03

Тонкие тени хрупкие вены

Крик оборвался ужас остался

В тросы стальные натянуты нервы

Коготь свечи на ветру заметался

Гром грянул в следующие выходные, когда Зимин сообщил ей, что они должны обсудить один вопрос, но не в процессе, так сказать, работы, а специально. Аглая прикинула, что бы это могла быть, но так ничего и не придумала, а решила, что это как раз хороший момент, чтобы раскрыть Зимину глаза на некоторые аспекты своей жизни.

В воскресенье ближе к обеду он позвонил ей, велел придумать, куда она хочет пойти и пообещал заехать в течение получаса. Аглаю звонок не удивил — он теперь часто приезжал к ней на выходных вот так, спонтанно, если находилось свободное время. Она пообещала подумать, отключилась и спокойно продолжала заниматься своим делом. С утра она вывалила из ящиков стола все бумаги, накопившиеся там еще со школьных времен, и сейчас разбирала залежи, сортируя их на три кучки: нужное, что потом надо будет разложить в порядок, ненужное, что можно просто выбросить, и то, что нужно было уничтожить. Природная осторожность брала верх, и стопка на уничтожение была самой большой.

Старые письма, школьные тетради, вырезки из газет, рисунки, какие-то схемы и просто записки, смысл которых был теперь уже неясен, неудачная попытка вести дневник, точно такая же неудачная — написать рассказ, стихи, а чаще всего просто незаконченные обрывки — бумаги лежали слоями, и она могла бы по содержимому каждого слоя определить время «залежа» и вспомнить, что же было тогда в ее жизни. Гейша ходила среди развалов и кучек и постоянно чихала от бумажной пыли. Сначала Аглая хотела просто быстренько раскидать все это по кучкам, но всякий раз увлекалась и начинала сначала смотреть, а потом читать, а потом не могла остановиться. Двигаясь сквозь слои она словно бы перемещалась назад во времени. Сверху лежали конспекты обучения в «Кондоре». Ниже пласт каких-то схем и записная книжка с адресами и телефонами людей, которых Охотская уже почти не помнила. Потом слой писем, которые она писала из училища, а потом из действующей армии. Аглая открывала их и читала, снова переживая события, о которых старалась не думать. Писем было немного — потом писать стало некому. Между письмами она нашла сообщение о смерти полковника Охотского и два свидетельства о смерти. На глаза навернулись слезы, а сердце сжалось смертной тоской от того, что сейчас рядом с ней нет никого. Аглая провела по глазам ладонью и отложила листки отдельно от всех остальных. Потом пошли школьные тетради и рисунки. Почерк становился все менее твердым, а буквы все более крупными. Абстрактные пейзажи, которые она рисовала в старших классах, сменились изображениями принцесс, лошадей и кошек, которые так любят рисовать маленькие девочки. В так называемом дневнике за полгода было не больше десятка записей. Его Аглая тоже отложила отдельно.

Альбом с фотографиями вызвал в ней новый приступ тоски. Сначала шли любительские черно-белые фотографии. Вот Женечка Охотская катает полугодовалую дочь в коляске и даже на нечетком снимке видна ее счастливая улыбка. А вот первая «настоящая» фотография, сделанная в фотоателье — годовалая Аглая в красном платьице сидит на большой синей лошадке. На самом деле и этот снимок был в серой шкале, но Аглая четко помнила все цвета. Потом были карточки из детского сада, на территории гарнизонов, где служил Аглаин отец. Ее с раннего детства окружали военные, и на многих фотографиях она была рядом с людьми в форме. Аглая-первоклассница: в форменном платье, в белом фартучке с крылышками, в ажурных гольфах и с огромным букетом гладиолусов. Тогда же были сделаны и первые цветные фотографии — в школе. Аглая-девочка взрослела, менялась прическа, менялись лица людей вокруг нее, менялись родители. Появились цветные фотографии, сделанные уже более продвинутой техникой, и постепенно вытеснили черно-белые. Но ей всегда казалось, что на тех, старых, люди более живые и более близкие, чем на профессиональном цвете. Потом Аглая-девушка сменила школьную форму на военную. Последний снимок был годовой давности: на нем Охотская стояла в рядом с Сергеевым в окружении своих сослуживцев по «Кошачьему когтю». Не было ни одной фотографии с Романом — перед отъездом она отдала ему единственную и не знала, что с ней сталось. Они думали, что всегда будут вместе, и считали такую мелочь излишней и ненужной. Отвлеченно подумалось, что надо будет сделать еще фотографии, чтобы у него что-то осталось после нее.

