000009 Кто вы?

…отличаются высоким ростом (до двух метров), мощным телосложением. У самцов (зачеркнуто) мужчин чрезмерно развит плечевой пояс, у самок (зачеркнуто) женщин обычно широкие тазовые кости. Волосяной покров густой, обычно грязно-белый, развита лицевая часть черепа. Подвид Человек Зимующий предназначен для проживания в эпоху Оледенения…

Ему снятся сны.

Яркие сны, красочные сны, живые сны, сны, после которых просыпаешься, еще долго оглядываешься по сторонам, хватаешь что-то ускользающее из сна, оглядываешься — а где, а почему нет, а было же…

Нет.

Не было.

И быть не могло.

И отец по затылку хлопнет, хорош мечтать уже, вставать надо, кто рано встает, тот грибы себе берет, ранняя пташка носок прочищает, а поздняя глазки продирает, так старики говорили, так отец говорит.

Он встает, спешит за сестрами, за братьями, надо спешить, поторапливаться, да как спешить, так не хочется растерять остатки сна, так хочется собрать в кулачке.

Сна…

Тонкий мир, легкий мир, легкие острова, парящие в бесконечной пустоте, острова, на которых возвышаются башни, шпили, арки, мосты, тонкие деревья, они кажутся неживыми…

— Поспеша-а-а-й!

Это старшой орет, ложкой по лбу хлопает. И то правда, нечего носом клевать, поспешать надо, вон, делов-то не меряно, урожай собрать, вон какой уродился, урожай-то ждать не будет, не соберешь его с полей, так холода нагрянут, урожай крыльями захлопает, на юг улетит, только его и видели.

Так что поспешать надо, зерно бегом-бегом доедать, и в поля. Да какое там доедать, уже и забываешь, что там в тарелке лежит, только глаза прикроешь — и вот он, сон, острова легкие парят в пустоте, люди тонкие ходят, по тонким мостикам переступают, и не боятся, не падают. А кто и вовсе в небе парит, вот клочок земли у него, в клеточку, по умолчанию, вот он на клочке земли дом себе строит, раз рукой взмахнул — вот и фундамент готов, два рукой взмахнул — вот и стены…

Хорош спать-то уже!

Это отец. И хлоп ложкой по лбу, правильно, виноват, вон, самую силу на тарелке оставил, кто силу на тарелке оставляет, того зима унесет, а ну ешь давай!

Есть он не хочет, оглядывается по сторонам, а вот Завирайка скачет, хвостом виляет, вот Завирайка миску-то и вылижет.

Так-то.

Он спешит за братьями, за сестрами, на поле спешит, урожай собирать, пока не улетел урожай. Спешит, и про себя повторяет то, что во сне ему пригрезилось, прислышалось.

В седой ночи уже не плачется,

Не видишь горизонта степи,

И люди друг от друга прячутся

В той непроглядной темноте

Укрылись друг от друга ветошью,

Враждебным обликам не рады,

…А в темноте пылают светочи

И беззащитные — горят.

— Поспеша-а-а-й!

Он поспешает, вытаскивает урожай из подмерзшей земли, бросает в корзины. Кусается урожай, шею ему не свернешь, так и цапнет…

Ну да.

Он вспоминает.

Не помня — ни обид, ни зла,

Не жалуясь и не стеная,

Стараются ничтожным пламенем

Тьму вековую разогнать.

Наивно мнят себя бессмертными,

На белый свет глядят без зависти,

И не боятся, что заметят

Их — хищной полночи глаза

И видят светочи ранимые,

И чуют посреди зимы,

Как толпами проходим мимо

В делах запутанные мы

Приходят в память слова откуда-то из ниоткуда, слова, сплетенные кем-то когда-то, неведомо кем и когда. И вроде нет уже того, кто слова сплел, а слова вот они, живут.

— Живе-е-ей!

