Мария из Магдалы. Супруга Иисуса. Галлия. Глава 3.

Прекрасна она всегда и у всех, даже когда ненавидима как женщина. Предания церковные сообщают, что Мария из Магдалы была молода, красива и, увы, вела грешную жизнь. Простите, отцы церкви, видящие в женщине сосуд греха; трудно мужчине, не растерявшему молодость и пыл, не отвлеченному от неё учением вашим, забыть, как она прекрасна. Огнём её тела и светом её души живём, она — наша мать, сестра, жена и подруга…

Чем мы руководствовались мы, авторы, когда рассказали о ней, как о подруге Христа? Логикой: не мог быть мужчина-иудей Учителем, каким Иисус был, не познав женщину, не будучи женат. Так не бывало в те времена, и если в Евангелиях этого нет, значит… значит, их подвергли цензуре (а это было сделано официально, когда имеющиеся предания об Иисусе разделили на истинные и апокрифические, далеко не всегда руководствуясь стремлением к истине как высшей цели).

Что касается нас, мы руководствовались ещё апокрифическим Евангелием от Марии. Свидетельством великого Леонардо да Винчи: его «Тайной вечерей», где не мужчина отнюдь, но женщина справа от Учителя! Черты лица, овал, волосы, плечи! Тот самый «любимый ученик», и будущий апостол Петр, как описывают, возмущен был тем, как часто Иисус целовал именно эти губы! Почему бы и нет, почему не «послушать» да Винчи? Разве опровергнуто мнение о том, что художник был масоном высшего посвящения, а, следовательно, человеком, знающим Нечто, причастным тайн? Руководствовались также «Священной загадкой» авторов Майкла Байджента, Ричарда Лея; Генри Линкольна. Интереснейшее исследование. Как и работа отечественного автора, Руслана Хазарзара…

Мы отдаем себе отчет в том, что перечисленные нами источники, как и другие, о которых мы уже не говорим, сами по себе являются литературой специфической. Это не беллетристика, которую читают все, и стар, и млад. Потому проблем, хотя бы у учёных, не возникает. Когда же информация выплескивается на страницы романа, когда на читателя оказывается эмоциональное воздействие, когда те, перед которыми он склонялся как перед богами, оказываются вдруг живыми людьми, может возникнуть чувство протеста. Тем более, если работа становится бестселлером, как это случилось с «Кодом да Винчи» Дэна Брауна. Писатель просто украл данные из «Священной загадки», и это не очень красиво. Но проблемы с церковью, в лоне которой он вырос, возникли у него вовсе не потому, что он нарушил одну из заповедей…

Мы искренне просим людей верующих и воцерковленных: не читайте! Мы уважаем ваше мнение, и просим вас не мешать нам — иметь свое. У нас нет намерения оскорбить вас.

И обращаемся с просьбой ко всем, и верующим, и атеистам, помните: «Спаситель любил её…».

Глава 3. Мистерии Самайна.

Уже господствовали в моем мире силы увядания. Золотилась листва и краснела; возвращались в Массилию пастухи со стадами с летних пастбищ, все чаще негодовало и бушевало море, ветер и дождь стучали в окна. А люди старались помнить только о том, что силы роста и обновления вернутся когда-то, обязательно вернутся. И будет триумф весны, и жаркое солнце будет глядеться в прозрачную воду летом. Они тщились если не отменить зиму насовсем, то хотя бы предупредить ее, приготовиться, собрать всего и много, чтоб не знать холода и голода в вечера зимней тоски.

За неделю до времени безвременья, до тех самых дней, когда откроются курганы, и встретятся миры, как загадочно говорил эваг… До того, как повернет Колесо года на время холода и серебряных ветвей…

Так вот, за наделю до Самайна, я обзавелась новым жилищем. Сейлан сказала так:

— Самайн — время отдачи долгов. Я должна тебе. Новый огонь войдет в новое жилище, и в нем будет светло; а эваг позаботится о том, чтобы в нем было много всего: и мяса, и сыра, и молока, и овощей. Он будет просить богов о благополучии для твоего нового дома.

Говоря по правде, я больше надеялась на дядю Иосифа. Но даже и с ним беспокоилась тоже. Вот уж несколько месяцев не было кораблей, привозивших нам вести от его сыновей, и то, что называют хлебом насущным, становилось все менее и менее весомым. Эна сердилась: ее маленькое хозяйство трещало по швам.

— Девочка твоя худа, как щепка. А любит молоко, и орехи, и сыр. Ей я куплю, а что будем есть мы?

И потому известие о новом жилище как-то меня не взволновало. Я думала о другом. У меня нет мужа. Некому сказать: сделай так, чтоб мы не были голодны с твоей дочерью. Дядя Иосиф сам торговыми делами уже не занимается, но и ждать от сыновей помощи долго не станет. Уже то, что все эти годы он оставался с нами, достойно и уважения, и благодарности. Что же будет, если он уедет?

Надо думать самой о том, как прокормиться.

