Камень

— Тоби, пойдём!

Крупный лохматый сенбернар с перемазанными осенней слякотью лапами бодро протрусил по крыльцу и покорно уселся в ожидании хозяина на свой коврик. Я отряхнул, насколько это было возможно, ботинки, и зашёл в дом, довершив загрязнение пола, начатое Тоби. Щёлкнул дверной замок, я положил ключи на маленький столик и, не снимая обуви, потянул собаку в ванную комнату. Так, сейчас отмываемся, затем кормёжка и бегом на работу. Тоби со знающим видом запрыгнул в ванную и теперь смотрел на меня умными глазами, ожидая, пока я включу воду. Я посмотрел в зеркало и поморщился. Ещё с вечера разболелся зуб и, как назло, в доме не было ни одной обезболивающей таблетки. Полночи я провертелся волчком на кровати. Удивительно, как зубная боль может совершенно вывести из равновесия. Я где-то читал, что усилием воли можно на некоторое время прекратить это мучение, но, сколько не старался и не таращил глаза в темноту, подобного мне не удалось. Задремав уже под утро, я был разбужен поскуливанием Тоби. Пора на прогулку. Я нехотя вылез из-под тёплого одеяла и с тоской уставился на окно, за которым бушевал суровый осенний ветер. Но дождя вроде не было. Ладно, всё равно выходить. Я оделся и взял поводок, чем вызвал оживление пса. До работы оставалось ещё два часа, и мы успели прогуляться до самого пустыря.

Помыв псу лапы, я отмылся сам и переоделся. Отгоняя Тоби, чтобы не запачкал одежду слюнями, я вытащил из шкафа большой пакет с собачьим кормом. Надо бы это делать, не одевая рубашку. Каждый раз спешу, и забываю об этом. Насыпав собаке корм, убрал пакет, накинул пиджак и поспешил к выходу.

Хорошо, что я сюда переехал. В квартирке, где мы жили до этого, было не отделаться от ощущения, что пса ненавидит весь дом. Пожилая дама, я не знал её имени, каждый раз, встречаясь со мной и Тоби в лифте, высокомерно закидывала голову и, сторонясь собаки, с неким вызовом в движении руки нажимала кнопку этажа. Второй. Она жила на втором.

Грэйс с ребёнком с четвёртого этажа не скрывала своего отвращения и прямо и с ненавистью каждый раз смотрела на слюнявую морду сенбернара. Я так и ждал, что она вот-вот разразится гневной речью по поводу невозможности содержания таких собак в многоквартирных домах. Но этого не происходило, она проходила мимо, сверля Тоби взглядом, или же наоборот, демонстративно отворачиваясь от нас. Если Грейс вела с собой сына, то неизменно старалась держать его подальше от сенбернара. Хотя мой пёс в жизни не обидел и мухи, и даже к кошкам относился снисходительно. Обе дамы со мной не здоровались или же отвечали на моё приветствие настолько сухо, насколько это было возможно.

И вообще, все остальные жильцы, в большинстве своём, как оказалось, люди пожилые, были нетерпимыми ко всяким резким и неспокойным звукам, которые могли доноситься из моей квартиры в любое время суток. Меня, конечно же, сразу невзлюбили. Я протерпел полгода и затем, как только подвернулся подходящий вариант, съехал в менее просторное и комфортное жильё. Здесь были свои плюсы — добираться до работы гораздо ближе и единственным моим соседом оказался старый глухой и подслеповатый дед, который тоже подозрительно щурился на меня при встрече, но недовольства по поводу Тоби не высказывал, и, судя по всему, не испытывал в этом отношении неудобств.

— Опять ты намусорил? Сколько раз я тебе говорил, не трогать этот пакет!

По возвращении с работы я обнаружил содержимое мусорного ведра на кухонном полу. Тоби безо всякого стеснения преспокойно спал, заняв собой весь диван. Сам виноват — опять забыл захватить мусор с собой утром. Я повесил одежду в шкаф, заодно проверив, сколько ещё осталось корма в пакете. Скоро опять в магазин за новым. Я положил на комод упаковку обезболивающих таблеток — хорошо, что вспомнил про них по дороге домой и заскочил в аптеку. Сейчас зуб не болел, но, памятуя о прошедшей ночи, я почёл за лучшее подстраховаться. Да, таблетки эти вредны при частом употреблении, но разве думаешь о вреде, когда твою челюсть постоянно пронзает острая боль.

