бы надо, ета». Но и эта речь далась ему с трудом, он надолго замолчал и отдувался, который пробежал без остановки до самого полярного круга. Родители Дэдукэн то на меня поглядят, то на него. «Ну, вот, ета, и всё однако». «Я тебе так скажу и про ета и про переета, — сказал отец Дэдукэн, уважаемый Арылах, — дошел до нас слух, что уже помолвлен твой жених на другой. Уж не двух ли жен он хочет завести?» «Так ета, как бы того ета…» «А потому собирайтесь, друзья! Трубки мы с вами курить не будем! Покурим мы собственный табачок! Езжайте-ка вы восвояси!» Это означало катастрофу, окончание переговоров. Нам ничего не оставалось, как покинуть негостеприимный дом.

Коля тяжело вздыхает.

— Тут уже я не выдержал. Всё рассказал, как на духу. И что обручили нас с Галактэ еще в колыбели, и что жить без Дэдукэн не могу, что лучше мне смерть принять, чем отказаться от нее. Задумался уважаемый Арылах и, подумав, сказал: «Хорошо! Давай спросил Дэдукэн! Если она согласна, мы не будем мешать вашему счастью». Позвал он дочь.

Колино лицо озарилось широкой улыбкой.

— Я думал, что сейчас сердце у меня выскочит из груди. Глянул лишь мельком на ее солнцеподобное личико и больше не мог оторвать глаз от пола. «Отважный охотник Николай из славного эвенкийского рода сватается к тебе. Знаешь ли ты его? Что же нам ответить ему и его свату? Ну, что же, дочь моя! Ты можешь идти к себе. Давайте, уважаемые, разожжем наши трубки!» Я не верил ушам своим. Дэдукэн дала согласие! Как в то мгновение не разорвалось мое сердце на части? Если отец закурил со сватом и женихом трубку, значит, он дает согласие. А потом хозяйка нам вынесла чай. Мы пили чай, и уважаемый Арылах сказал: «Ты знаешь наш обычай. И я знаю наш обычай. Некоторые говорят, что это пережиток. Но как традиции наших предков могут быть пережитком?». Я понял, к чему клонит речь уважаемый Арылах. Я прижал обе руки к сердцу и сказал: «Я принесу калым. Очень хороший калым. Я принесу мех соболя и брошу его к вашим ногам!»

Коля палочкой расшевелил угли в костре, и огонь снова затрещал.

— Почистил я ружье, наготовил патронов, собрал еды и отравился в тайгу. Весь день проходил, поставил капканы, переночевал в охотничьей избушке. На следующий день обошел капканы, даже следов нет. Хорошо бы собаку взять, только по глубокому снегу с нее никакого толку нет. Каких только ловушек я не ставил. И дуй вдоль валежины, и поколодницу поперек колоды, и куркавку-петлю, и буркан, лучок-самострел. Поставил и заводской пружинный капкан. Ставил и петлю из мягкой проволоки. Наконец мне повезло, так я подумал тогда, потому что нашел сбежку, это место, куда сходятся соболиные следы. Повесил над капканом приманку, насторожил петлю. А потом, думаю, для верности сделаю и «рукавчик». Это сетка, расправленная на тонких обручах. Еще один рукавчик поставил у выхода из норы. Стал лыжным посохом тыкать нору. Но или нора была пустая или соболь затаился глубже, и я его не доставал. Решил использовать последнее средство, которое меня никогда не подводило. Однако, очень хлопотное. Это сеть-обмет. Вот представьте себе, длина ее метров сорок. Поставил ее на колышки, низ утоптал, чтобы соболь не пробрался. Тонкие деревья кругом вырубил, а те, что потолще, пришлось обматывать обметом, чтобы соболь не ушел по дереву. Стал ждать, когда выйдет соболь. Пришлось заночевать на этом месте в сугробе. А чтобы не прозевать соболя, повесил на обмете бубенчики. Спать мне не пришлось. Если зазвенит бубенчик, значит, соболь вышел. А зверек он проворный. И ловить его надо быстро, иначе он уйдет. Тут бы очень пригодилась лайка-соболятница. Да не было ее у меня.

— Холодно было, Коля?

Коля рассмеялся.

— Спрашивать у эвенка холодно или нет, всё равно, что у рыбы, вода мокрая или нет. Наконец я напал соболиный след. Ходил по нему весь день и вернулся к ночи в охотничью избушку с пустыми руками. Да если бы и попался, на лыжах я бы всё равно не загнал. Тут или на олене нужно. Или собака нужна. На следующий день я ушел еще дальше от избушки. А ведь это были хорошо мне знакомые соболиные угодья.