И то правда, живей надо. А то зима-то близко, зима-то не за горами, крадется зима — злая, голодная, урожай не соберешь, к зиме жирок не нагуляешь, тут-то тебя зимушка-зима и унесет…

И видят светочи безропотно,

В пространство расточая зной,

Как мы — пугливые и робкие

Их свет обходим стороной

Мы из души лазури выгнали,

Из марева ушли в снега,

И кто-то безнадежно выдохся,

И кто-то в сумерках погас,

Их кто-то называет выскочками,

Зовет пройдохами и плутами,

Кого-то вычислил и выхватил

Тумана ненасытный клюв,

Что-то тут не так, нескладно что-то, он еще сам не понимает, что — но нескладно. А вот, плутами — клюв, не должны они рядом стоять, не должны, а почему не должны, он и сам не знает. А если по-другому поставить, будто переменится что-то, встанет все на свои места, откроется грань какая-то…

А зима крадется, злая, голодная, нюхает человечьи следы…

Пренебрегавшие заветами

Мотаемся вперед-назад,

И кто-то проклинает светочей,

И свет, что больно бьет в глаза.

Он прислушивается.

Нет, вроде ничего… а нет, чего, очень даже чего, дрогнула пустота, шелохнулся туман, будто расступилось что-то, открылось что-то в холоде осени…

Но снова — светлые и вечные

Метелью черной не запутанные,

Горят всевидимые светочи,

Ничейный озаряя путь.

Клацнула зима зубами.

Да поздно уже зубами клацать, нет уже никого, был, да сплыл, шагнул в туман, и нет его, одна скорлупа осталась из плоти и крови, а скорлупу зима прибрала, зубами клацнула.

Так-то.

Ищут его, по полю зовут, голосят:

— Ко-о-лосве-е-е-ет!

А нет Колосвета.

И все за головы хватаются, вот горе какое, зима прибрала.

Затягивается дымка, тает туман осени.

***

Мало времени у Бореслава.

Только Бореслав не торопится. Некуда Бореславу торопиться, знает Бореслав, поспешишь…

…верно, людей насмешишь. Вот вы это тоже знаете, молодцы какие, что старые пословицы знаете, а то сейчас молодежь пошла, и не помнит ничего.

Так что Бореслав все потихонечку-потихонечку, тише едешь…

…правильно, дальше будешь.

А время на осень повернуло. Лето уходит, не век же ему, лету-то быть, так в природе заведено, лето короткое, за ним осень, птицы летят, лес желтеет, а там и зима лютая на порог стучится. Как говорят, лето-припасиха…

…не знаете?

Лето-припасиха, зима-прибериха, вот как говорят. А это что значит? А то и значит, надо к зиме подготовиться, жирок нагулять, запасы на зиму, у Бореслава во-он какие запасы, на всю зиму хватит, может, и до весны чего останется. Весна-то, она тоже не лыком шита, не медом намазана, пока снег сойдет, пока травушка-муравушка проклюнется, тоже ведь кормиться чем-то надо.

Так что Бореслав зимой не пропадет, можете не волноваться даже за Бореслава. И сам Бореслав крепок, и дом у Бореслава что надо, крепкий дом, знатный дом, стены вон какие толстенные, бревенчатые, мхом проконопаченные, и полы в три слоя, и шкуры звериные на полу постелены, и печь ы большом зале выложена, и спальня огорожена, шкурами устлана, и в кровати теплым-тепло, как под шкуры спрячешься, так всю зиму проспишь, проглядишь сладкие сны. А зима ох до-о-о-лгая, по полгода ходит-бродит по полям, по лесам зимушка-зима.

А к зимушке подготовиться надо. Вот Бореслав и готовится, дом свой утепляет, жирок нагуливает, вот и сейчас благоверная Бореслава, милая сердцу Рада, пирогов напекла, вот теперь всей семьей ужинать будут. Во главе стола Бореслав сидит, подле благоверная Бореслава, Рада, сердцу милая, Бореславу под стать, дородная, в платье белом, бисером расшитом, и сын старший, Радомир, отцу подмога, и Световея, милая очам и сердцу, дочка Бореславова на выданье, выискал ей Бореслав жениха, соседского сына. И меньшие, Ждан да Зван, уж где Ждан, где Зван, никто не разберет. А дальше меньшого портрет стоит, Колосвета, в том году зима лютая его унесла.

Аминь.

(здесь по идее нужно написать, что они ели, но на ум ничего не приходит, окромя описания из «Кыси». А надо что-то свое, оригинальное)

Поднимается Бореслав на чердак.

А чердак детям ходить не велено.