— Сейлан, я не беру мзду за лечение, ты знаешь. То, что я могу, делаю, и делаю во имя того, кто не заботился о деньгах. Он не просил денег за помощь, и я не буду. Не надо нам нового жилища, но если моя просьба не оскорбит, до прибытия корабля, которого ждет дядя, помоги нам с динариями. Я узнаю у дяди, сколько нам надо, и прошу, не откажи в этой просьбе моей. А тем, кто приходит ко мне от твоего имени, скажи, что вдова принимает любую помощь, кроме денег. Пусть поделятся тем, что не жалко. Гусь, заяц, каплуны, любая дичь сгодится. И чечевица. И даже сало и кусок свинины совсем не помешают в доме, где Эна и Мауронит того и гляди, начнут вить гнездо…

— Я возьму монеты у Онгхуса, Мариам, — сказала Сейлан мне в ответ. И улыбнулась, как-то странно улыбнулась. Лицо у нее сделалось таким хитрым, со складками у губ и блеском в глазах. Она напомнила мне лисичку, виденную в утесах Массилии, там, где есть лес.

Онгхус пришел к нам сам. Заняв, по обыкновению, больше комнаты своим телом, встал напротив Иосифа.

— Не дело женщин говорить, сколько и зачем требует семья, мой Иосиф. Я дам тебе любые разумные деньги, которых ты попросишь. Но одно лишь условие у меня, и его ты должен выполнить.

Дядя заверил, что если условие не противоречит его совести, и если оно выполнимо, то, конечно…

— Воттри тысячи сестерциев, дорогой Иосиф, и подпишем с тобой договор. Я не хочу выплаты денег от тебя здесь, в этом мире, ни через год, ни через два, ни через три, и вообще никогда. Я хочу, чтоб ты обещал мне: ты вернешь мне означенную по договору сумму в ином мире, когда мы встретимся с тобой за воротами миров[1]…

Описать лицо дяди в это мгновение почти невозможно, так, только общими словами. Брови его взлетели вверх, челюсть отвисла, а глаза вылезли из орбит. Себя я не видела, однако полагаю, что выглядела не лучше. Потому что, взглянув на нас, Онгхус вдруг разгорячился.

— Я же не спрашиваю тебя, мой Иосиф, что читаешь ты в доме собрата твоего, что бормочешь о Господе твоем, когда вы собираетесь. Вы бубните часами на странном языке, и говорите хором, и встаете, и садитесь снова, и чтец ваш надрывается, и крутит бесконечный свиток с письменами. Я очень надеюсь, Иосиф, что ты можешь желать только блага нам, но ведь наверняка я не знаю! Но я молчу, я тебе доверяю, доверься же и ты мне. Мы, галлы, даем взаймы и ждем воздаяния за воротами этого мира. Я хочу, чтоб ты отдал мне деньги там.

Почему бы мне не заботиться о будущем?

Нет, Иосиф не мог понять и принять это!

Однако кричать и спорить галлы умеют не хуже, чем дети Израиля, как оказалось. И Иосиф взял сестерции, подписав договор, и с этих пор я часто видела на его лице озабоченность сверх всякой меры, когда встречался он с Онгхусом. Ибо слова «клянусь богом, которым клянется мой народ» ко многому его обязывали. Кроме того, он призвал на себя немало бед в случае несоблюдения условий договора. «Если я нарушу свою клятву, пусть земля откроется, чтобы проглотить меня, море поднимется, чтобы утопить меня, и небо упадет на меня».

Так что Иосиф, по-видимому, рисовал себе попеременно разные картины. Потустороннего мира галлов, где много всяких демонических предметов, которые позволяют исчезать на глазах у людей, или взлетать, словно птица. Быть может, рисовалась ему могучая богиня вод, Данона[2], бесстыдница в прозрачных одеждах из воды, протягивающая ему чашу, или Кернуннос[3], бог дикого леса, сидящий, как наш эваг, со скрещенными ногами, и держащий в руке ядовитую змею с высунутым жалом. Дядя явно думал о том, что следует должнику искать своего заимодавца, а не наоборот, как то водится у людей недобросовестных. Да и не ждал он Онгхуса там, где будет Машиах[4], у сверкающих стен вновь отстроенного Храма, где все мертвые сородичи возродятся для новой жизни…

Что касается нового дома, так он все равно был мне подарен. Несмотря на все мои «Нет, спасибо».

Но, говоря по правде, когда я увидела его, когда уже коснулась стен, не знаю, как и какие силы я должна была найти в себе отказаться? От чуда, от мечты?!

В стороне от города, среди белых утесов, на ровной полукруглой площадке, словно вытесанной рукою мастера, но бывшей на самом деле нерукотворной, выросло белокаменное красивое здание. По воле Сейлан и Онгхуса.