В костер подбросили дров и вокруг стало ярче. Колино лицо сразу посветлело.

— А сколько я прикормки извел!

— И сколько!

— Да я сам столько не съел, сколько порассыпал этой животине. И толку! В общем, прошла неделя, а я с пустыми руками. Закончились продукты, которые взял я из дому. Но в тайге это не страшно. Страшно другое, что Дэдукэн не будет моей. Такие красивые девушки долго не засиживаются в невестах. Завтра, гляди, уже посватается другой, и я потеряю ее навсегда. Прошла еще неделя, я ушел совсем далеко, но соболя не было. Что мне оставалось делать? Погибнуть в тайге? Еще несколько дней заняла дорога назад. Когда я добрался до Туры, душа почти не держалась в моем теле. Обросший, грязный и оборванный, еле держась на ногах, я пошел к дому Дэдукэн, ожидая насмешек и надменных слов. Сердце мое стало мертвым, а душа высохла, как лист осенью. Я открыл двери. И мне казалось, что я открыл двери в преисподнюю, в царство Харги…Дэдукэн была первой, кого я увидел. Она стояла на пороге. Но разве это была Дэдэкэн? Это была другая девушка. Бледная, изнеможённая, с черными кругами вокруг глаз. Она отступила шаг назад, увидев меня. В глазах ее был страх, как будто она не несчастного незадачливого охотника и неудачного жениха, а самого Харги. И слезы хлынули из ее глаз. И она бросилась мне на шею. И лицо мое загорелось от ее соленых слез. «Мама! Папа! Он живой! Он вернулся!» Я увидел растерянных родителей Дэдукэн. «Да я вернулся, — пробормотал я, — чтобы сказать, что я недостоин Дэдукэн и попросить у вас прощения за то, что осмелился свататься к вашей дочки». «Как? — сказал уважаемый Арылах. — Ты отказываешься брать ее в жены?» «А что мне остается делать? — горестно пробормотал я. — Вам остается только одно: презирать меня и не пускать на порог вашего дома. Я презренный врун и хвастун. Я не добыл ни одного, даже самого маленького соболя». «Ты добыл самое главное, — сказал уважаемый Арылах, — Ты добыл любовь моей дочери!» Дэдукэн уже не плакала, она смотрела сияющими глазами в мое лицо. И не надо быть большим знатоком женщин, чтобы понять ее чувства.

Если бы видели, какое счастливое было лицо у Коли!