Да никому туда ходить не велено, туда и самому Бореславу идти страшно, да как не страшно, там же этот…

Этот самый…

Как его…

А Бореслав и не знает, как его, имени его не знает, а может, и нет у него имени никакого. Вот что страшно-то будет. У всего в этом мире имя есть, у солнца красного имя есть — солнце красное, у лета красного имя есть — лето красное, у земли-матушки имя есть — земля, у дома имя есть — дом, у хлеба имя есть, да не одно, и каравай, и лепешка, и по-всякому, ржаной хлебушко — калачу дедушко. Про людей и говорить нечего, как родился человек, так в церкви белокаменной его окрестят, имя дадут. Вот Бореслава Бореславом назвали, благоверную Бореслава — Радой, сердцу милой, сына старшего Радомиром назвали, дочурку старшую, красавицу на выданье — Световеей, близняшек — Жданом да Званом, а меньшого самого, которого зима прибрала, Колосветом звали. Вот так, даже у мертвых и у тех имена есть.

Да что у мертвых, уж на что смерть саму все проклинают, ненавидят люди смерть — и то имя ей дали, Смерть. Уж на что зиму лютую не любит никто, и то имя ей дали — Зимушка-Зима. И ночку темную Ночью прозвали, и зверя лютого зверем лютым.

А у этого, на чердаке который, и имени нет.

Вот страшно-то.

А чего страшно, у страха глаза велики, всю жизнь бояться будешь, так и не сделаешь ничего. Торопиться тоже не надо, ну да правда бабка говорила, не торопись, но поспешай.

Вот и не торопится Бореслав.

Но поспешает.

Поднимается на чердак Бореслав, лестница под Бореславом поскрипывает… а, да нет, не сломается, видели бы вы, какие лестницы в доме-то у Бореслава, всем лестницам лестницы, ну окромя этой, которая у черного хода, на ту и правда лучше не подниматься, да и вообще снести её пора. А так-то дом у Бореслава добротный, что есть, то есть.

Вот поднимается Бореслав наверх, корчажку с кашей несет, каша с мясом, сам бы ел. А вот, не ест Бореслав сам, этому несет…

Этому…

У него и имени-то и нет.

Вон он, на полу лежит, на ложе из медвежьих шкур, жуткий, страшный, Бореслав его вчера по кусочкам собирал. Буквально собирал, в кузнице ковал, руки, ноги, голову, в голову еще мозги вставлял, хотя этому-то мозги не вправишь, что не дано, то не дано.

Скажете, не бывает так, чтобы человека из железа выковать?

Верно.

Не бывает.

А вот случилось. Чисто как в сказках страшных, как какой-нибудь мастер чудище из железа выковал, и пошло чудище-юдище по свету убивать добрых людей. Бореслав тоже раньше думал, так только в сказках бывает, в жизни не придется чудищ делать.

А вот пришлось.

Страшный он получился. Да он и был страшный на картинке-то. Бореслав же все по правилам делает, по картинке, вот как на картинке этот страшный нарисован был — ножки-спички, ручки-спички, глазища здоровые, говорят, у кого глаза большие, у того в душе черт сидит.

А он черт и есть, этот-то… вон он, сидит, глазами зыркает, смотрит. Уж сколько Бореслав детей малых пугал, на чердак не ходите, чудо-юдо там, и самого Бореслава в детстве пугали, а-а, по чердакам по темноте не шастай, там чудо-юдо прячется. Потом-то уже подрастут дети малые, поймут уже, что нет никакого чуда-юда, и не было никогда.

Нет.

И не было никогда.

А вот есть.

Сидит чудо-юдо, глазами большими смотрит. Страшное чудо-юдо.

Входит Бореслав, кланяется, говорит вежливо, как учили:

— Вечера тебе доброго, дорогой гость.

Гость кивает.

— С-спасибо. Большое… спасибо.

Вот так, даже не знает гость, как отвечать надо, и тебе вечера доброго, дорогой хозяин. Ну не человек гость, не человек, что ж делать-то.

— Угощайся, гость дорогой.

Гость дорогой наклоняется над корчагой, тут же выпрямляется.