Вечер прошёл за готовкой ужина и его поглощением перед телевизором с какой-то малоизвестной мелодрамой. Я вдруг вспомнил про Мелинду. Мы встречались три года назад, ходили в кино, целовались в парке, и вот так же сидели на диване в той, прежней квартире. Но потом что-то пошло не так. Вернее, я знал, что пошло не так. Мелинда посчитала, что внимание, которое я мог бы тратить на неё, большей частью достаётся Тоби и, хотя поначалу ей нравился такой милый лохматый сенбернар, позже она его возненавидела. Я пытался с ней спорить, убеждал, доказывал, что Тоби мой и её лучший друг. Но, в конце концов, Мелинда поставила ультиматум — или она, или собака. Я, конечно, любил девушку, но вычеркнуть из своей жизни Тоби — старого, доброго слюнявого Тоби, просто не мог. Это было всё равно, что лишиться руки, или ноги…. Потом последовал недолгий период какого-то подобия отношений на расстоянии. Я закидывал её смс-сообщениями, она не отвечала. Она писала мне по прошествии какого-то времени, словно опомнившись, но всё как-то быстро вновь затухало. Прошёл какой-то год, и Мелинда осталась в моей памяти лишь парой неудалённых сообщений на электронной почте. Этакий островок угасших страстей, на который я теперь смотрел больше с усмешкой, нежели с сожалением.

Возвращаясь с прогулки, мы с Тоби повстречали Симмонса — моего знакомого, вышедшего на пробежку. В спортивном чёрном костюме, синей вязаной шапочке и таких же перчатках он производил впечатление человека, одетого совсем не по погоде. Симмонс, кажется, был другого мнения и, нисколько не опасаясь промозглого сырого ветра, остановился и тут же пустился в пространные рассуждения насчёт своей и моей работы, пользы утренних пробежек, политической обстановки в стране и прочей ерунды. Приятель мой был одним из тех всезнающих людей, которые способны завести разговор на любую тему и часами рассуждать о чём-либо, особо не заботясь о том, слышит и слушает ли вообще его собеседник, или нет. Глядя на него, я только кивал, поддакивал и, ёжась от холода, уже представлял своего товарища лежавшим в постели с градусником, чашкой горячего чая в руках и пачкой таблеток на прикроватной тумбочке. Симмонс прервал свой монолог так же быстро, как и начал. Видимо, наконец, замёрзнув, он махнул мне рукой и бодро побежал прямо через лужайку, на середине которой споткнулся обо что-то, но удержал равновесие и, захохотав, устремился дальше.

Сам не знаю, почему, но у меня вдруг возник какой-то праздный интерес. Этот интерес собирает на улице зевак возле мертвецки пьяного человека, лежащего в собственной рвоте, или каких-нибудь спорщиков, яростно доказывающих каждый свою точку зрения. Так или иначе, я прошёл по лужайке, таща за собой на поводке Тоби и вконец промочив ноги.

В густой траве лежал булыжник. Довольно крупный, он, однако, искусно спрятался и, если бы Симмонс не споткнулся, я вряд ли заметил его. Я нагнулся и поднял камень. Обычный серый булыжник. Если поискать, то по¬близости наверняка найдётся ещё пара-тройка таких же. Я повернулся и по¬шёл обратно, увлекая за собой Тоби и неся камень в руке. Не знаю, почему я его не выкинул.

Я вспомнил, как в детстве к нам приезжали из другого города родственники, и моя двоюродная сестра заразила меня собиранием камней. Выглядело это так. Она нашла на дороге пару гладких разноцветных камешков и, поиграв с ними немного, выбросила. Я же был настолько вдохновлён этим, что взялся за дело со всей серьёзностью, присущей девятилетнему мальчику. Откопав в сарае у деда старый ящик, я освободил его от инструментов, которые в нём находились. Поставив ящик в коридоре, я принялся складывать туда все мало-мальски красивые и понравившиеся мне камни, которые я на¬ходил на дороге и в самых различных местах двора. Перед домом была куча щебня и в ней мною были обнаружены особые камни с, как мне показалось, золотыми прожилками. Наступила пора золотой лихорадки. Ящик был потрясающий — из-под каких-то снарядов, зелёный с белыми надписями на боках, довольно вместительный. Позже я узнал, что жёлтые вкрапления в камнях — это вовсе не золото, а что-то вроде слюды, или мусковита — так, кажется, это называлось. Жемчужиной моей коллекции был сравнительно большой — едва помещавшийся в детскую ладонь, коричневый камень. Он был неправильной формы, но гладкий. Помню, как приятно было ощущать его тяжесть в руке.