Никто и никогда не жил здесь, оно было выстроено для меня. Греками-каменщиками, и в греческом же духе. Двухэтажное, и на верхнем этаже (наконец-то!) с гинекеем, женской половиною дома. На первом же этаже главное помещение — атриум[5], большой и светлый; солнечные лучи пронизывали его, не оставляя надежды темноте по углам с раннего утра до позднего вечера. Здесь же, на первом этаже, были помещения для Иосифа и его людей, и андрон [6]для пиров и трапез. Внутренний двор, перистилиум[7], украшен колоннами, но не это главное.

Главное то, куда выходил двор…

Внизу, у подножия утеса, расстилалось море, и, куда не кинь взгляд, везде было оно: синее, бескрайнее, то с зеркально гладкой поверхностью, то с рябью или валами. Не уставал любоваться взор, не мог насытиться этой роскошью.

Каменная мозаика украсила полы, а в гинекее легли на пол ковры. Деревянный потолок с расписными калиммами[8], и расписаны стены, покрытые известью…

Дядя Иосиф сказал по этому поводу:

— Когда бы ни Сара, да ни ты, дочь моя, давно бы покинул я эти края. И не стал бы жить в доме, где прямо на стене расписано, как златорогий бык взваливает на спину девушку, и бедная, в разорванной одежде, с обнаженной грудью и ногами, плывет на спине быка[9] неведомо куда, вдаль от своих родителей, взрастивших ее. Не женщина она, а добыча, и добыча неправедная. Коль скоро греки говорят, что похищена она… И кем! Кем!

Усадив Сару рядом с собою, он гладил ее по голове рукой, бормоча, расстроенный вконец стеной, расписанной греками в андроне…

— Почитающий отца — очистился от грехов, уважающий мать свою как приобретающий сокровища, дитя мое. И проклят от Господа раздражающий мать свою…

Сара смотрела на него своими светлыми глазами и кивала головой. Ни за что на свете не стала бы она огорчать дядю. Другого отца она не знала и любила Иосифа всею душой. Порой, видя, как он ведет ее за руку к морю, слегка сгорбив плечи, наклоняя седую голову, чтоб ее слышать и отвечать ей, а она, подняв к нему личико, что-то быстро, часто говорит, я роняла слезу. Мне было жаль свою дочь, мне было жаль Иосифа, оставившего свой дом и жену, женщину, о которой вспоминал он с болью и виной. Да и себя мне становилось жаль. Возникало ощущение полной нашей оторванности от родного мира. Мы были кучкой людей с иным происхождением, иным прошлым, иной жизнью; мы были чужими.

Да, но с корабля одиночества своего мы уже сошли, и тем, кто здесь жил, стали небезразличны. Настолько небезразличны, что нам подарили кров над головой и дали пищу. И вновь я обращала молитву к Господу, бывшему Господом моего мужа, Иосифа, дочери моей и двух наших слуг, а теперь и моим. И, кроме просьб, находила и место, и время, и, главное, желание — благодарить. От сердца и от души.

Но благодарить следовало и людей. Через людей и обстоятельства помогает нам Бог.

Вот этой мыслью я руководствовалась, когда согласилась идти на Самайн с Сейлан.

Я обрела Господа, и мне его было довольно. Но Сейлан…

Сейлан, подарившая мне чудный белокаменный дом над морем! Сейлан, волей которой приходили в этот дом страдающие люди (и я их лечила, и брала в благодарность еду). Сейлан, которую полюбила моя дочь, лишенная отцовского тепла…

Сейлан ждала Самайн, и она не хотела оставить меня без огней в ночь Самайна.

И вот, накануне, за несколько часов до означенного часа, мы потушили все, что горело, от свечей до очага. Начисто вычистили очаг от пепла. И поместили новые дрова, и хворост, наказав дядиным Акиве и Амосу, чтоб не касался огонь топлива, и не зажигалась ни одна свеча.

Отдельно просила я дядю; он скрипел зубами, но обещал. Видимо, помня о том, что долг Онгхусу придется отдавать в условиях, приближенных к тем, какие случаются в Самайн…

И мы погрузились если не во мрак, потому что еще освещали последние лучи солнца мир вокруг, то в сумрак вечерний.

Сейлан взяла меня за руку и повела по дороге куда-то. Было не страшно, потому что Эна с Мауронитом присоединились к нам. И не только они. Весь город вышел на улицы, и людской поток потянулся куда-то за город, за утесы.

На окраине города ждал нас Большой совет, возглавляемый Онгхусом.

Они, отцы города, не сливались с толпой. Встали в ряды за спиной Онгхуса и двух его соправителей и ждали народ.

Откуда-то из полей окрестных согнали пастухи стада. Мычали коровы, блеяли овцы.

Нас, людей и животных, выстроили в некое подобие порядка.

Так, чтоб двигались мы вслед за Большим советом и помещались на дороге.

Странное это было чувство, идти вот так, толпой. Ощущаешь себя частью целого. А целое становится тобой, неровно дышащим и тревожным.