— Но я… я есть не могу. Я же…

— Можешь, ешь давай, зря, что ли, тебе эти мокросхемы делал…

И то правда, зря, что ли, Бореслав этого по кусочкам собирал, зря, что ли, в кузнице ковал, зря, что ли, делал, чтобы гость зерно ел.

(Здесь можно и нужно сделать отступление, как можно сделать технику, способную перерабатывать органические соединения в электричество)

Пробует гость дорогой. Еще. Еще пробует.

Отодвигается от корчаги.

— Спасибо. Большое… спасибо.

Удивляется Бореслав.

— А это кому оставил?

Первый раз видит Бореслав, чтобы еду на тарелке оставили, где это видано — еду оставлять, как дед старый говорил — самую силу.

Гость дорогой проводит ладонью по горлу, показывает, что сыт. Да и то правда, гость-то — тонюсенький, как спичка, куда ему есть-то, некуда ему есть.

И все равно Бореслав головой качает, где это видано, еду оставлять, кто из меньших еду бы оставил, Бореслав бы ему за шиворот вывалил.

Оно и ясно, чужак в доме.

— А… где я нахожусь?

Это чужак спрашивает.

— В доме моем, гость дорогой.

Здесь бы гостю похвалить дом чужой, да хозяина поблагодарить, за кров, за хлеб, за соль. Только это человек благодарит, чужак благодарить не будет.

Так-то.

— А… кто я?

Удивляется Бореслав.

— Как кто, ты же…

И осекается Бореслав, сам толком не знает, кто такой в доме его.

— Ты… этот… чужой ты. Нездешний ты.

— Нездешний — а чей?

— Да чей… ничей ты… чужой, неприкаянный. Есть вот такие, рода своего не помнят, дома своего не помнят, памяти своей, и то не помнят, от них-то все беды и пошли, от них-то беда и нагрянет!

Сердится Бореслав, гневается Бореслав, ух, страшен в гневе Бореслав, как грохнет кулаком Бореслав, так труха с потолка летит, меньшие все по углам прячутся, и то правда, меньшие старшого бояться должны.

— Беда? От меня?

— От тебя, конечно, от кого ж еще-то. Ну и от этих еще, которые там, незнамо где… распродали все как есть, а работать кто будет?

Снова сердится Бореслав.

— А вы… кто?

Это чужой спрашивает. У которого и имени нет. Где у добрых людей имя, у него написано — Кэ-Мэ, что за имя такое, нешто это имя — Кэ-Мэ?

И близко не имя.

— А я твой враг злейший, — Бореслав говорит, — еще когда поклялся башку твою снести, душу твою темную вытрясти, да нет у тебя башки, да и души нет, вот незадача-то…

Пугается чужой, прячется за кадушками, чисто как крыса прячется.

— Не боись, не трону… добрый я. До трех раз прощают, а ты единожды провинился, когда род свой предал, и тело свое предал, не пойми, чем стал…

Ладно.

Негоже гостя дорогого ругать. Гостю дорогому нужно еды поднести, да дом показать, большой у Бореслава дом, знатный, крепкий, и семья у Бореслава большая, крепкая. Вот Бореслав, вот благоверная Бореслава, Рада, вот Световея очи потупила перед гостем, вот Ждан да Зван в воинов играют, славные будут воины, а вот и Колосвета портрет, нету Колосвета, зима лютая прибрала.

— Так его же можно воскресить.

Это гость дорогой говорит.

— Что говоришь такое, где это видано, чтобы мертвые воскресали.

— Но ведь мы можем… — гость припоминает, щелкает пальцами, — делали же как-то… отматывали время назад… копировали сознание…

Сердится Бореслав.

— И-и, ты мне это брось, сознание копировать, выдумал тоже!

— Но… почему?

— А по кочану, да по капусте, в жизни так не делали, деды наши, прадеды так не делали, где это видано, извращение какое, еще детей в свои извращения впутывать будешь…

— Вы не признаете прогресс?

Это гость.

— Какой прогресс, еще нам этой ереси не хватало, что вы там напридумывали… как деды наши жили, прадеды жили, с сотворения мира…

Гость думает чего-то себе на уме, глаза пустые. Говорит:

— Противоречите сами себе. Вы же созданы в результате генетической модификации.