— Тут же назначили день свадьбы. Я пригнал уважаемому Арылаху тори, то есть калым. Это были пять самых лучших оленей со стойбища моего отца. Дэдукэн принесла в семью меха, посуду, инструменты… Да разве всё упомнишь! Конечно, пригласили шамана, того самого, который был при моем рождении, дал мне эвенкийское имя и обещал славное будущее великого охотника. Сначала свадьбу праздновали в Туре у уважаемого Арылаха. Дайте ему духи здоровья и долгих лет жизни! А потом поехали на стойбище к моим родителям. Впереди ехала невеста и ее родня. Дэдукэн ехала на верховом олене, покрытом расписными кумаланами, ее лочоко (небольшое женское седло) было изумительной красоты. Уздечка оленя была украшена бисером. Она три раза объехала вокруг мой чума по направленю солнца. И при каждом повороте мужчины холостыми патронами стреляли в воздух. После чего она остановилась возле входа в чум. Вошла; и трижды, взявшись за руки, женщины обошли очаг по ходу солнца. Женщины нашего рода усадили Дэдукэн на почетное место. После чего друзья привели и посадили меня слева от невесты. Уселись гости и родные. Сначала нас благословили родители невесты, а затем мои родители. Они поставили чумы недалеко от нашего стойбища. И там продолжился свадебный праздник, самый праздничный для меня в жизни. Родственники Дэдукэн дали ей в приданное хороших важенок. Ах, какой это был веселый праздник! Все достали самую лучшую и самую нарядную одежду. И конечно, красивей всех была моя Дэдукэн. Вы никогда не видели столько угощений! Гости щедро одаривали огонь, чтобы нашу семью никогда не покидало счастье. Уважаемый Арылах сказал мне: «Неужели ты мог подумать, чтобы я насильно отдал свою дочь за человека, которого она не любит? А вечером начался хоровод-икэвун, который продолжался до самого утра. Певцы и сказители из различных родов состязались в своем уменье. А какие были скачки на оленях! Боролись силачи, поднимали тяжести, соревновались в меткости, стреляя из луков и ружей. И для умных были разные игры-смекалки. Одно меня удручало: скоро начнется охотничий сезон, и я вынужден буду покинуть Дэдукэн на несколько месяцев. Но настоящий мужчина — охотник и кормилец семьи. Я очень много добуду пушнины, и к весне у нас будет много денег, и мы сможем купить много красивых и нужных вещей. И прежде всего для Дэдукэн. Сколько лет я уже прожил с Дэдукэн, ни разу не сказал ей ни единого грубого слова, не взглянул на ее со злостью, не попрекнул ее, если она что-то сделала не так. У эвенков не принято называть друг друга по именам или мужем и женой. Мы говорим «гирки» — друг или «бэе» — человек. Дэдукэн самая главная в нашей семье. Ее слово для всех закон. Это как генерал в армии. А я добытчик! Я должен кормить семью. А если у меня есть свободное время, то работать ножом и топором. Дэдукэн обрабатывает шкуры, шьет одежду, делает берестяную посуду и утварь, хотя это всё сейчас можно купить в магазине. Она не хуже меня управляется с оленями и может вести оленье стадо при перекочевке. И олени любят и слушаются ее. Ей всё можно, но есть у нас, эвенков, и запреты для женщин. Она не должна прикасаться к моей охотничьей одежде или оружия, иначе не будет удачной охоты. А когда она беременна, ей нельзя есть мясо медведя и птиц. Счастливым считается тот эвенк, у которого много детей. Дети — это самое главное богатство. Если хотят сказать приятное эвенку или его жене, то говорят: «Пусть у вас будет столько детей, сколько оленей в вашем стойбище!» Эвенк никогда не ударит ребенка и не будет ругаться на него. Наши дети с колыбели начинают помогать родителям. Жалко, что у меня нет сына. Я сделал бы ему лук и научит охотиться на мелкую дичь. В десять лет у нас мальчик может обращаться с любым оружием. И это их самое любимое занятие. Они растут охотниками и воинами. Старики рассказывали, что эвенки в войну служили снайперами и лучше снайперов, чем они, не было. Фашисты боялись эвенков как чумы. Но у меня есть дочери, которые могут сшить любую одежду и делают всё по дому. В магазине не купишь того, что нужно эвенку. Это в городе эвенк сейчас надевает то, что купит в магазине, а на стойбище и старики носят только свою одежду. Я люблю наблюдать за детскими играми. У нас не просто игра, а, как это у русских говорится, тренировка. Дети готовятся к взрослой жизни.

4. КАК КОЛЯ-НИКОЛАЙ ПОБЫВАЛ В ПОДЗЕМНОМ МИРЕ

— Эх! Недаром говорится: жизнь прожить — не поле перейти. Той весной пошел я в рыболовецкую артель. Чуть ли не месяц мы водили сети, вылавливая разную мелочёвку, которую тут же выбрасывали собакам. Мы ушли далеко вниз по реке. И наконец в том месте, где в нее впадает ручей, нам повезло. За сутки мы вытащили почти полтонны рыбы. Прошли дальше. На следующий день улов оказался еще больше. Через неделю все бочки были забиты рыбой. Мы пропахли рыбой насквозь. Но радость была большая. У костра мы подсчитывали, сколько нам заплатят за рыбу и куда мы будем девать деньги. Кто-то собирался купить резиновую лодку с мотором, другой раскатал губы на снегоход, третий… Но как говорится, дурак думкой богатеет. Через трое суток вернулся наш посыльный, который летал на моторке в поселок. Лицо его было настолько пасмурным, что мы поняли, случилось что-то нехорошее. «Не будет транспорта!» — буркнул он и заматерился, хотя раньше не был особенно заметен в этом. «Как не будет?» «Начальник сказал, что их рыба не нужна». «Как не нужна?» «Их фирма в Красноярске разорилась». «И куда же нам девать такую прорву рыбы?» Что смогли, забрали с собой, а остальное вывалили на берег. Вот наедятся птицы и звери! Добрались мы до поселку, какую рыбу раздали, что выбросили, а что продали. Вот мужики и забухали. Да как тут не запьешь, когда такое? И что их дома ждет? Голодные оборванные дети? Жена, которая обносилась и ждала обновки? Я уж собрался возвращаться на стойбище. Думал, переночую, а на следующее утро и подамся в родные края. Да вот только тут злой дух и попутал меня. Никогда не брал я в рот этого зелья. А тут мужики ругаются, кто-то пьяную слезу проливает, и все, как с ножом к горлу пристали. «Выпей, Коля-Николай! Да выпей! Тебе и легче станет!» И уговорили. Думал, выпью самую малость, чтобы отстали да спать завалюсь. Хлопнул я. Что за гадость? Горькая, противная.

