02

От начала

До финала

Жизнь горела

И пылала

Белое безмолвие.

На белом снегу алые розы были похожи на маленькие застывшие лужицы крови. Безмолвие кладбища было не абсолютным — тишина звенела в надрыве, отражаясь от крестов и надгробных камней, входила к уши и достигала мозга, агонизирующего в судорогах. В последние дни ударили настоящие зимние морозы, и теперь воздух казался скристаллизованным в мельчайшие частицы, способные отразить несуществующий звук.

Аглая чувствовала, как ее мозг и сознание сжимаются от боли. Пронизывающий декабрьский ветер холодил обнаженную голову и раздувал ее темные волосы. Охотская зябко повела плечами под старым бушлатом — «лесной трехцветкой». Теплее от этого не стало, но она не спешила уходить. Из принесенного с собой кожаного рюкзака она достала походную флягу и бумажный сверток. Рукавом смахнула со стола тонкий слой снега и разложила нехитрую тризну — спирт и поминальный рыбный пирог. Все делала молча.

С портретов на едином могильном камне на нее смотрели мужчина и женщина. Полковник Станислав Охотский и его жена Евгения… Женя… Женечка… Отец и Мать. Именно так, всегда с большой буквы.

Она налила спирта в пластиковый стаканчик, положила рядом два кусочка пирога. Потом — себе. Руки мерзли на ветру, но она не обращала внимание. Побелевшие губы слегка приоткрылись, вместе с облачком пара выпуская тихие слова:

— Мы скоро будем вместе.

Аглая залпом выпила спирт, обжегший ей гортань. Слова все висели в воздухе, и каждое из них превратилось в еще один кирпичик в ее бесконечной ледяной стене.

Мы. Скоро. Будем. Вместе.

Как четки, нанизанные на толстую шелковую нить, и тихо постукивающие друг о друга под неумолимыми пальцами Иезис.

В Аду ей будет холодно, потому что она всегда не любила холод — не спасали ни теплая одежда, ни обжигающий спирт, ни горячие объятия. Когда одна, не спасает ничего.

— Прости меня, папа, я не смогла отомстить за тебя.

В ее искалеченном жаждой мести сознании десятки убитых врагов были не в счет.

Охотская прижалась лбом к скрещенным рукам и замерла. Снег не таял на волосах, ложась первой сединой. Глаза жгло от груза невыплаканных слез. Время замедлило бег, а потом совсем остановилось…

Ей было плохо. Плохо и одиноко. Пожалуй, впервые в жизни она пожалела о том, что никогда не стремилась к большому количестве знакомых. Сейчас ей не к кому было пойти. Ромка не в счет. Ни за что на свете она не скажет ему, что умирает и что им остались считанные недели, а то и вовсе дни. Пусть уж лучше потом. Лучше она будет являться к нему призраком и быть рядом.

— Сэй, с вами все в порядке? Вам плохо? Сэй…

Чья-то рука коснулась ее волос, и Аглая подняла голову, возвращаясь к реальности. Темнело, и снег приобрел благородный голубоватый оттенок аристократической крови. Она пошевелилась, и остывшая одежда прильнула к телу, заставив его содрогнуться. Охотская никак не могла сообразить, сколько минут или часов… или, может быть, лет… она просидела без движения, и это заставило змейку страха в ее груди развернуться и обнажить свои остренькие зубки. Всегда, сколько она себя помнила, Аглая могла определить время с точностью до двух минут. Болезнь отняла у нее эту способность. Потом она начнет… или разучится… Неизвестность… Аглая не знала, что будет потом.

— Сэй… скажите хоть что-нибудь… пожалуйста…

Мужчина, стоявший рядом с ней, был молодым, если верить его лицу — с четко обрисованными чертами, высокими скулами и твердыми губами. Его голова, как и ее, была обнажена, и снег ложился на темные волосы ранней сединой. И был стариком, если верить его глазам — темным, чуть-чуть приподнятым к вискам. Несколько секунд Аглая смотрела прямо на него, не шевелясь и даже не мигая, а потом тихо сказала:

— Мне плохо… Я умираю.

Охотская поднялась, убрала остатки пирога и флягу в рюкзак и вышла из-за низкой оградки. Как-то само собой получилось, что он предложил ей руку, а она на нее оперлась так естественно, словно они знакомы уже целую вечность.