Увлеченная воспоминаниями, Аглая совсем позабыла про Ромку, и звонок в дверь застал ее врасплох, заставив вздрогнуть. Она поспешно сгребла все свои бумажки и пошла открывать. Зимин ввалился вместе с прохладным запахом мороза и с тремя розами на длинных толстых стеблях.

— Примет, любимая. Ты придумала?

Он поцеловал ее и начал снимать куртку. Мгновение Аглая раздумывала, а потом вывалила первое, что пришло в голову.

— Знаешь бар «Лев и Корона»?

— Знаю.

— Я хочу туда.

Кажется, именно там она была в тот день, когда Туманов сообщил ей диагноз. И кажется, именно его упоминал Каховский в своем полуночном пьяном бреду.

— Хорошо. Тогда собирайся.

Роман прошел в комнату, погладил Гейшу и обратил внимание на бумаги, разбросанные на полу.

— Что это?

— Так… старые бумажки перебираю, — как можно беспечнее ответила Аглая.

И воздала хвалу Иезис за то, что он не стал проявлять излишнее любопытство. Аглая натянула джинсы, свой любимый черный свитер, и через четверть часа они уже ехали по зимнему городу.

Злая метель, бушевавшая всю неделю, сменилась тихой безветренной погодой и ощутимым потеплением. Снег валил крупными хлопьями, похожими на кусочки ваты. Аглая смотрела на них из машины Романа и чувствовала, как упрямое сознание отказывается принимать факт близкого завершения всего — и этого снега, и этой быстрой езда, и этих таких коротких минут вместе, и всей этой жизни.

…«Лев и Корона» — в это время суток бар был почти пуст, несмотря на выходной день. Они сделали заказ и сели к дальнему столику у окна. Аглая вспомнила, что именно здесь она сидела в ТОТ день… и Роман тоже вспомнил об этом, но никто не решился обозначить как-то это общее знание. Вместо этого она сказала:

— Хорошо здесь, правда?

— Да, — как эхо, продолжение мысли, — Я раньше любил здесь бывать.

— А сейчас?

— Сейчас… реже.

Раньше, это в ту зиму, когда он решил больше не жить. За последний год Роман приходил сюда считанные разы, когда шевеление в застарелой ране гнало его из дома, от надоевшей Даши, от хорошей сытой жизни, когда он внезапно вспоминал, что Охотской больше нет, и ее тело лежит где-то в чужой земле и не известно, есть ли над ним могила, на которую он хотел бы придти умереть. Тогда он шел сюда, погружаясь в свое собственное инферно, а потом на какое-то время становилось легче. Но об этом ей знать не обязательно.

Внезапно, повинуясь какому-то инстинктивному порыву, он спросил:

— Ты была здесь в сентябре? Вечером, когда шел дождь? Была?

Она вспомнила… в сентябре… вечером… шел дождь. Она пришла и заказала себе коньяк, а через несколько часов мучительных размышлений решила заглянуть в черные глаза Смерти.

— Да, была.

— Я видел тебя. Хотел подойти, но ты быстро ушла.

Она молчала. Вот он момент, который был ей нужен. Сейчас она расскажет ему, ПОЧЕМУ пришла сюда в тот ненастный вечер, поставит перед фактом и тогда… Но во рту внезапно пересохло, язык прилип к воспаленной гортани, и она так и не смогла заставить себя произнести хотя бы слово. К счастью, принесли их заказ. Роман налил ей вина о поднял свой бокал.

— Я хочу выпить за тебя, за женщину, которую люблю больше жизни.

Она улыбнулась одними губами и тихо прошептала:

— Я тоже… тебя… люблю.