— Да! Хорошего мало! — согласно кивнул Толик, который был убежденным трезвенником. И холостяком, кстати.

— Моё лицо выразило такое страдание и отвращение, что товарищи тут же мне бухнули новую порцию и принялись убеждать, что первая топором, а вторая соколом. Или они были слишком убедительными, или я еще не пришел в себя, но и вторую стопку, наполненную до краев, я вылил в свой горящий желудок. Ну, соколом не соколом, а стало мне значительно легче. Что тут продолжать? Дальнейшее я помню смутно. А если по правде, то совсем не помню. Когда я проснулся, то почувствовал такую тяжесть во всем теле и боль, как будто меня перед этим дубасили со всех сторон дубинками. Каждое движение отзывалось болью.

— Знакомое ощущение, — хохотнул кто-то. — Но есть испытанное средство лечения.

— Я открыл глаза. Кругом темнота. Но, конечно же, была ночь. Я стал прислушиваться. Странно! Какая-то подозрительная тишина. Всегда ночью кто-нибудь храпел, сопел, кашлял. Или я остался один? Но где я тогда. Я обшарил вокруг себя, пустота. Лежал я на земле. Но это так и должно быть. Правда, под себя мы всегда что-нибудь подстилали. Шкуру там или кусок брезента. «Эй!» — негромко прокричал я.

Глаза Коли-Николая округлились. У него было испуганное лицо. А ведь из него получился бы неплохой актер.

— Тихо. Я приподнялся. Протянул руки вверх.

Коля потянулся вверх. Мы наблюдали за его рукой, которая ощупывала невидимый свод.

— Ничего. И тут впереди вспыхнул огонек. Что такое? Кто-то закурил трубку? Но дымом не пахло. Между тем огонек разрастался и становился ярче. И я увидел девушку неземной красоты. Она была в белом одеянии до самой земли, но ткань была тонкая и полупрозрачная, а потому были видны прекрасные формы ее тела. Она улыбалась мне. «Кто ты?» — спросил я. Но она ничего не ответила, а только поманила меня пальцем. Я послушно пошел к ней, но она всё удалялась и удалялась. «Куда мы идем?» Она обернулась и снова поманила меня. Сначала мы поднимались в гору. Но идти было мне легко, и я совершенно не чувствовал усталости.

— Так это сон что ли, Коля-Николай?

— Ты не перебивай! Слушай! Всё узнаешь. А потом мы стали спускаться вниз. Вроде как огромная нора. И чем ниже мы спускаемся, тем становится жарче. Я остановился и говорю, что дальше не пойду. А она повернулась, поманила пальчиком, и я снова, как на приводе, еду за мной. Жар становился нестерпимым. Куда мы идем, зачем мы идем, она ничего не говорит. Остановится, поманит меня, и я иду за ней. Потом мы подошли к черной реке, вода в этой реке бурлит и над ней стоит плотный пар. Возле берега стоит лодка, она села в лодку, и я сел. А вода в реке — настоящий кипяток. Как я только не сварился заживо?

— А! — догадался кто-то. — Ты попал в нижний мир.

— Да! И когда мы переправились на тот берег, я увидел Харги. Лучше его никому и никогда не видеть. От ужаса мои волосы встали дыбом. Это воплощение всего самого ужасного. От одного его вида можно было умереть. Он восседал на высоком деревянном троне. И увидев меня (девушка куда-то сразу исчезла), он злобно захохотал. От его смеха стыла кровь. Я не мог пошевелиться. Я превратился в столб.

— Харги — он хозяин нижнего мира? — спросил самый молодой из нас Вова Ровнов, которому еще предстояло разобраться в мифологии.

Коля кивнул.