Нет, я не собирался заваливать мою единственную комнату грудами камней, воссоздавая детскую коллекцию. Притащив домой булыжник, я оставил его на полке возле входной двери, а после того, как разделся и помыл собаку, переложил куда-то в комнату, кажется на подоконник. Выпустив Тоби на балкон, я запер его там, пока не просохла шерсть. Я часто выгонял его туда в наказание за испорченные вещи, поэтому в углу балкона стояла ещё одна миска. Сейчас она была пустой и сенбернар всё время, пока я мыл пол и принимал ванную сам, стоял по ту сторону двери, смотрел сквозь стекло на кухню и, замечая иногда меня, ходившего туда-сюда с тряпкой, весь подбирался и нетерпеливо поскуливал. То, что миска пуста, он проверил, едва очутившись на балконе. Уже холодало и скоро выпускать туда собаку можно будет только вот в таких случаях.

А может, вся жизнь — это пустота. Бесцельное брожение по лабиринтам судьбы. Пустота — с Тоби, или без, с Мелиндой, или нет. Может быть, только ребёнок придаёт какой-то смысл, я не знал.

Хождение на работу, сидение там по десять часов хоть и в удобном, мягком, но всё же офисном кресле. Сам воздух там пропитан канцелярщиной, въевшимся в столы и технику запахом бюрократизма, бесконечного перекладывания с места на место, по сути, никому не нужных бумаг.

Нет, бесконечное заглатывание таблеток не могло привести ни к чему хорошему. Да, конечно, — они относительно безвредные, но до какой поры? Я заметил (а зуб у меня болел уже очень давно), что приход и уход боли в ка¬кой-то степени зависел от смены времён года. Летом и зимой всё как-то утихало и забывалось, но весной и осенью оголённый нерв вновь напоминал о себе. В периоды затишья я начинал думать, что он каким-то образом зарастал мягкой тканью, потому что, даже усиленно тыкая языком в то место, где болело, не мог вызвать и малейшего намёка на боль. Проблема упиралась в одно обстоятельство — я жуть как боялся стоматологов. По этой простой при¬чине последний мой визит к человеку в белоснежной одежде состоялся где-то в детстве под надзором матери. Тогда мне выдрали никак не хотевший выпадать молочный зуб, и в моей душе навсегда засело стойкое отвращение и боязнь — нет, не к врачам вообще, а к стоматологии, в частности.

Зубная боль возникала всегда некстати. Это когда на экзамене садишься отвечать на вопросы билета перед преподавателем, он пишет в журнале твоё имя, ставит напротив него ручкой точку и ждёт. А ты вроде и рад что-то рассказать по существу, но именно в этот момент в голове какие-то совсем неподходящие простые вещи вроде погоды за окном, или как идти домой в этих туфлях, они же испачкаются в дождь.

Так вышло и в этот раз. Я был на середине отчёта, когда боль возникла как бы из ниоткуда, и разрослась, как раскрученный маховик. Я сначала тер¬пел, потом, морщась, стал поглядывать на часы. Было ясно, что сегодня доделать эту писанину не выйдет. В мозгу словно автоматический кузнечный молот забивал сваи. Боль была сильная и резкая. Не в силах больше терпеть, я встал, оделся и, не сказав никому, куда иду, отправился в аптеку. Последняя находилась через дорогу. Даже не став искать пешеходный переход со светофором, я побежал прямо через оживлённое четырехполосное шоссе, вы¬звав несколько недовольных гудков и наверняка массу нецензурной брани у водителей. В аптеке я купил обезболивающие таблетки. Я мог бы проглотить их сразу, но вытерпел. Вернувшись к своему рабочему месту уже через переход, который находился чуть поодаль, я принял сразу две, даже не запивая водой. Это было для меня горьким уроком. Закончив работу, я вышел на улицу. Уже в метро меня накрыло. Накатила тошнота, головокружение и неприятная слабость, как при отравлении. Я смотрел на своё отражение в стекле несущегося поезда и удивлялся его бледности. Зуб уже не болел, но теперь была велика вероятность свалиться в обморок на пол вагона. Я терпел из последних сил, на моём лице выступил холодный пот, я поминутно вытирал его скомканным платком. На прохладном вечернем воздухе мне немного полегчало, и домой я вернулся вполне себе в норме, но теперь я буду пом¬нить об этом, наверно, всю жизнь.

Но, даже несмотря на это, я к стоматологу не пошёл. Дома всегда был запас обезболивающих и, наверно, они меня медленно убивали, не знаю.