Гневается Бореслав. Ох, гневается, это ж надо ж было такое про Бореслава сказать-то, а уж когда Бореслав гневается, тут только держись, все разбегаются. Вот и гость дорогой прочь из дому кинулся, и со двора прочь, чтоб духу его здесь не было, супостата окаянного.

А там и горожане этого безымянного увидели, переполошились. Шуточка ли дело, ни с того ни с сего вылезло чудо-юдо страшное, ручки-ножки как спички, глазищи вот такенные, вообще не пойми, что. Ребятишки бегут, камней понабрали в чудище-юдище бросать, тут и взрослые подоспели, кто уже и топор несет, кто и вилы…

А этот-то безымянный что?

А ничего.

А того. Ручонку-то свою тощую протянул, и…

И сердце у Бореслава захолонуло, вот жуть-то, так вот и зашибет кого силой нездешней, мало ли какие силы темные ему помогают.

А нет.

Не зашиб.

Вон чего сделал, вокруг себя треугольник очертил, и сидит себе, и камни до него не долетают, и вилами его не возьмешь.

А кто-то уже огня тащит, и хворосту тащат, да побольше, жечь супостата будут.

А тут Бореслав выходит. Уж на что мужики в городе крепкие, Бореслав покрепче мужиков будет, косая сажень в плече.

— А ну разойдись!

И сын соседский, которого Бореслав в женихи Световее своей выискал, на этого безымянного показывает:

— Ворог же… ворог.

И то правда, ворог, бить надо ворога, что ж делать-то…

Спохватывается Бореслав.

Орет.

— Гость это! Гость!

И то правда. Если в дом пришел, значит, гость, а гостя трогать нельзя.

Безымянный к дому идет, устраивается в прихожей, кивает:

— Спасибо… большое спасибо.

Вот так.

Спасибо — и все.

Не выдерживает Бореслав, говорит Бореслав, вот так, в лоб:

— Я ж тебе жизнь спас.

Спасибо. Большое спасибо.

Хочет Бореслав сказать, что спасибо в карман не положишь, да на хлеб не намажешь — не говорит. Не успевает. Чужой сам понимает, надо же, еще понимает что-то.

— Чем я могу отблагодарить вас?

Да как чем, известно чем… Краденое-то возвращать надо.

Вздрагивает чужой.

— Я у вас… что-то украл?

Срывает с себя халат, поспешно протягивает Бореславу, Бореслав руками машет, халат надень, не про халат я говорил, да надень ты, срам прикрой, да и нет у тебя никакого сраму, не поймешь, ни мужик, ни баба, ни того, ни того у тебя нет…

— А что я украл?

— А то сам не помнишь.

— Не помню… честное слово, не помню. Слушайте, хоть сейчас бы вернул, что взял, не помню я…

— Чего не помнишь, штуку одну…

— Штуку? Корчагу? Горшок? Ухват? Шкуру?

— Хорош придуриваться-то. Штуку… которая время переводит.

— Часы?

— Да чего часы, компас этот…

— Компас?

— Ну не компас, ну как его там… Ты спер.

— Прошу… прощения. Честное слово… я не помню, как это было… но прошу прощения. Я… не хотел.

— Чего, хотел, не хотел, воротить надо.

— Надо. А… где этот компас?

— Где-где, у хозяина твоего, у этого… который в городе живет.

— Здесь есть город?

— Ну, не здесь… там… — Бореслав показывает куда-то, сам не знает, куда, где он, город этот.

— А как туда добраться?

— Я почем знаю, как туда добраться, ты как-то добирался, тебе и флаг в руки! Вон, на машине на своей катился же как-то, черт тя пойми, как…

— У меня есть машина?

— Вон, в сараюшке стоит, уж сам с ней разберешься… и штуку вернешь, которой время переключать…

— Х-хорошо. Пойду я… штуку искать.

— Тю-ю, куда на ночь глядя поперся-то? Хошь, чтобы звери тебя заели? Кто ж по ночам-то что делает? Где это видано, чтобы добрый человек чего делал аки тать в нощи?

— Так я же, получается, должен украсть… а когда еще красть, как не ночью?