— Погодите! Погодите! Я помню про него в музее в Туре рассказывали. Он старший брат Сэвэки и соперничал с ним в сотворении мира. Какие поразительные параллели с древнеегипетским мифом об Осирисе. Да и в Библии Бог и дьявол. Харги создал вредных для людей животных: крыс, мышей, весь этот гнус, который досаждает всему живому. Сэвэки создал фигурки людей и хотел вдохнуть в них вечную жизнь. А Харги соблазнил караульщика, пообещав ему вкусную еду и теплое одеяло. И караульщик пропустил его. Харги разбил человеческие фагурки, и люди стали с тех пор болеть и умирать. Сэвэки после этого проклял своего брата и низвергнул его в нижний мир, откуда Харги посылает на землю злых духов, которые вредят всячески людям, принося им разные несчастья.

— Да! И у некоторых шаманов тоже есть свои маленькие харги, с которыми они путешествуют в нижний мир.

— Постой! Постой! Коля-Николай! Как же так? Такого быть не может! Все, кто попал в царство Харги, никогда уже не возвращаются назад.

— Не возвращаются, — согласился Коля. — Но бывают исключения!

— Теперь ты мой! — заревел Харги. — Можешь подойти поближе, Коля-Николай! Чего застыл как столб? Не боись! Не укушу! Я только пощекочу тебя немножечко своим коготком!

— Мне и здесь хорошо! Извините!

— А тебе не слишком жарко в моем подземном царстве? Многие жалуются на жару.

— Терпимо! — говорю. — В русской бане бывает и пожарче, когда хорошенько на камни поддашь. А у тебя веничка не найдется случайно? И попарился бы заодно. А то давно уже в баню не ходил.

Харги нахмурился.

— Еще и шутить вздумал! Ну-ну! Посмотрим, как ты дальше будешь шутить, шут гороховый! Тебе станет не до шуток, как только мои помощнички поволокут тебя в пекло. Тогда уже я буду шутить и смеяться. Я тоже, к твоему сведению, большой любитель шуток.

— Вроде мне не к спеху. Я дома еще не бывал. А там меня детишки ждут, по папке соскучились, жена-красавица истосковалась без мужниной ласки. Так что уж повременить придется.

— Дэдукэн у тебя красавица. Спорить не буду! Но придет время, и она будет моей. Еще никто мимо меня не прошмыгнул: и красавицы, и уродицы, и шутники-забавники, вроде тебя.

— Тут табак-то у тебя покурить можно?

— Покури-покури! Только перед смертью-то не накуришься, Коля-Николай! Хе-хе-хе!

Я кисет достаю. Вот он! Посмотрите! Красивый да? Такого красивого кисета ни у кого нет. Возьму его в мороз в голые руки и ладошки потеют, такое тепло от него идет. Дэдукэн вышила! Мастерица она у меня такая, что подобной во всем свете не сыщешь! Набил трубку, раскурил. Стою, подымливаю, пускаю дым, торопиться мне некуда. Сам думаю: «Пропал ты, Коля-Николай, ни за понюшку табака! Не видеть тебе больше ни родителей, ни милой Дэдукэн, ни детей, больше уже не поохотишься!» Никто еще живым от Харги не уходил. Вот как сейчас полоснет своей мохнатой клешней с острым когтем и отлетит твоя душа. И никто не узнает, где могилка твоя!

— Ну, если ты живой, значит, всё-таки закончилось благополучно? — радостно кричит Толки.

— Как видите! Только тогда я думал о том, что вот и пожить, как следует не успел и красотой милой Дэдукэн сполна не насладился. А как только представил, что она с другим, то сразу обозлился и решил, что ничего Харги от меня не получит.

— Какой ты смелый, Коля-Николай!

— Есть немного, однако… И тут меня, как дубиной по голове. Да это же она во всем виновата!

— Кто это она? О ком ты?

— О ком? О ней! О водке! Сколько она мужиков молодых раньше срока свела в могилу! Сколько семей разрушила! Сколько из-ща нее стали преступниками! Это же он, Харги, придумал это зелье. А сколько из-за него в реках и болотах сгинуло, сколь полезло в петлю или пустили пуля в сердце, сколько загнулись в страшных муках в больницах и чумах! Хитер и коварен Харги! Вот он и придумал, как истреблять род человеческий.

Я ему говорю:

— Рано мне в твое царство переселяться. Я еще и пожить-то как следует не успел. Не слишком ли жирно будет для тебя такого молодого и умного охотника к себе забрать? Ты бы меня отпустил домой, нечего неволить! Потешил душеньку, постращал, ну, и довольно! Совесть-то тоже надо иметь! Хотя какая у тебя может быть совесть!

Страшно зарыготал Харги, так что деревянный трон его закачался и чуть было не развалился, вороны с граканьем поднялись и взмыли вверх. Всё, что было вокруг попряталось.

