Из Сибири с приветом

Добречка тебе, любезная сестрица Клавушка, да всем твоим не болеть, а батюшке с матушкой от меня кланяйся особо!

С Божьею помочью, но добрались мы до места в холода уже, в самом ноябре прежнего года. Младенчика, значит, прибрал Господь, однако ж остальные все живеньки, и супруг мой гораздо лучше, хоть хворь его грудная никуда и не девается, да еще ждём прибавленьица.

Землицы нам выделили, и верно, много: от церкви тридцать десятин в пяти верстах к дому да при доме еще десятинка под огород. Вообще же, Клавушка, правда то, что люди балакали: простору здесь — хучь ложкой ешь. Направили служить нас к переселенцам, что ближе к г. Павлодару разместились, так, Клавушка, простор от порогу начинается и в небе заканчивается, с иной стороны ни единого деревца ему в заслон! Ажно оторопь берет, не в пример нашей ростовской сторонушке, где шагу не ступишь, чей-нибудь подол не задемши.

А вообще же, Клавушка, дико тут. Ехали в обозе с киргизами да через их сторону, которую здесь Голодной степью зовут… Страсть, будто погружаешься во глубь азиатской дикости и мглы и сгинешь будто бы с часу на час. Изредка попадаются какие-то косоватые и кривые строеньица, а ежели церковь какая встретится, так покосившаяся да чёрная от старины… Страшно мне было, Клавушка, натерпелась я. И детки ко мне жмутся, этих нехристей сторонятся...

Наша же церковь новенькая, из саманного кирпича, а народ православный здесь хоть и груб, да набожен: ежели к Святому Причастию стоят, то так лезут, будто бы вот сей же час умереть нераскаянными боятся, ажно супруга моего под локти толкают.

А на Рождество так толпились, что снесли дверь, и церковный староста, Демьян Никич, за то отчитывал и бранил супруга моего, а Коленька и слову ему поперек не ставит! Стоит, как нерадивый семинарист перед инспектором, бородку теребит! И такая меня, Клавушка, обида взяла, что тогда уж я не смолчала:

— Что ж это вы, Демьян Никич, никакого уважения к сану супруга моего не держите?! Или много у вас тут священников, в этакой глуши?! А ведь Николай Евгеньич, может статься, будет единственным вашим заступником на Страшном суде! Меж тем как двери и общее благолепие служения, Демьян Никич, совсем не забота супруга моего, а ваша!

И хотя ответил мне Демьян Никич грубо и непечатно, что я тебе, Клавушка, и передавать не стану, однако ж устыдился, и впредь служения у нас идут чинно.

А холода здесь, Клавушка, такие, что камень трескается и снег стонет! И снег тот, Клавушка, до небес! А в метель здесь ни неба, ни земли не видать, и так неделю цельную! И подвывает-то как в черноте...

Месяцами газет не получаем, зато потом едет муж мой в город и там разом цельную кипу берет. Одичали мы, новостей не знаем… Доходят до нас слухи, будто столица шумит… Но того мы здесь не ведаем и не верим даже, что есть жизнь окромя нашего угла.

Мгла, Клавушка. Мгла и магометанство. Тоскливо мне по нашим прежним ярмаркам, да и просто — по подруженькам скука. Хоть тебе письмецо пишу — и то мне в радость. Дождусь ли от тебя ответу-то?

А сама-то я, Клавушка, совсем уж отяжелела. Чуется мне, нонешний младенчик у меня крупный сидит, как бы так разродиться-то с Божьей помочью?

Даст Бог…

А ежели нет, Клавушка, ты уж про моих сиротинушек справляйся иной раз…

Да и не плачь, Клавушка, живи добро, и всем своим еще кланяйся, и целуй их от меня крепко-накрепко!

Твоя сестрица Людмила,

село Ново-Троицыно, мая числа 20-го 1905 году