Вечер я, как обычно, провёл перед телевизором, поглощая наспех приготовленную еду и изредка косясь на Тоби, который после долгого заигрывания со своей миской, наконец, опустошил её и, покрутившись на месте, как волчок, улёгся на ковре под батареей. Поужинав, я встал и принялся отряхивать с домашних штанов собачьи волосы. Они были повсюду — на полу, на ковре, на диване. В моё отсутствие Тоби залил слюной край дивана и не¬много погрыз комнатную дверь. На кровати был относительный порядок. Я огородил своё место сна самостоятельно сооружённой перегородкой со шторками. Сенбернару туда входить строго воспрещалось, и, как ни странно, он следовал этому правилу. Хотя у него была своя собственная специальная подстилка, купленная мною в супермаркете, спать он предпочитал в самых различных местах дома — на диване, под батареей отопления, под дверью. Приучать собаку к чему-то я давно забросил — он жил своей собственной жизнью, и я никак не мог изменить что-либо в её течении, а мог лишь дополнять её своей дружбой и заботой.

Я не знал точно, когда у Тоби день рожденья, но каждый год приблизительно в одно и то же время у меня было обыкновение дарить ему подарки. То были новые ошейники, миски, специальные косточки для чистки зубов. Собаке, по большому счёту, было всё равно, подарят ей что-либо, или нет, но я считал своим долгом оказывать такие знаки внимания. Специального места для таких принадлежностей тоже не было, и все эти предметы лежали, казалось, на каждом шагу. Ввиду такой захламлённости моя однокомнатная квартирка казалась совсем миниатюрной. Люди, оказавшись впервые у меня в гостях, наверняка мысленно хватались за голову и давали себе слово больше здесь не появляться, дабы не нахвататься блох.

На прогулке мы почти всегда заходили в парк, но избегали больших деревьев. Я боялся, что с них на Тоби может упасть клещ. В прошлом году именно так и произошло. Клещ обнаружился на приёме у ветеринара, которого мы посещали раз в два-три месяца для профилактики. Я очень обеспокоился по этому поводу. Врач посоветовал тщательно осматривать собаку после прогулок и назначил лекарство, которое я тут же, по пути домой, купил в ближайшей аптеке.

На работе мой сосед по столу, как только я пришёл, доверительно склонился ко мне и сообщил:

— Слышал, с начала месяца оклад понижают.

Чем неприятнее новость, тем с большей охотой её сообщают, и тем быстрее она разлетается.

Я плюхнулся на своё продавленное кресло и включил компьютер. Подавив зевок, дождался, пока загрузится операционная система, запустил необходимую для работы программу. С утра клиенты звонят редко, но надо разобрать ещё вчерашние бумаги. Недовольно взглянув на небольшую стопку, лежавшую на краю стола, я достал кружку с тёмными кофейными пятнами и пошёл в туалет. И почему предстоящая работа всегда вызывает такую тоску? С бумагами можно было повозиться и под чашечку кофе. Главное, не заля¬пать ненароком документы и успеть убрать кофе, если в офисе появится начальство.

Шеф появлялся у нас редко, разговаривал тихим голосом, отчего к нему всегда приходилось прислушиваться, и никогда не ругал подчиненных за плохую работу. Но можно было быть уверенным — если он заметил, что ты работаешь недостаточно усердно, то в конце месяца с твоей зарплаты снималась существенная часть.

В туалете я отмыл кружку и сбрызнул лицо холодной водой. Так, отлично. Сейчас ещё горячий кофе и можно приниматься за работу.

Сосед, пока я возился с чайником, подключая его к розетке под столом, усердно терзал клавиатуру пальцами, затем, как только я уселся на своё место, повернулся и, наклонившись ко мне, с самым серьёзным видом поведал неприличный анекдот. Я прыснул от смеха и пролил часть кофе на стол. Хорошо, что бумаги лежали дальше. Чертыхнувшись, побрёл опять в туалет за тряпкой. Там, в шкафчике над унитазом я нашёл пыльный сухой комок и принялся размачивать его в раковине. У меня сразу возникла стойкая ассоциация со школьными дежурствами, когда раз в неделю ты должен был стирать с доски на переменах и вообще следить за чистотой в классе.

Офис постепенно наполнялся сотрудниками, а вместе с ними и шумом. Каждый норовил что-то рассказать друг другу, начались рабочие звонки. Я продолжал наводить чистоту и не заметил, как вокруг внезапно смолкли все лишние разговоры, а стук пальцев по клавиатурам усилился. Более того, протерев стол, я взял злополучную чашку с остатками кофе и взгляд мой опять упал на соседа. Тут я вспомнил рассказанный анекдот и, неловко повернувшись, громко рассмеялся прямо в лицо шефу, одновременно пролив кофе на его неизменно белую отутюженную рубашку. Все в офисе замерли, и казалось, само время остановилось на пару мгновений. Я застыл в ужасе, не понимая, что вообще происходит.

Так бывает, когда случается что-то из ряда вон выходящее, и глаза не верят увиденному тобой.