И ни он, ни она не заметили призрачную тень, сотканную из бледного света подкрадывающихся сумерек и подступающей тьмы, которая скользнула следом.

Потом они вместе шли в сгустившихся сумерках и вместе вышли за ворота кладбища. Немного в стороне Аглая увидела машину — черный «Мэдисон». Снег успел занести его слоем белого бархата, и Аглая сделала вывод, что этот странный мужчина провел на кладбище не меньше времени, чем она. Мужчина достал ключи, и машина тут же отреагировала, мигнув глазами фар и негромко мяукнув. Аглая представила, как пойдет сейчас два километра по открытому снежному полю, отделявшему кладбище от окраинных городских домов, и к горлу снова подступил предательский комок. Вперед она прошла легко, по свету и безветренной погоде, но сейчас поднялась колючая метель, и снежные вихри в сочетании с темнотой полностью перекрывали обзор дальше, чем на метр. Она с тоской посмотрела в сторону домов и не смогла разглядеть ни одного огонька.

Незнакомец, уже разогревавший двигатель своему «Мэдисону», перехватил ее взгляд и заметил:

— Вам не стоит сейчас идти одной. Вы и так уже замерзли и устали. Садитесь в машину — я вас отвезу.

Облегченно вздохнув, Аглая села на переднее сиденье и плотно прикрыла дверцу. Внутри был все тот же пронизывающий холод, но теплые струи воздуха от разогретого двигателя уже топили его и согревали лицо и руки. Мужчина все еще возился снаружи, счищая снег с ветрового стекла и капота, а когда присоединился к своей спутнице, то был заиндивело-бледен. Даже в голосе звенели кристаллики льда:

— Сейчас уже поедем.

Охотская покосилась на него, но ничего не сказала. Нет, она была ему благодарна за то, что в миг ее отчуждения от жизни он не прошел мимо, как это сделали бы девяносто девять людей из ста, за то, что не отпустил ее одну идти в холод и метель эти несчастные два километра, которые в другое время она пробежала бы за несколько минут, и еще за то, что не задавал никаких вопросов, но… Аглая чувствовала, что доведись ей сейчас сказать хотя бы слово, она сорвется… закричит или заплачет и уже не сможет остановиться.

Они ехали по полю почти полчаса. Снег повалил сильней и засыпал накатанную колею за считанные минуты. «Мэдисон» отчаянно буксовал, надрывно хрипел двигателем, и Аглае казалось, что они потерялись в этой снежной бесконечности и уже никогда не выберутся из тумана и тати. А потом вдруг ниоткуда вынырнули дома с желтеющими прямоугольниками окон, и машина пошла легче. На первом перекрестке он все же спросил:

— Куда вас отвезти?

Больше всего ей хотелось сейчас домой: выпить чего-нибудь горячего, принять расслабляющую ванну и лечь в теплую постель. А потом Аглая представила, как вернется в пустую квартиру, а Гейша будет уже спать, и она снова останется одна.

В темноте.

Сюрреалистический страх мгновенно вцепился в нее своими острыми коготками. Аглая выдавила:

— Я… я не знаю… не хочу.

И отчетливый ужас в ее глаза сказал, что это правда.

Несколько минут он молчал, а машина продолжала лететь вперед, не сбавляя скорости, как годы. Но потом:

— Знаете, у меня есть замечательный кофе и коньяк. Хотите?

Она не медлила:

— Да, хочу.

Он привез ее в Юго-Запад, новый спальный район, застроенный преимущественно элитными домами с индивидуальной планировкой квартир. Преодолев железную дверь с кодовым замком, они поднялись на пятый этаж.

…Потом они сидели на маленькой и от этого очень уютной кухне, при свете двух толстых белых свечей, и действительно пили кофе с коньяком. Рядом на тарелочке ломтики лимона и кусочки шоколада, а в Аглаиной руке дымилась тонкая длинная сигарета. Это все было совершенно неправильно, но почему-то безумно приятно и настолько к месту, что не возникало никакой неловкости или наигранности ситуации. Они просто разговаривали о разных пустяках, обо всем, что придет в голову, продолжая называть друг друга на «Вы» и так и не узнав пока друг у друга имен.