Я не скажу, как долго мы шли. Была захвачена этим мерным шагом, в котором мой шаг был шагом и соседа по ряду. И еще: я беспокоилась за Сейлан. Беременной женщине шагать в ряд с другими нелегко, да и надо ли? Вспомнилось, как однажды в ряду плакальщиц чуть было не потеряла сознание я сама.

Но Сейлан соткана была из воли и желания. Два этих названных мною творят чудеса.

Рано или поздно, мы пришли. Это был лесок, небольшой, скорее роща. Большая поляна, на которой должно было состояться действо, в сердце своем была не голой. Раскидистый дуб стоял одиноко, но, если можно сказать о дереве так, гордо. Словно дуб ощущал себя отцом или владетелем этих мест. Все, что из дерев или кустарников было вокруг, словно равнялось на место, где стоял дуб-красавец, словно стремилось к нему, но оставалось в почтительном отдалении при этом. Все остальное казалось свитой, а дуб царил. Это было так очевидно, так явно, что я, не успев еще толком оглянуться, прониклась к дубу уважением.

Преимущество быть подругой Сейлан! Нас подпустили к самому действу, к месту, где должны были разгореться костры, где были сложены дрова. Под дубом нас встретил эваг. Впрочем, не скажешь так: он не обратил на нас внимания.

Его длинное одеяние из отбеленного полотна, что-то вроде хитона, но с рукавами, застегнуто был на плече золотой фибулой. Из-под складок хитона виднелось еще что-то, почти закрывавшее ноги. И все же видны были башмаки. Ох уж эти башмаки галлов! Эти, что у эвага, были украшены изображением ноги. Сейлан успела шепнуть мне, что это нога колдуньи, пентальфа[10]. Я порадовалась за Иосифа: хорошо, что остался дома. А в руке у эвага была длинная палка с золотым набалдашником. А в другой яйцо, отделанное золотом. И Сейлан не преминула отметить, что это яйцо змеи… Я вновь порадовалась за дядю. Верно, ему не понравился бы и серп, заправленный за золотой пояс эвага. Сейлан сказала:

— Им срезают омелу[11]. И только им.

Я подивилась: еще ни разу Учитель не срезал при мне зеленые листы омелы. Еще ни разу не поведал о том, зачем это. Мы обошли это растение, что живет на других деревьях, и пьет их соки, губя порой сами деревья, стороной. Неужели Учитель мог скрыть от меня что-то?

Сейлан ответила, стараясь быть краткой, на мысли, что, видимо, были написаны у меня на лице.

— Никто не видит, как срезают омелу, кроме самих жрецов. И лучше, чтоб не было нас там, где ложится пыльца омелы на одежду. Когда случается большая беда, во всяком случае, случалось раньше, что приносили в жертву людей. Тем же ножом, родная…

Я содрогнулась. Только теперь оглянувшись вокруг, разглядела, что члены Совета, а также та знать, что вроде нас расположилась кругом возле дуба, вооружены тоже. У многих из них были короткие мечи. Для Массилии это было странным.

— Жертвенные, — шепнула Сейлан в ответ на мой вопрос…

Меж тем было странно, что померкло все вокруг, было почти темно. А вот рядом с эвагом шипел и раскалялся факел.

Эваг ждал, когда соберутся люди, когда разместят жертвенный скот (я не сразу поняла это, но угадала каким-то шестым чувством, когда стадо согнали бичами и оставили невдалеке от костров).

Наконец, когда затихло все, когда последний луч солнца коснулся земли, нежно поцеловав краешек ее на прощание, эваг выдернул факел из земли, и загасил его, прижимая к земле и мокрым от вечерней росы травам.

— Вот три дня Самайна, — послышался его голос, от которого побежали по моей коже мурашки, — от этой минуты и до окончания его…

Так перевела я на свой язык то, что было сказано эвагом.

— Trinoux tion Savon i sindiu os.

Ропот толпы, блеяние и мычание, детские крики были ему ответом.

А потом разразилась тишина. Такая, что показалось: оглохла. И темно же, почти ничего не видно.

Потом я расслышала, как дышит толпа. Поначалу просто слишком тихо было, потом слух стал тоньше, привыкнув к тишине. Покашливание, покряхтывание, сопение, шумное срывающееся дыхание: все это было слышно.

А, кроме того, я стала видеть. Плохо, но видеть.

На пне возле дуба расположился эваг. Он крутил свою палку, несколько заостренную на конце, и очень гладкую, тер между ладоней.

Видимо, на пне была выемка, потому что палка крутилась на одном месте, удерживаемая эвагом.

Когда через некоторое время на основании палки, вращающейся в углублении, я увидела искры, то не поверила глазам. Мне казалось, что это эваг породил их между своих сильных ладоней, за движениями которых я не успевала следить…

Искры создали уголек на основании палки. Этот уголек, поддерживаемый трухой пня, был выхвачен эвагом и брошен в ту кучу, что состояла из дерева и хвороста. Мне ли не знать, вот уж месяц дети собирали каждую палку в округе, каждую ветку. В этом была доблесть: собрать костер для Самайна.