В следующий момент вернулось ощущение обыденности. Шеф не сказал ни слова, лишь слегка поморщился и вышел из помещения.

Это было страшнее всего. В зале по мере удаления шефа начали раздаваться смешки, которые вскоре сменились диким хохотом и шутливыми поощрениями в мой адрес. Смеялись все, даже Элис — блондинка через два стола от меня, в которую я был тайно влюблён. Это больше всего меня смутило и огорчило. Изображая идиотскую улыбку, я в растерянности отряхнулся и сел на своё место, не зная, что делать. Если бы шеф наорал на меня при всех, было бы легче.

Просить о свидании было, конечно, боязно. После случая с шефом Элис, скорее всего, видела во мне только клоуна, и в моём случае более разумным казалось сидеть на своём месте и никуда не высовываться.

Но, как это обычно бывает, отчаянье рождает самые смелые и безрассудные поступки. Я нарочно просидел в офисе весь обед, хотя обычно ходил до магазинчика напротив, покупал там кефир, булочку — в общем, что-нибудь, чем можно было утихомирить голодные позывы желудка. Как водится, кефир я выпивал прямо в магазине. Там стоял столик у стены, где покупатели складывали товар в пакеты. Продавцы не обращали на меня внимания и не прогоняли. Наверно, для них я служил своего рода рекламой. Раз пьёт кефир, значит, он хороший.

Сегодня же я словно прилип к своему креслу, дожидаясь. Почти все сотрудники ушли из офиса. Элис была в их числе, но вскоре она вернулась, села на место и принялась читать какую-то книгу. До конца перерыва оставалось ещё двадцать минут. Случай был самый подходящий. Кроме нас в помещении находился ещё старый Эд. Он тихо сидел в своём уголке и, сопя в усы, что-то сосредоточенно набивал на клавиатуре, подслеповато щурясь в монитор. Люди старой закалки, такие как он, казалось, никогда не бросают работу, прерываясь только для того, чтобы выйти в коридор покурить.

У меня ещё был шанс сесть на своё место, но я прошёл мимо и направился прямо к Элис. Отступать теперь было некуда.

Заметив, что кто-то подошёл, она подняла глаза от книги и еле заметно улыбнулась. Впрочем, улыбка быстро сменилась непроницаемым выражением лица. Элис догадалась, зачем я здесь.

Безо всяких вступлений, прямо в лоб, я достаточно уверенно, как мне показалось, спросил:

— Элис, разреши пригласить тебя на свидание.

Голос был как будто не мой и звучал откуда-то со стороны. Девушка смутилась, покраснела и, не глядя на меня, взяла ручку и стала нервно стучать ей по столу.

— Извини, я не могу.

Я почувствовал одновременно облегчение, словно выполнил какое-то сложное задание, и обиду. Второе чувство было сильнее, но я решил идти до конца. Словно сам чёрт толкал меня на это.

— Почему?

Она взглянула на меня уже безо всякого смущения и молвила:

— У меня есть друг.

Что-то пробормотав, я, как в тумане, пошёл к своему месту, сгорая от смущения. В углу как-то излишне громко завозился Эд. Интересно, слышал ли он это всё?

Наверное, в голове у меня уже было что-то запрограммировано насчёт свидания, потому что вечером я очутился в одном кафе, которое было совсем не по пути к дому.

Официант подскочил почти мгновенно. Я рассеянно полистал меню и вернул обратно.

— Извините, у нас без заказа нельзя.

— Да-да. Чашечку кофе.

Удивительно, как быстро проходит время, проведённое в праздности. Кофе был горячим и я потягивал его медленными маленькими глотками. Допив, я поглядел на часы и будто очнулся. Прошло уже очень много времени. Неужели я задремал здесь? Нет, это невозможно.

Я постарался смотреть на неудачу с Элис как бы со стороны, и это не¬много помогло. В конце концов, теперь я хотя бы знаю, что к чему, не буду жить в неопределённости, а это хуже всего. На смену любовным переживаниям пришли соображения более практического толка. Я вдруг осознал, что должен быть уже дома. Вместе с этим прозрением ко мне вернулась и приходящая регулярно зубная боль. Уже несколько раз я укорял себя за то, что не беру лекарство с собой на работу. Теперь, выходя из кафе, я попытался представить, что якобы проглотил таблетку. Этакий эффект плацебо. Иногда это помогало. Но не в этот раз.

Лишь очутившись на улице с уже зажжёнными фонарями, разгонявшими жёлтым светом сумрак позднего вечера, я вдруг вспомнил про Тоби.