— С чего ты решил, что у меня есть душа? — спросил он громовым голосом, от которого у меня заложило в ушах и только чудом я не оглох. — Еще никто так не смешил меня.

— Так у всего же есть душа, даже у камней, которые без движения лежат на месте.

— И где, по-твоему, находится душа? Покажи мне это место, душевный та наш Коля-Николай!

Я положил руку на сердце.

— А хочешь ли ты посмотреть, что у меня там? — спросил Харги.

Лицо его исказила противная гримаса, настолько мерзкая, что меня чуть не стошнило.

— Как же там можно посмотреть? Это невозможно. Да и душа невидима. Она же бесплотна. Это только духи и шаманы ее могут увидеть. А все остальные лишь чувствуют, что в них есть душа.

— У вас, действительно, невидима, у глупых людишек, которых по своей наивности сотворил мой брат, такой же глупый, как и вы все. Смотри сюда! Сейчас ты увидишь, что у меня там.

Голос у него стал злым, глаза сверкали гневом.

— Хватит мне с тобой уже базары базарить! Ты что же думаешь, что сумеешь мне клыки заговорить?

Своим острым, как пальма, когтем он рассек свою грудь. Лучше бы мои глаза не видели того, что они увидели, а ваши уши не слышали бы то, что сейчас они услышат.

То, что я увидел, нельзя было назвать душой. Передо мною разверзлась черная бездонная дыра, из которой посыпались белые жирные черви. Он ползли по телу Харги.

Харги загоготал.

— Вот моя душа! Доволен теперь, дурачок! Я вижу, как тебе понравилось это зрелище! Хватит базары базарить! Надоел ты мне, Коля-Николай! И что я на тебя столько времени трачу, как будто ты какая-то важная особа? А ведь ты никто и имя тебе Никак. Работы у меня невпроворот. Вон сколько еще людишек надо переправить в нижний мир. Тут нужна скорость и сноровка. Задержки тут недопустимы! Очереди конца и краю не видно.

Приподнял он свою мохнатую лапу с длинным когтем. Морда его исказилась злобной ухмылкой. Моя рука сама по себе потянулась ко лбу. Я стал быстро креститься и твердить: «Господи! Спаси и помилуй! Господи! Спаси и помилуй! Господи! Спаси и помилуй! Да будет Царствие Твое да пребудет Милость Твоя! Господи!»

Страшная лапа Харги застыла в воздухе, гнусная ухмылка исчезла с его мерзопакостной хари. В страшных глазищах мелькнула растерянность и даже какая-то беспомощность.

— Ты что делаешь, безумец?

— Молитву творю. Не видишь что ли? — ответил я.

И снова забормотал слова молитвы, хотя до этого никогда не молился и слов-то таких не знал.

— Молитву? Ты же эвенк, дурак! Какие у эвенка могут быть молитвы?

— Эвенк! — отвечаю. — И очень горд этим, что я эвенк, потому что это древнейший народ. Я православный эвенк. Меня младенцем поп Николай в Туре крестил и в купель окунал. И у меня даже есть крёстный отец и крёстная мама. Они тоже эвенки. — Николаем меня и нарек. Слыхал, может быть, есть такой святой угодник Николай-Чудотворец. А чудотворцем его прозвали, потому что он больных лечил.

— Подумаешь! — поморщился Харги.

— Это самый почитаемый у охотников святой. Мы, как идем на охоту, непременно его о помощи попросим, ну, и подарим ему обязательно, если охота удачная, зайца там или птицу какую. На пенек положим и говорим% «Это тебе дедушка Коля!»

Харги завопил;

— Заткнись, сволочь!

— Что же так грубо? Как сапожник какой-то! А еще владыка нижнего царства. Покультурней надо быть. На вас же я не ору, а разговариваю спокойно. А если думаете, что я обманываю, вру, так я и крестик могу показать, он всегда со мною, я его не снимаю.

Полез я за крестиком. Как только взял его в ладонь, он такой теплый-теплый. И стало мое сердце веселым и легким. Понял я, что нечего мне бояться. Двум смертям не бывать, а одной, однако, не миновать.

«Смерть, — думаю, — она же важнее, чем рождение. Рождение — это случайность. А смерть — закономерность. Все живое умирает. Это закон, по которому живет всё сущее».

— Как? — вскричали мы. — Коля-Николай! А ты случайно не заканчивал университета?