Эваг бросил уголек в кучу, черной смолойоблитую. Вспыхнул костер до самых небес. Округа озарилась огнем…

И вот в это мгновение я поняла, каким благом была тишина. Тысячи глоток извергли рев, которому не было сравнения. Я поняла также, отчего все последние дни греческая община Массилии затихла и словно исчезла из жизни. Почему вдруг стало меньше римлян, а те, что оставались, были тихи и спокойны, не в пример другим дням. Я поняла, отчего дядя Иосиф так не хотел прихода моего на Самайн, и таращились на меня удивленно Акива и Амос. Я подивилась сама себе: в каком же сне пребывала я до сих пор, в каком глубоком горе, если за все это время я впервые расслышала Самайн…

Мальчики и молодые парни побежали к костру, и стали выхватывать горящие ветки и сучья. Кто-то нес их, обжигая руки, да самого дома. Сейлан объяснила, что новый, чистый, защитительный огонь убережет от любой беды в году. Кто-то подбрасывал вверх те же сучья, и они, рассыпая снопы искр, падали на землю. То и дело вдали и вблизи загорались новые огоньки и огни костров больших и малых…

Мауронит и взявшийся ниоткуда Онгхус подставляли руки и плечи, защищая нас от бегущих и орущих, взяв нас в кольцо. Онгхус, помню, смеялся, а Сейлан, повиснув на нем, все же улыбалась, хоть и тревожно, боясь, что ее сомнут в толпе…

Взявшись за руки, кружилась в хороводе молодежь, норовя выхватить из толпы все большее число желающих кружить возле дуба. Гадальщики разложили непонятные мне предметы, прямо на траве поляны; начали гадать. Девушки выбирали какие-то тарелки, и непонятно каким образом эти люди, называющие себя ведающими, предсказывали им судьбу. Или гадали также по камням, брошенным в костровище.

Где-то запела арфа, отбросив руку Эны, бросился к месту поэтического ристалища наш Мауронит…

Вся эта круговерть прервана была голосом эвага через время, о котором не берусь судить. Я бродила от места к месту, от костра к костру, в каком-то забытьи. Я смотрела, слушала, впитывала сердцем то, что было настоящей Галлией, чего я не знала и ведала до сих пор. До сих пор я жила в городе, где все было галльским — и нет. Потому что еще римским, в первую очередь римским! затем греческим, а еще, пусть и немного — иудейским. Здесь же расцветала на моих глазах жизнь забывшихся, совсем иных галлов, цветная, загадочная и таинственная. Я постигала душу народа, я становилась его частью в толпе, где на меня, одетую в галльский наряд, в невероятно-красной обуви и синем одеянии никто не обращал внимания.

Я понимала, что это — отнюдь не моя жизнь, так почему же я…

Ответ жил внутри меня, и он был пугающе правдив, это я трусливо отводила глаза и закрывала уши. Я уже знала: такой будет жизнь моей дочери, Сары. Предчувствие жило внутри меня, оно было четким, ясным, как любое знание. В эту ночь я жила жизнью своей девочки, её будущей жизнью. Почему мне было дано это знать?

Да потому еще, что время безвременья было прервано эвагом, я же уже упомянула. В какое-то мгновение я подошла к тому костру, который зажигал он, первому костру Самайна. Он стоял рядом с костром, застывший, словно камень, в своем белом одеянии и странном головном уборе, конусовидно суживающемся кверху. Я, ослепленная светом костра в непроглядно черной ночи, прошла было мимо него, увлекаемая хороводом галльских дев. Но его голос прозвучал для меня громом посреди ясного неба:

— Ты уже знаешь, не правда ли, Мириам?

Я остановилась, пронзенная ужасом и болью.

— Ей суждено быть среди нас, и ты отдашь нам свою дочь, Мириам. Не бойся и не плачь, бедная мать. Она расстанется с тобою. Ей суждено стать основательницей рода, Мириам. И ее потомки встанут во главе страны, которую не знаем ни я, ни ты. Но в ней, этой стране, странным образом буду жить и я, и ты, Мириам, и Он тоже. В крови дочери и ее потомков останется священная кровь Его, Мириам, а страна станет большой и могучей еще и потому, что Он будет с нами…

Сердце мое готово было выскочить из груди. Эваг говорил о Йешуа, но почему и как, и откуда ведомо было ему это имя, и судьбы наши?

Подойдя к нему совсем близко, я заглянула в лицо Учителя, ища ответа. Но глаза его ничего мне не сказали. Они смотрели мимо меня, куда-то вдаль. И вообще, эвага рядом со мной не было в эту минуту. С ужасом поняла я, что уста Учителя отверзаются, но не он говорит со мною, а нечто. Или, вернее, Некто, которого я не знаю. Лицо эвага было пустым, совсем чужим и безжизненным.