Мы уже два часа как должны были вернуться с прогулки. Чёрт возьми! Я запахнулся плотнее в пальто и почти бегом устремился по тротуару. Мысль о сенбернаре послужила, кстати, тем самым эффектом плацебо, который я только что безуспешно пытался вызвать. Тоби уже наверняка изодрал лапами всю дверную обшивку.

С опаской открывал я дверь. Замок, как обычно, немного замешкался в начале, но потом поддался ключу и со щелчком отворился. Я не ошибся в своих предположениях. Едкий характерный запах ударил мне в нос. Уже предчувствуя тяжёлый вечер, я толкнул дверь, боясь посмотреть на неё с внутренней стороны, и медленно разулся. Ещё полчаса назад Тоби встречал бы меня с радостным нетерпеливым лаем и крутился под ногами, ожидая, когда на него наденут ошейник с поводком.

— Только бы не на диван, — подумал я и, скинув ботинки, пошёл в комнату. Мыть руки, наверно, пока не придётся.

Тоби с виноватым видом вынырнул откуда-то из угла комнаты, но приблизиться ко мне не решился, ожидая наказания. Путём недолгих поисков был определён источник невыносимого запаха. Тоби, наверно, очень старался сделать это в углу, но ковёр всё же зацепил. Я достал платок и, прижав его к ноздрям, поспешил в ванную.

Перед тем, как начать убирать, я раскрыл все окна. Сквозняк налетел на меня цепкими холодными лапами.

Так бывает, когда при массе возможностей заняться чем-то, пусть даже и развлечением, ты сидишь и не шевелишься, глядя в одну точку. Так сидел и я в тот вечер. Я не стал включать ни телевизор, ни компьютер, хотя обычно их экраны загорались почти сразу же, как только я возвращался с работы.

Пока я убирал за Тоби, мозг был занят только этим, но как только я более-менее навёл чистоту и помылся сам, переживания сегодняшнего дня нахлынули на меня с новой силой. Собака вела себя достаточно осторожно и тихо, но потом, осмелев, стала тереться об меня и поскуливать. Тут только я сообразил, что пёс не кормлен, да и помыться ему тоже не мешало бы. Выгуливать его сегодня уже не было ни сил, ни желания.

Закончив все процедуры с Тоби, я вновь плюхнулся на диван, раздумывая над происшествиями сегодняшнего дня. Пёс, однако, и не думал успокаиваться, и принялся бегать взад и вперёд по комнате. Он, конечно, ждал прогулки, но на сегодня это уже было исключено. Тоби помаялся так с пол¬часа, я дремал на диване и хотел уже отправляться спать в свой закуток, но с кухни внезапно раздался протяжный вой. Накинув тапочки на босые ноги, я поспешил к собаке. Сенбернар сидел у балконной двери, запрокинув голову наверх, и выл.

— Ну что с тобой, что с тобой? — Я трепал собаку за загривок, думая, что эти четвероногие создания, без сомнения, чувствуют то же самое, что и их хозяева, и, может быть, даже перенимают часть боли. Тогда не удивительно поведение Тоби, который наверняка ощущал моё состояние.

Собака ещё долго бродила по ночной квартире. Что она делала, я уже не видел. Закрывшись в своём закутке, я провалился в тяжёлый сон.

Примерно раз в неделю полагалось являться лично к шефу со своеобразным отчётом о проделанной работе. Конечно, все результаты он мог увидеть через специальную программу на компьютере, и устраивал подобные встречи он только лишь с целью дополнительного стимулирования работоспособности своих подчинённых. Обычно придраться ко мне было сложно, но кофе на белоснежной рубашке шефа просто таки отливал всеми оттенками расправы надо мной.

Не без внутреннего трепета я шёл по коридору с тремя листками печатного текста. Словно предчувствуя недоброе, опять разболелся зуб, который не напоминал о себе уже сутки. С кислой миной на лице я поздоровался с секретаршей, коротко постучал в массивную отполированную дверь и вошёл.

Я впервые видел шефа после случая с кофе. Он пролистал небрежно отчёт, сделал в конце какие-то пометки и положил в стопку бумаг. Я всё это время стоял у стола. Все сотрудники, включая и шефа, понимали, что подобные встречи вовсе не обязательны и служат лишь только поводом для диалога или выговора. Присесть мне не разрешили. Зуб напоминал о себе пульсирующей болью. Чтобы хоть как-то отвлечься от неё, я переминался с ноги на ногу. Со стороны могло показаться, что я хочу в туалет.

Шеф, наконец, отрывисто бросил:

— Хорошо. Идите.

Умеют же люди, имеющие над тобой определённую власть, держать тебя в напряжении. Я почувствовал, что вспотел, и поспешил к выходу. Про случай с кофе он даже не заикнулся. На шефе в этот раз была модная фиолетовая рубашка в полоску и фиолетовый же, только чуть светлее оттенком, галстук. Ту злополучную белую рубашку он, конечно же, выбросил.