— Не-е, брат, наше дело правое, мы уж по-честному, при свете дня… так что давай, ложись спать-почивать, утро вечера мудренее, а там и поедешь с утреца, благоверная моя тебе хлебца напечет…

А там пора и ко сну отходить, еще не к такому — на всю зиму, а все-таки ко сну. Вот и месяц над городом повис, в окна заглядывает, вот и огоньки в домах гаснут, и огонь в очаге гаснет, спать ложится. Вот и на молитву все собираются, а то как же без молитвы-то, без молитвы и сна не будет, а если и будет, то такой сон, что лучше бы никакого не было. Вот и молятся все, дай нам хлеба поболе, да глада помене. Ну и обереги на окна вешают, чтобы силы чужие в дом не забрались. Да чего тут вешать, когда вот она, сила темная, пробралась в дом, вон подле детей на коленях стоит, молитву читает, слов не знает, все-то его поправлять надо, не побольше хлеба, а поболе, не поменьше хлеба, а помене. Меньшим своим за такое Бореслав бы и подзатыльника не пожалел, а тут какой подзатыльник, такому подзатыльник дашь, он на куски и развалится, хлюпик, ножки-спички, ручки-спички…

А там и спать.

Сны видеть.

Бореслав над кроватью гостя дорогого оберег вешает, гостя от дурных снов уберечь, а гость-то оступился в жизни, душа у него не на месте, да и нет у него никакой души, тем паче уберечь надо. Правда, тех, у кого души нет, и вовсе велено убивать таких, мать-сыра-земля таких не носит, и убивать велит. Только вот как убивать-то, когда этот-то без души у тебя в доме оказался, гость дорогой, не велит солнце красное и мать-сыра-земля гостя дорогого обижать.

Вот и что тут делать, как тут быть, когда у гостя дорогого души нет.

Надо бы в книгах святых посмотреть, только это завтра уже, утро вечера мудренее, верно старики говорят.

Ночь пришла, ходит-бродит по улицам, и зима с ней холодная, подкрадывается, снегом белым дома укрывает.

Спать пора.

А вот и утро светлое, и солнышко красное. Люди в домах встали, печи затопили, пирогов напекли, молитвы прочитали. Ну, спервоначалу молитвы, потом и печи, и пироги. Такую молитву прочитали, какую всегда, ну и дети малые еще одну молитву прочитали, жи-ши-пи-ши-с-и. Бореслав детей за прописи посадил, это закорючки такие писать надо. Зван да Ждан разыгрались, Бореслав им шлепаков навешал, ибо нечего, прописи писать надо, как деды наши писали, и прадеды писали, и с самого сотворения мира прописи писали.

Этот-то безымянный с детьми играть стал, в прописи тыкать, это вот, говорит, А, это вот, говорит, Бэ. Бореслав его от детей прогнал, нечего меньших забавлять, А и Бэ сидели на трубе, вишь, прописи у детей, потом играться будешь. Да и вообще, мало ли, еще дурному чему детей научишь, дети же…

Ну да.

Этот.

Безымянный.

Безымянному пирогов в дорогу напекли, Световея, дочка Бореславова на выданье штаны да рубаху гостю сшила меховые, да бисером расшила, руны-обереги вышила. И что за гость-то, что за человек-то, не человек, не пойми, что. Надо же на дорожку сесть, а тот и не знает, что сесть надо, все торопится, куда торопиться-то, поспешишь…

…верно, людей насмешишь. Он и не знает, что так говорят.

Поклонился всем гость дорогой, хоть это сообразил, что поклониться надо.

Большое спасибо за все… Обязуюсь достать компас… который не компас.

И что поцеловаться трижды надо, тоже про то не знает. Ну, да и ладно, как можно целовать того, у кого души нет…

Уехал гость дорогой, скатертью дорожка. И нехорошо как-то в доме стало, не как бывает пусто, когда гости шумные уйдут, а по-другому как-то нехорошо, так нехорошо было, когда горница загорелась, и еще когда меньшого, Колосвета, зима злючая прибрала.

Благоверная сор из дома выметает, тоже, видно, чует, что в доме нечисто. Световея пыль вытирает, дети меньшие над прописями сидят.

Идет в дом Бореслав, о тапки гостевы спотыкается, кто ж тапки так оставляет, их же надо в угол повесить, правильно бабка говорила, тапки вечером бросишь, они за тобой всю ночь бегать будут.

Эх…