Мне хотелось бежать, но ноги не несли. Я могла бы присесть прямо тут, у ног того, чья оболочка присутствовала, но кого не было здесь и сейчас со мною; но и это было не в моих силах, я не могла пошевелиться, холод сковал мои члены, сознание путалось…

Меж тем тот, кто был своим и совсем чужим мне в эту минуту, вдруг встрепенулся и ожил. Он резко отодвинул меня, почти отшвырнул со своего пути. Подойдя быстрыми шагами к тарелке, что висела на ветвях дуба, эваг (или тот, кто жил в нем в то мгновение), трижды ударил в тарелку, своим посохом.

Звон пронесся на поляной, чистый серебряный звон. Оглянулись на него все, и не только галлы. Мне кажется, замерла даже луна в небе, висевшая круглым шаром. Даже ветви дуба, закачавшиеся поначалу, потом сразу замерли и застыли, очарованные звоном.

— Внемлите мне, дети! — сказал эваг торжественно и звучно, как только последний отзвук угас. — Становитесь в круг, в священный круг, и удержите пожатием дружеских рук ваши дрожащие души…Едины будьте, и будьте одним целым в мгновения эти, когда опасность грозит нам и усмехаются в лицо бесчисленные беды!

Слышно было на тысячи шагов вокруг, потому что замерло и застыло поначалу все в округе, но и эваг возвысил свой голос, и он отдавался громом в ушах.

Со всех концов поляны стали сбегаться галлы, собираясь в круг поясом возле дуба, хватая друг друга за руки. Откуда-то вдруг вынырнула Эна, и крепко сжала мою ладонь, а другая в следующее мгновение была захвачена в плен Сейлан. Онгхус, появившийся тенью из толпы, решительно ухватил жену, а Мауронит вырвал руку Эны из ладоней какого-то предприимчивого молодца, успев мельком и как бы между прочим съездить тому в ухо. Это мало сочеталось с призывами эвага к единению, но было так похоже на Мауронита!

— Внемлите мне, духи, — продолжил эваг, — те, что в мгновение это вышли из иных миров на охоту в наш мир!

Кажется, я готова была в это поверить. Что тысячи духов покинули некие пределы своих миров, и идут на нас войною. Такая темнота сгустилась вокруг, в такую плотную цепь выстроились люди, что огни костров вдруг померкли. Дрожащая рука Сейлан сжимала мою в волнении, и мне было страшно. Я призвала того, кого призывал мой муж на помощь, и постаралась укрепить дух свой.

— Внемлите мне, духи предков, — взывал эваг. — Вы сегодня и сейчас с нами, вспомните, что вы дали нам начало. Мы не враги вам, мы — Ваши дети. Будьте же защитой нам от врагов наших в ночь Самайна и за гранью ее…

Холодок лился по спине, сосредотачиваясь где-то между лопатками.

— Сегодня, в священный день Самайна, когда Тьма сменяет Свет, Холодная часть года — Теплую, а Ночь длиннее Дня, я стою в сем священном месте, чтобы восславить Древних Богов, — сообщил эваг проникновенно.

Я же молила того, кто был богом моего мужа, чтоб все это, а заодно и наши собственные беды, получили конец в эту ночь и прекратились. В конце концов, говорила же Сейлан, что так оно должно быть, так пусть будет!

Эваг стал искать в толпе кого-то. Соединив руку жены с рукою какой-то девушки, вышел вперед Онгхус.

Он выхватил свой меч из ножен, и крикнул:

— О, вы, духи, живущие во внешней тьме и способные причинить вред! Сие место хранит мой меч и моя воля!

Обнаженный меч взлетел и обрушился на землю, словно на грудь врага.

И Онгхус стоял потом до самого конца ритуала, держа рукоятку меча: был на страже…

Удовлетворенно кивнув, эваг призвал из толпы еще кого-то.

Отцы города, члены Малого совета, несли к дубу — кто что должен был.

На западе встал чан с водой, на севере насыпан холм земли, на востоке поставили пустой кубок, предположив, что в нем воздух, а на юге зажгли костер. Стоя среди этой четверки, стал заклинать эваг-друид.

— Могучая Богиня вод, Данона, [12]приветствую тебя! Ты великая мать всех наших богов, ты та, что ведает тайну творения мира, ты та, что повелевает морями и реками мира… Слава тебе!

Члены Малого совета волокли уже овцу, жалобно блеющую, белую, белее морской пены. Я не успела вскрикнуть, а кровь уже лилась рекой, и полы моих одежд окрасились красным (ах, сомнительное достоинство, на сей раз, быть другом Сейлан и эвага!).

Кровь еще лилась, жертвенный кинжал вытирал пучком травы тот, кого лечила я не так давно от болей в желудке, а я…а я вдруг увидела явственно женщину, еще молодую и красивую, но явно не девушку, ту, что уже держала в материнском подоле дитя. С глазами цвета морской воды. Она тянула ко мне чашу, а я видела под ее одеждой из вод все, что красит женщину: и упругую грудь, и округлый живот, и треугольник волос на лоне…

Судя по всему, видела ее не одна я. Эна шептала:

— Будь благосклонна, мать! Пусть он станет моим мужем, и чрево мое сделай круглым, как у Сейлан! Я выпью твоей воды, дай мне, дай чашу, да будет твоя благодать на мне!