— Тайга — самый лучший университет. Но слушайте дальше! Как только я достал крестик, Харги сразу как-то скукожился, уменьшился, всего его стало кривить и выворачивать от страшных мук. Э! я видел наркомана, которого вот так же точно ломало. Корчится он от боли и верещит, как попавший в капкан бурундук.

— Кто его сюда приволок, негодяи? Всех уволю! Немедленно уберите его от меня!

Вот до чего я ему не понравился! И что во мне такого отталкивающего? Вроде бы нормальный мужик.

Подхватили меня под мышки (а кто такие, не вижу) и понесли меня. И всё выше и выше, и выше. И воздух, чувствую, становится свежее. И на душе легчает каждую минуту. Тьма рассеивается и жар спадает. Вот зажмурил я сильно глаза от ударившего по ним света. А когда открыл глаза, то вижу, что стою на самой вершине горы Харгитуй, на которую ни один человек не осмелится подняться, потому что проклятое это место. А кто решится подняться, уже никогда не вернется назад. Поглядел я вниз и вижу, что большая черная дыра затягивается и вскоре на ее месте была гладкая каменная плита. Я с горы спускаюсь вниз и иду. И так мне легко и хорошо! День я шел, а к ночи пришел к избушке, в которой остановилась наша артель. Я нашел себе место на полу, лег и сразу заснул. А когда проснулся, то увидел, что мои товарищи сидят за грязным столом и пьют из грязных кружек водку.

— Коля-Николай! Проснулся? Присаживайся к нам! Лечить тебя будем!

Молча собрался, отряхнулся, собрал свои вещи и шагнул к дверям. На пороге остановился и сказал им:

— Кончайте вы, мужики, это дело! Вас детишки, жены ждут. А водка удачи вам не добудет. Харги специально послал это зелье.

Как только я сказал про Харги, один поперхнулся и водка из него полилась на заплеванный пол.

— Говорил Отец Господь Бог мой: паси овец, обреченных на заклание.

Сказал я эти слова и сам не знаю, откуда они у меня взялись. Сам впервые их от себя услышал. У знакомого забрал своего верхового оленя, приторочил вещи и поехал на родное стойбище. До чего я люблю тайгу! Лучше тайги ничего не может быть! Здесь всё живет вместе с тобой! Дышат и думают о своем деревья, звери тобой интересуются, снег что-то шепчет. На ночь остановился в охотничьей избушке, поел из своих припасов, остальное оставил тем, кто придет после меня. Вдруг у них ничего не будет. Затопил железную печку. Она ненасытная урчит: «Еще дай! Еще дай!» Я добрый. Еще охапку сунул ей в жадную пасть. Ешь да помни добро! Так стало в зимушке жарко, что разделся я до исподнего. И только прилег, как сразу же и уснул. Какой хороший сон мне снился! А всё потому, что я возвращаюсь домой к милым моим родным людям. Проснулся я ни свет ни заря. В печи угли сизой дымкой покрылись. Я ее вдоволь покормил, удовольствовал. С тем, кто придет после меня, она так же щедро поделится теплом. Так мне легко и хорошо! И сила во мне такая, что, кажись, попадись мне сейчас медведь-шатун, завалил бы его на лопатки. Еду, песни пою о тайге, о небе, о Чингисхане, о милой Дэдукэн. Вот и стойбище. Все вышли меня встречать. Бегут навстречу мне малые детки.

— Папа! Папа! А наши важенки столько оленят принесли, как никогда!

Однако, ай, как хорошо!

«И взял Иоанн весь остаток иудеев, чтобы жить в земле иудейской».

А водку с той поры я на дух не переношу.

Песня о Чингисхане

От тучи стрел

Спасенья нет.

Спасенья нет

От тучи стрел.

Орррррррррррр!

Ырррррррррррр!

Орда идет на Русь.

Блеснули на солнце кривые мечи.

В воздухе взвились арканы.

Ыыыыыыыыыыыыыыыыыы!

Ой! Ой ор паллллллллллллл!

Посмотри на белорусов!

Каждый третий белорус

Похож на татарина.

Это волчья кровь.

Это гены предков.

Это волчья кровь.

Урай! Урай! Урай! Уууу! Ай!

Послесловие

На российском Севере проживает более сорока малочисленных коренных народов. Они очень древнего происхождения. Это резерв человечества. Если когда-нибудь цивилизации потребления суждено рухнуть, то на Земле останутся только эти народы. Они даже особенно не заметят, что цивилизации больше нет. И они остались одни. Над ними больше не будут лежать железные птицы, распугивая зверей. Не завезут бензин и солярку. Не велика беда! Они поедут на оленях или в собачьих упряжках. Они чувствуют себя вполне комфортно в экстремальных условиях, в которых цивилизованный человек обречен на гибель.