Это была не та квартира, которую снимают, чтобы водить женщин или предаваться иным тайным порокам. Об этом свидетельствовали многочисленные мелочи, которых никогда не бывает там, куда хозяин возвращается лишь время от времени. Холодильник был полон еды, от которой Аглая отказалась. В ванной, кроме зубной щетки и пасты, были так же принадлежности для бритья и расслабляющая соль то же марки, что и у Аглаи, но темно-зеленая, хвойная, а не голубая с морским ароматом. Еще были цветы на подоконнике и открытая книга под диваном. И портреты.

В единственной комнате было пять портретов одной и то же девушки. На всех она была разной, совершенно неузнаваемой, но все это была она. Первый из них стоял на письменном столе рядом с раскрытым ноутбуком — это была обычная фотография десять на пятнадцать, вставленная в какую-то безумно дорогую рамку со сложной серебряной гравировкой. На ней девушка была в форме, с короткой стрижкой и решимостью в глазах.

Вторым был большой портрет, написанный на холсте, в резном багете. Он изображал ее в длинном платье. По открытым плечам и рукам рассыпались темные волосы, а у ног выгибала спину черная кошечка, очень похожая на Гейшу. На полочке под портретом стояли живые розы.

И еще три висели над постелью — фотографии, приколотые к стене. Судя по выражению лица и изменению длины волос, все они были сделаны в разное время, и за этот период в жизни неизвестной дамы произошли какие-то изменения, кардинально изменившие ее Ка. Ее взгляд говорил об этом красноречивей и громче любых слов.

— Это моя… жена.

Аглая обернулась. Он стоял за ее спиной и смотрел на большой портрет, и в его глазах были любовь и нежность. По тому, как он запнулся перед последним словом, Охотская заключила, что сейчас этого брака не было: либо не было никогда, либо не было уже.

— Извините.

— Ничего, — он улыбнулся, — На самом деле их сложно не заметить.

Охотская облегченно согласилась, но от нее не ускользнуло, что на самом деле он совсем не хочет продолжать эту тему.

— Знаете, если честно, то я уже очень устала. И можно я позвоню?

Пока она связывалась с Сергеевым и докладывала что с ней все в порядке, он постелил ей свежее белье на постели и нашел чистое банное полотенце. Сергеев, как самая настоящая дуэнья, проворчал что-то насчет того, что она неизвестно где неизвестно с кем, но потом пожелал ей быть осторожной. Аглая пообещала и отсоединилась. Пятнадцать минут под горячим душем окончательно нагнали на нее сон, и она выключилась, как убитая, едва голова коснулась мягкой подушки.

Несколько часов она проспала спокойно, без сновидений, а потом снова увидела себя стоящей на холме и «Крысу» внизу. Сердце тоскливо сжалось в предчувствии того, что сейчас произойдет, и заныло горло, стиснутое безмолвным криком. Охотская судорожно всхлипнула и открыла глаза. Лоб покрыт испариной. Часы на стене показывают три часа ночи — Час Быка, час самоубийц.

Постель на полу, где спал ее гостеприимный хозяин, была разорена и покинута, а с кухни лился потом яркого света. Аглая поднялась, натянула джинсы. Почему-то ей казалось, что она непременно должна пойти посмотреть, почему он тоже не спит в этой пугающе-слепой зимней темноте, а спасается светом и… Ноздри встрепенулись, уловив тонкий специфический запах.

Он сидел на табуретке, скрестив ноги и руки и сгорбившись. По виду самодельной сигаретки в его руке Аглая заключила, что насчет запаха она не ошиблась. На столе стояла все та же коньячная бутылка, но количество жидкости в ней значительно уменьшилось. Аглая безмолвно стала в дверях. Через пару минут он заметил ее присутствие и поднял голову.

От того уверенного в себе незнакомца с добродушным взглядом и обаятельной улыбкой, который подошел к ней на кладбище и спас от ночной темноты и подступающего безумия, не осталось и следа. Сейчас на нее смотрел старик со смертной тоской в остекленевших глазах. Внезапно он заговорил:

— Знаешь, она была моей… Она так и не стала моей женой. Не успела.

Он сказал это так, что Аглая поняла — именно к ней, к этой девушке он приходил сегодня на кладбище.

— Мы так мало были вместе и так мало успели сделать. Почти ничего… Ничего.

Аглая села рядом с ним на вторую табуретку. Непроизвольно взгляд скользнул по его телу. С ним что-то было не так, но ей понадобилось несколько секунд, что сообразить, что именно, — он был обнажен. Всего лишь нагой человеческий эмбрион, открытый всей жестокости мира.

— Как тебя зовут?