В костер бросали много чего, из того, что горело и давало дым, но что-то, верно, было сродни настою из маковых головок, коли мы видели в ту ночь то, что не дано видеть в другие… Нет у меня иного объяснения, да простит мне Учитель; да он и не будет отрицать, что виною всему — его знание человека и трав. Он говорит, что близость к богам — это счастье, и если можно достигнуть его тем или иным способом — так пусть будет достигнуто!

Я видела в ту ночь Кернунноса[13], бога дикого леса, одетого в звериные шкуры, с оленьими рогами на голове. Он призывался эвагом на севере. А когда заклинал друид восток, мне привиделся Таранис[14], тот, кто повелевает громом, кто вращает великое коло, чьи молнии разят во тьме. На юге призывался Лугос[15], и я видела воочию этого юношу, чьи огненные волосы горели огнем, чьи глаза пылали…

Падали жертвенные животные на землю, орошалась их кровью земля.

Так заклинал эваг царство Нижнего мира — царство предков и прошлого, и царство Среднего мира — Духов природы, настоящего, и царство Верхнего мира, богов, будущего.

Чувство страха прошло, я испытывала какой-то невероятный подъем сил, мне все казалось невыразимо прекрасным, исполненным смысла, которого я не знала ранее…

Помню, как мы пировали, полулежа на траве, и как протягивала мне чарку, смеясь, Сейлан, которая не пригубила и глотка, боясь повредить ребенку.

Помню, что под утро, только еще рассветало, мы ввалились в мой дом, хохоча и смеясь, с факелами, напугав мирно дремавшего в углу андрона Иосифа: он не мог уйти в свой покой, не дождавшись меня. Мы зажгли новым огнем мой очаг, он пылал и рассыпал искры, было тепло, было весело, и Сейлан, лаская меня, говорила:

— Все будет хорошо, вот увидишь, Мириам, моя девочка, у тебя все будет по-новому, но очень хорошо, очень, так, как я тебе желаю…

И наверно, она была права. Потому что утро этого дня, дня Саумана, привело в мою жизнь тех, кого я и не уже мечтала увидеть.

Корабль, привезший денег Иосифу, мне привез больше, нежели деньги, нежели новые одежды и безделушки.

На берег Массилии, оглушенные и смятенные, уставшие донельзя, ступили Лазарь и Марфа.

Жизнь возвращала мне близких. Брат и сестра мои пришли ко мне из прошлого, которое считала я исчезнувшим без возврата.

И я поняла: прошлое может оживать и возвращаться. А значит — мне только надо научиться ждать…

[1] В культуре галлов, прародителей современных французов, были представления о посмертном существовании и возврате человека на землю. Смерть представлялась им как переход от земной жизни, от страданий, лишений и бед, к иной, радостной, в кругу всех ушедших родных и близких. Отсюда чрезмерное презрение галлов к смерти и доблесть, которая их отличала. Показателем их убежденности в том, что посмертная жизнь есть продолжение земной, может служить тот факт, что они давали деньги взаймы с условием возврата их на том свете.

Страбон в своем очень подробном описании обитателей Галлии писал: "Не только друиды, но и другие утверждают, что души и вселенная неразрушимы; но все же в конечном счете огонь и вода одержат верх над ними". Диодор Сицилийский, сообщает о друидах следующее: «Утвердилось же среди них учение Пифагора, о том что души людей бессмертны и после определенного числа лет живут снова, так как душа входит в другое тело. Валерий Максим (начало 1 в. н.э.) пишет о старом обычае галлов давать друг другу в долг с тем, чтобы отдать его в другом мире, настолько они убеждены, что души бессмертны. «Я назвал бы их глупыми, если бы они, носящие брюки, не полагали того же, во что верил одетый в плащ Пифагор».

[2] Данона ( DANONA) Великая богиня-мать, повелительница воды. Ее имя в галльских памятниках не зафиксировано, но успешно реконструируется из ирл. Danu и валл. Dôn. Данона повелевает водой, реками и источниками, о чем свидетельствуют многочисленные топонимы вроде названия реки Дунай. В современном друидизме эта богиня почитается матерью галльских богов, а также той, кто может открыть тайну творения мира (напомню, что в кельтских традициях миф о творении не сохранился ни в одном источнике).

[3] Кернуннос или Кернунн (лат.Cernunnos, букв. «рогатый», также встречается написание Цернунн) — кельтское божество, упомянутое в единственном источнике — «колонне лодочников» из музея Клюни вПариже. Несмотря на то, что имя Кернунна известно с единственного памятника — «алтаря» из клюнийского музея, он повсюду хорошо узнаваем. Наиболее характерные черты иконографии: «буддийская поза» со скрещенными ногами, оленьи рога, ожерелье (торквес) и бараноголовая змея.