Много говорят о миролюбие и терпимости малых народов. Это так. Но воспитание воинского духа является одной из важнейших сторон жизни этих народов. Особой воинственностью отличались на протяжении многих веков чукчи, о незлобивости которых ходит много анекдотов.

Почти триста лет они вели войны с русскими и неоднократно одерживали победы над отрядами регулярной русской армии, вооруженной огнестрельным оружием. Причем в войне с чукчами не действовали прежние методы русских военачальников. Например, захвата аманатов (заложников) из знатных чукотских родов. Чукчи относились к подобному совершенно спокойно и не шли на уступки.

Постоянно чукчи воевали со своими ближайшими родственниками по происхождению коряками за стойбища, где можно было бы пасти оленей. И эти войны нередко принимали ожесточенный характер. С эскимосами шли сражения за лежбища тюленей, охота на которых была одним из главным промыслов и того и другого народов.

Чукчанки отличаются особой красотой. И нередко русские брали и берут их в жены и остаются навсегда на Чукотке, которая становится их второй родиной. У этих мест есть особая притягательность. А вот у ненцев и хантов закрытая структура родоплеменных отношений, поэтому браки заключаются с представителями своих этносов.

Доят оленей только южные оленеводы (в Тыве). Северная олениха дает 100 мл молока, южная — 400 — 600 мл. Чтобы надоить ведро молока нужно выдоить не меньше 20 олених. Дойка проходит ранним утром. Нужно выдоить где-то 600 важенок, на что уходит не меньше двух часов. Большей частью года приходится доить на морозе. Из молока делают сыр и другие молочные продукты.

Главным местом в чуме является очаг, который расположен в углублении земляного пола. Спят на полу, подстелив оленьи шкуры. На один чум уходит 40 — 60 жердей, которые перевозят с места на место, особенно в безлесных местах и вообще, чтобы не тратить время на заготовку жердей.

Зимой чум накрывают оленьими шкурами, летом берестой, сейчас чаще всего вместо бересты используют брезент, которым можно быстро закрыть чум и так же быстро убрать его.

У оленеводов остается много свободного времени. Поэтому они занимаются разными ремеслами.

Среди оленей есть такие, которых можно назвать «наркоманами», поскольку они дуреют, бросаются на желтый снег. Желтый, то есть тот, где помочился человек.

Поэтому, отправляясь справлять нужду, берут с собой палку, чтобы отгонять оленей, иначе они будут толкать мордами человека, собьют его с ног и не дадут ему спокойно облегчиться.

Эвенки — коренной народ Российской Федерации. Живут также в Монголии и на северо-востоке Китая. Самоназвание — эвенки, ставшее официальным этнонимом в 1931, старое название — тунгусы. Отдельные группы эвенков были известны как орочены, бирары, манегры, солоны. Язык — эвенкийский, принадлежит к тунгусо-маньчжурской группе алтайской языковой семьи. Выделяется три группы диалектов: северная, южная и восточная. Каждый диалект подразделяется на говоры. Повсеместно распространен русский язык, многие эвенки, живущие в Якутии и Бурятии, говорят также на якутском и бурятском языках. В антропологическом отношении представляют достаточно пеструю картину, обнаруживая комплекс признаков, характерных для байкальского, катангского и центрально-азиатского типов. Согласно Всероссийской переписи населения 2010 г., на территории Иркутской области проживает 1272 эвенка.

Эвенки сложились на основе смешения аборигенов Восточной Сибири с тунгусскими племенами, пришедшими из Прибайкалья и Забайкалья. Есть основания в качестве непосредственных предков эвенков рассматривать забайкальский народ увань, который, согласно китайским хроникам (V-VII вв. н. э.), обитал в горной тайге к северо-востоку от Баргузина и Селенги. Увани не были аборигенами Забайкалья, а представляли собой группу кочевников-скотоводов, пришедшую сюда из более южной местности. В процессе расселения по просторам Сибири тунгусы сталкивались с местными племенами и, в конечном счете, ассимилировали их. Особенности этнического формирования тунгусов привели к тому, что для них характерны три антропологических типа, а также три различных хозяйственно-культурных группы: оленеводы, скотоводы и рыболовы.