Они выпили. Было в их неспешной трапезе что-то такое, что щемило сердце… какой-то надрыв, словно смычком водил по оголенным нервам невидимый музыкант. Словно бы они виделись в последний раз и знали об этом. Аглая успокоилась.

Обману тебя, как ты захочешь. Расскажу о том, во что ты веришь. Ты не успеешь меня забыть. Ты не сумеешь меня разлюбить. Никогда.

Никогда.

Зима в сердце.

А Ромка думал, что они будут вместе всегда и везде. Она еще не знает об этом, но это уже решено. Не Ка, а он так решил. Обмануть судьбу. Он тоже решил обмануть, но не знал, что лгать придется Смерти в лицо.

Они разговаривали и улыбались друг другу и не было больше никого вокруг — в их персональной реальности, где они были счастливы. На какой-то момент Роману показалось, что она приоткрыла маленькую дверцу в своей стене из голубого льда, и он успел зайти внутрь и сейчас был в ее крепости, где была другая Аглая Охотская. Настоящая.

Его.

Он был не прав, но еще не знал об этом.

— У тебя уже есть планы на Новый год?

От его невинного вопроса Аглая побледнела. Есть. Да, есть. Быть мертвой.

— Почему ты спрашиваешь?

— Потому что я хочу предложить тебе провести праздники вместе. Я хочу отвезти тебя туда, где сейчас тепло. Хочу, чтобы в Новый год мы встретили на пляже, под шум прибоя, под палящим Солнцем и с каким-нибудь экзотическим коктейлем в бокалах. Что скажешь?

Усилием воли Аглая заставила расслабиться сжавшуюся гортань и впустить в легкие немного воздуха. Потом таким же усилием заставила себя взять сигарету, закурить и спросить:

— И куда ты хочешь поехать?

— В Египет.

— А-а-а… — задумчиво протянула она в ответ, — Пальмы, верблюды и пирамиды… Нет, я не поеду с тобой, Зимин.

Охотская говорила спокойно, но никто не знает, чего ей это стоило. И усмешка в этот момент добавила ей еще немного седых волос на голове.

— Почему? Ты уже пообещала кому-то?

Она стряхнула в пепельницу столбик пепла с сигареты. Как будто только что обратила в точно такой же пепел часть своей души. В этот момент она отчетливо поняла, что совершила ошибку, позволив Зимину снова занять свое сердце, растопить лед отчаяния и обреченности. Ей нужно было бежать от него без оглядки, чтобы избежать этой новой боли, с которой она уже не в силах справиться. Но…

— Нет, я никому ничего не обещала.

— Тогда почему? Ты можешь мне сказать, почему? Почему ты становишься холодна? Почему не хочешь больше ничего? Что с тобой стало? Ты можешь сказать мне, Аглая?

Ромка сорвался. Не выдержали нервы. Он все задавал и задавал свои вопросы, на которые она только молча мотала головой. Нет, нет, нет, нет, нет… НЕТ!!!

Я больше не вынесу этой боли, Иезис. Дай мне забвенья. Дай мне забвенья! ДАЙ МНЕ ЗАБВЕНЬЯ!

Аглая совершенно бесшумно положила вилку и встала, выпрямившись, снова закованная в свои доспехи из голубого льда, неприступная и холодная.

— Я не могу ответить на твои вопросы сейчас! И… мне надо побыть одной и подумать.

— О чем?!

Зимин почти кричал. Он ничего не понимал в том, что происходит. Она снова отдалялась от него, уходила за тонкую завесу какой-то своей реальности, в которой для него не было места. Шрамы на руке заныли, раздирая его белым огнем, в котором снова сгорало его сердце. Ее голос донесся как из другой вселенной.

— О том, как я люблю тебя. И о том, что… Бездна… Бездна… без дна…

Даже эти последние фразы Аглая произнесла своим обычным холодноватым тоном, не повышая голоса. Зимин еще отметил, что она, как и всегда раньше, не сказала «черт» или «дьявол», или «ад», а снова упомянула Бездну, словно имела в виду какое-то известное ей место.

— Я не…

…понимаю.

Но слушать его было уже некому.