[4] Машиах (מָשִׁיחַ, сиврита буквально «помазанник») — виудаизме идеальный царь, спаситель (Мессия), который принесёт «избавление народу Израиля» и осуществит «спасение человечества». Машиахом считается Иисус Христос в христианстве и Иса в исламе. По предсказаниям пророков, Машиах восстановит Израильское царство, принесёт избавление всем народам и странам. Согласно представлениям пророков, Машиах — человек, потомок царя Давида, поэтому Машиаха иногда называют «Машиах бен Давид». В древней версии молитвы «Амиды» выражается надежда на возвращение всех евреев из галута (то есть возвращение из изгнания из Эрец-Израэль) и восстановление эсхатологического Иерусалима и Храма.

[5] А́триум или а́трий (лат.atrium, отater— «закопчённый», «чёрный», т. е. помещение, почерневшее от копоти), каведиум — первоначально центральная часть древнеримского и древнеиталийского жилища (домуса), представлявшая собой внутренний световой двор, откуда имелись выходы во все остальные помещения. В раннехристианских базиликах атриумом также называют прямоугольный дворик перед входом в храм, окруженный крытой галереей.

[6] Андрон (др. — греч. Ανδρών — мужская комната) — неотъемлемая часть древнегреческого дома. Мужчины встречались в андроне на праздничные пирушки (симпосии), для разговоров и обедов. Андроны были самыми красивыми помещениями в доме. Они украшались многочисленными мозаиками, фресками и статуями. В андроне обязательно находился клине — ложе, на котором древние греки ели и пили. В противовес ойкосу андрон составлял публичную и представительскую часть дома.

[7] Перисти́ль (перистилиум) — открытое пространство, как правило, двор, сад или площадь, окружённое с четырёх сторон крытой колоннадой. Термин происходит от др. — греч. περίστῡλος («окружённый колоннами» от др. — греч. περί-«вокруг» и др. — греч .στῡλος «столб») и изначально обозначал такой архитектурный приём в древнегреческой или древнеримской архитектуре. Постепенно понятие распространилось на более ранние сооружения подобного плана, использовавшиеся в Древнем Египте, Персиии т.п. Открытая часть перистиля зачастую отводилась под имплювий. Сообщение перистиля с атриумом организовывалось через два узких коридора и более широкую проходную горницу. У древних римлян перистиль являлся средоточием интимной семейной жизни.

[8] Кессо́ны (фр.Caisson— ящик отитал.Casseta— кассета) — углубления прямоугольной или другой формы всводе, куполе, потолочном перекрытии или на внутренней поверхности арки. Древние греки называли такие конструктивные углубления калимматии или калиммы (от егип.Kalymmatos— покрывало, покров).

[9] На спине быка — речь идет о похищении Европы.

[10] В костюм главного жреца входили башмаки, украшенные изображением пентальфы (колдуньиной ноги).

[11] Оме́ла (лат.Víscum) — вечнозелёное кустарниковое растение ,род полупаразитных кустарников. Паразитирует на очень многих древесных растениях: тополях, клёнах, соснах, ивах, берёзах, лжеакациях и на разнообразных плодовых деревьях. Поселяется на верхушке дерева или на его ветвях и разрастается зелёным, в большинстве случаев густым кустом. У многих народов с омелой связано множество примет исуеверий. Друиды, считая свойства омелы чудодейственными, срезали её золотым серпом в астрономически вычисленное время, на правильном дереве, собрав вместе людей, прошедших очистительные процедуры и исполнивших ритуальные танцы.

[12] Данона — это реконструированная галльская форма имени богини, которая у ирландцев известна как Дану, а у бриттов как Дон. Как известно, кельты в древности заселяли огромную территорию Европы, и, по некоторым данным, названия рек Дуная, Днепра, Дона и некоторых других восходят к имени этой великой богини вод.

[13] Кернунн (лат. Cernunnos, букв. «рогатый», также встречается написание Цернунн) — кельтское божество, упомянутое в единственном источнике — «колонне лодочников» из музея Клюни в Париже. Кернунн изображался сидящим в т. н. «буддийской» позе с оленем и быком у ног, иногда и сам обладал оленьими рогами. Иногда изображался держащим в одной руке змею, другой рукой подносящим торквес (ожерелье) оленю.

[14] Таранис— бог грома в кельтской мифологии. Имя Таранис переводится как «Громовник» и в ряде посвящений он отождествлялся с Юпитером. Особые кельтские атрибуты этого бога — колесо, которое может быть молнией, а также спираль, представляющая небесный огонь.

[15] Луг, в кельтской мифологии бог света, связанный с солярным культом. Его всегда изображали молодым красивым воином. О распространении культа Луга в Галлии свидетельствуют многие названия населенных пунктов — Лион, Лан, Лейден. В валлийской мифологии ему соответствует Ллеу, в галльской — Лугос.