— Постойте.

Шеф никогда не имел привычки повышать голос и говорил всегда тихо и ровно, отчего заставлял прислушиваться к своим словам, и от этого возникало ещё большее напряжение.

Вот, сейчас. Сейчас он мне припомнит. Я застыл, обернувшись, на пороге, с глупой улыбкой. Именно такая улыбка должна быть всегда на твоём лице, когда ты предстаёшь перед начальством. Сердце бешено колотилось, хотя внешне этого, наверно, не было видно.

— Потрудитесь мыться тщательнее. От вас воняет псиной.

Я неуклюже кивнул и вывалился из кабинета. Секретарша сидела, уткнувшись в бумаги, и даже не обратила на меня внимания. Но, конечно, она всё слышала.

Уже на своём месте я украдкой обнюхал себя. И вовсе от меня не воняло. Озлобленный, я уткнулся в документы. Потом стал подозрительно коситься на соседа. Неужели он тоже думает, что от меня пахнет? Я просидел так, напрягшись, весь остаток дня, не двигаясь с места и даже не думая смотреть в сторону Элис.

И вовсе от меня не пахло.

— Тоби, пойдём!

Наступил выходной, и на прогулке можно было не торопиться. Ещё с вечера, чтобы не забыть, я положил в карман куртки деньги. Не знаю, было это навязчивой идеей, или чем-то ещё, но странная уверенность во мне не давала усомниться ни на секунду. Зарплату мою, как и ожидалось, максимально урезали и, наверное, следовало бы думать об экономии. Но ничего подобного в тот момент в моей голове не было.

Мы пошли не совсем обычным маршрутом. Тоби бодро трусил вперёд, дождя не наблюдалось, ветер дул холодный, но совсем слабый.

Мы остановились у магазина мужской одежды. Я привязал сенбернара к столбику у тротуара и зашёл внутрь. По прошествии получаса, или около того, я появился на крыльце с объёмным белым пакетом в руках, отвязал со¬баку, и мы поспешили домой.

У входа мы наткнулись на нашего пожилого соседа, с которым словом не обмолвились с момента первой встречи. Он, судя по всему, и не горел желанием со мной общаться, и только подозрительно глянул — нет, не на Тоби, а на пакет. Зная привычку старых людей смотреть вслед всем заинтересовавшим их субъектам, я поспешил скрыться в подъезде.

Очутившись дома, я положил пакет в верхний ящик шкафа и занялся готовкой обеда себе и Тоби. По возможности, я старался варить ему мясо, дабы не кормить собаку только лишь сухим кормом. После того, как я помыл сенбернару лапы, он прошлёпал к своей подстилке и лёг.

Я возился на кухне, когда меня вновь застала зубная боль. Стиснув зубы, я продолжал готовить еду. У меня оставалась одна едва початая упаковка таблеток, хотя я всегда старался поддерживать их запас на уровне трёх-четырёх штук. Проглотив пару штук (по одной я не принимал уже давно), стал мыть посуду после готовки. Через полчаса поймал себя на мысли, что зуб не утихомиривается. Стараясь думать о чём-то другом, вспомнил про Элис. Точно ли у неё кто-то есть? Возможно, что нет. Обычно девушки таким образом набивают себе цену. Было ли это утешением для меня, или нет, я так и не понял. И если на самом деле у неё никого нет, хотя она сказала, что есть, каким образом опять заговорить с ней? Мысли об Элис в качестве плацебо не помогли. Вздохнув, я открыл холодильник, где на боковой полке лежало лекарство.

Страшно, не когда заболел и приходится пить таблетки, страшно — когда они уже не помогают.

Я сидел, положив перед собой болеутоляющее, и разглядывал его. Красные гладкие продолговатые капсулы. Интересно, что страдает в моём организме после принятия? Медленно умирает печень, или желудок, или всё сразу и что-нибудь ещё? Что будет, если глотать их ежедневно большими порциями? Вызовут ли они привыкание? И можно ли считать привыканием то, что две таблетки на меня уже не действуют?

Ночью зуб разболелся опять и я вертелся из стороны в сторону, то кусая подушку, то накрывая ей голову. Я пытался сосредоточиться, чтобы утихомирить боль усилием воли, но в этот раз все мои старания были напрасны. Словно почувствовав что-то, Тоби, тяжело ступая лапами, прибежал из кухни и зашёлся жутким воем, от которого я вздрогнул и чуть упал с кровати.