Прежде чем ответить, он глубоко затянулся:

— Яр Каховский.

— Аглая Охотская.

Она тоже зажгла сигарету, но свою, без особой начинки.

— Расскажи мне о ней, Яр.

— Зачем? Мы с тобой видимся в первый и в последний раз. Зачем тебе это знать?

— Потому что я так хочу.

Он помолчал немного.

— Хорошо. Я расскажу. Ее зовут… звали Мария, и я любил ее…

…Ее звали Мария, и он любил ее. Они были вместе столько, сколько были знакомы — четыре месяца. Всего четыре… целых четыре! За это время он дважды едва не потерял ее и еле-еле уговорил быть вместе с ним. Временами она бывала облитой холодом статуей, а временами — напрочь сорвавшейся истеричкой. Она могла неделю не выходить из алкогольно-наркотического транса, а потом так же легко неделю не пить ничего крепче кофе. По ночам ей снились кошмары, и он часами просиживал рядом и сторожил ее сон. Он продолжал ее любить, несмотря ни на что, и легко можно было сказать, что они были счастливы вместе. А потом ее убили у него на глазах.

В поисках тех, кто это сделал, Яр пришел к человеку, к которому мог обратиться всего один раз в самом крайнем случае. Власти и могущества этого человека вполне хватило, чтобы найти нужную информацию. Вместе с именами убийц Марии он счел нужным сообщить и то, что в городе недавно состоялась казнь Сержанта, киллера, убивающего всегда одним и тем же способом — выстрелом в горло. А потом…

— Потом я нашел ее тайник с оружием. И еще ее счет — у нее были деньги. Она нигде не работала, но у нее всегда были деньги.

Да, у Марии были деньги. В своем завещании она поделила их пополам — между Яром и своим отцом. Просматривая историю счета Яр обнаружил, что некая фирма достаточно регулярно переводила ей разные суммы, которые Мария почти сразу же снимала, отдавая часть на благотворительные цели. Следов этой фирмы ему найти не удалось.

— Я не знаю, была это она или нет. Понимаешь? Я не знаю… Иногда мне кажется, что все сходится… оружие, деньги… даже звание. И даты… Я проверял: перечисления приходили почти сразу после тех убийств, когда… в горло. Это легко было проверить — все газеты кричали о беспределе и бессилии власти. Но я не хочу в это верить… И уже не могу ее об этом спросить.

Аглая кивала, приобняв его за плечи и вынув из пальцев дотлевшую самокрутку. Отчаявшись найти ответы на свои такие болезненные вопросы, Ярослав Каховский чуть не плакал. Мария Металина ушла из его жизни и то, что она оставила после себя, оказалось мучительно больно пережить. Стоя на кладбище перед могилой своей возлюбленной, он вопрошал ее призрак, правда ли это? И если правда, то никакие следователи никогда до этого не докопаются, точно так же, как никогда не найдут ее убийц. Когда-то Мария говорила, что чувствует, как погружается в инферно. Теперь он готов был погрузиться в инферно тоже. Снова пойти следом за ней, как уже сделал это однажды. Следом… за… ней…

Аглая видела, как лицо Яра застывает статичной страдающей маской, а глаза стекленеют и обращаются внутрь себя. Он погружался в транс.

— Эй…

Ей удалось поставить его на ноги, а потом и отвести его в комнату. Каховский был уже почти невменяем и покорно подчинялся ее движениям. Аглая довела его до дивана, уложила и накрыла одеялом. На несколько секунд его взгляд стал осмысленным, и он прошептал:

— Посиди со мной… пожалуйста… Мара…

Мара… Мария? Это была ты?

Аглая посмотрела на большой портрет неизвестной ей Марии Металиной.

Вот ты была, живая. Незнакомая, но такая похожая на меня. А потом тебя не стало. И вот сейчас я смотрю на человека, который тебя любил, и думаю, а найдется ли кому плакать обо мне после моей смерти? Я не знаю ответа.

Охотская так и не сомкнула глаз. Каховский, уже измученный своими душевными терзаниями до полусмерти, все же забылся, а вот к ней сон так и не пришел. Ни сон, ни забытье, ни даже ее ужасающее ничто. Она погасила свет и так и сидела в темноте, глядя прямо перед собой, наедине со своими мыслями. К рассвету она решила, что расскажет Роману о своей болезни. Если, конечно, у нее хватит на это сил.

Если…