Тоби сидел посреди комнаты. Между лап у него лежал пакет с новым костюмом. Я весь вечер собирался примерить его, но не пришлось, и пакет был оставлен мною на шкафу в прихожей. Увидев хозяина, собака бросилась ко мне в порыве дружелюбия и свалила с ног, залив моё лицо густыми слюнями. Я с воплями кое-как освободился и тут же пришёл в бешенство.

В гневе я подтащил пса за ошейник к окну и схватил первое, что попа¬лось под руку. Камень лежал в ладони идеально, как влитой. Словно специально предназначенный для этого. Тоби, предчувствуя недоброе, упёрся всеми лапами в пол, замотал головой, пытаясь освободиться от ошейника, и, наконец, грозно зарычал.

Он неминуемо загрыз бы меня, если бы я не начал исступлённо наносить множество ударов по его голове. Камень чуть не выскользнул из руки после третьего или четвёртого удара. Рычание сменилось визгом, затем опять рычанием, только теперь уже обречённым. На мгновение мне показалось, что Тоби произносит человеческие слова, словно используя их, как последнюю надежду. Раньше я был бы приятно изумлён, если бы он научился говорить, но только не в этот момент.

Мне чудилось, будто прошла целая вечность, прежде чем вырывающееся лохматое тело сначала ослабило напряжение, а затем и вовсе обмякло. Костюм лежал в углу комнаты, куда я успел закинуть его перед схваткой и, похоже, даже не выпал из пакета. Всё тело горело в нервном и физическом напряжении, руки ходили ходуном в непрекращающейся тряске. Про зуб я и думать забыл. Стараясь смотреть прямо перед собой, я проследовал в ванную, где ужаснулся зеркалу. Весь, с головы до ног, я был заляпан кровью. Тоби изодрал мне когтями майку и кожу на груди, и теперь моя более светлая кровь смешивалась с тёмной собачьей. Морщась от боли, я скинул с себя испачканные лохмотья и полез в ванную.

Тоби я с трудом запихал в большой чёрный мешок для мусора. Мертвый, он весил, казалось, целую тонну. Впрочем, я и живого его даже не пытался поднимать. В один мешок целиком он не поместился — голова, передние лапы и часть груди торчали наружу. Напялив с этой стороны ещё один мешок, я сидел некоторое время на диване, созерцая залитый кровью ковёр и собираясь с мыслями. Затем встал, накинул на себя куртку и потащил объёмистую ношу к выходу. По пути мешок раскрылся, обнажив окровавленную шерсть, и мне пришлось воспользоваться скотчем, чтобы скрыть то, что находилось внутри. Интересно, слышал ли сосед звуки борьбы? Такие глухие и подслеповатые стариканы обычно всё слышат и видят.

Вытащив мешок к лифту, я, как и ожидал, столкнулся с соседом. Тот долго смотрел на мешок, который я, кряхтя и обливаясь потом, заталкивал в лифт. Двери лифта закрылись, оставив старика на площадке в одиночестве. Не осталось ли на мне кровавых пятен? Не осталось ли их на плитке в подъезде? И, наконец, что мне могло быть за убийство моей собственной собаки? С этими мыслями я выкинул мешок в мусорный бак и, отряхнувшись и затравленно озираясь по сторонам, отправился домой.

Я выпил сразу три таблетки, но исцарапанную грудь продолжало сад¬нить. Видимо, организм всё-таки привык к ежедневному приёму обезболивающих. Используя бинты и пластырь, я, как мог, перевязал раны.

В каком-то исступлённом забытьи я драил комнату. Я сложил в мусорный мешок все собачьи принадлежности, вымел со всех углов шерсть и вынес ковёр на свалку, справедливо рассудив, что так будет проще. Затем долго тёр пол тряпкой с мыльным раствором. Испытывал ли я сожаление или печаль по погибшей собаке? Не знаю. У меня было чувство, что я уничтожаю улики на месте преступления.

Я долго мылся, натираясь мочалкой до раздражения кожи. Затем насухо вытерся и примерил новый костюм из пакета. Фиолетовая рубашка и галстук, добротного покроя пиджак. В точности, как у шефа.

Ночью я проснулся и долго смотрел в темноту. Сначала я поймал себя на мысли, что жду, как на кухне раздастся вой и обычная возня. Потом оказалось, что это напомнил о себе зуб. Боль разрасталась, становясь всё обширнее и обширнее, словно аккумулируя свои силы. Коробочка с таблетками лежала здесь, рядом — на тумбочке. Нужно было только протянуть руку. Я давно научился глотать их без воды.

Но я медлил.

Из глаз потекли слёзы. То ли от жалости к Тоби, то ли от боли.

Самое страшное, что я этого не знал.