Глава XIII «Два с половиной года спустя: горн играет отбой»

Трифибия медленно карабкалась в гору, но густой снег Аляски, валивший крупными хлопьями, заметал ее и не давал двигаться. Нет, она, конечно, двигалась, но своей скоростью могла поспорить разве что с черепахой. С очень старой и насквозь больной черепахой. Снежная завеса была настолько плотной, что даже свет хид-фар не мог ее пробить. В такой вечер, готовый в любой момент превратиться в ночь, нечего было даже и думать об автопилоте. Именно поэтому капрал Джордан, вынужденный сесть за ручное управление, уже не один раз проклял тот день, когда родился на свет, тот день, когда «сел за руль этого пепелаца», и погодников, устроивший локальный армаггедон. В основном его проклятия состояли из десятиэтажной ругани, пять этажей которой приходились на мат.

— Моя жена скоро с ума сойдет, — жаловался Джордан в перерывах между ругательствами, — И меня сведет. Я уже четвертую неделю обещаю повезти ее на пляж к Тихому океану. А уж если она что заладила, то не отвяжется, пока ты ей это не сделаешь. Будь проклят тот день, когда я женился!

Второй человек, сидевший в трифибии, ответил ему молчанием. Его руки, лежавшие на подлокотниках кресла, казались расслабленными, но самые кончики длинных чувствительных пальцев мелко вздрагивали. Это было единственное, что выдавало его. Что он все слышит и реагирует, и хотел бы вести трифибию сам.

Лейтенант Галлахер отличался редкой способностью всегда смолчать даже там, где этого от него требовали. Зато, если уж говорил, то его слушали все, кто находился в этот момент рядом. В его темных волосах светлела седина, и все знали, что это не от старости — от перенесенного страдания. Страдания, которое застыло в голубых неулыбчивых глазах, так и оставшихся молодыми. Лично у Джордана Галлахер вызвал два чувства: почти суеверный страх и уважение от непонятной его нелюдимой натуры. Происхождения ни того, ни другого Джордан объяснить не мог.

Мысленно проклиная Человека Креста за то, что тот не послал ему более разговорчивого собеседника, Джордан все же продолжал разглагольствовать. На «Каракатице» ходили странные слухи, что Галлахер не всегда был таким. Будто бы раньше он был непроходимым оптимистом и повесой, что не пропустит ни одной юбки. Он был таким, когда покинул «Каракатицу» для дальнейшей службы. Когда несколько лет спустя Галлахер вернулся в качестве инструктора по личной протекции полковника Тодгарда, то был уже совсем другим. Он утратил былую жизнерадостность и полностью замкнулся в себе, избрав формой общения молчание.

Красноречие Джордана пропадало втуне. Молчание лейтенанта наводило на него тоску и сон. Скоро Джордан замолк и попытался сфокусироваться на приборах и управлении. Всего лишь попытался, потому что голова становилась все более тяжелой, индикаторы двоились перед глазами, а отсутствие обратной реакции становилось угнетающим. Это сподвигло Галлахера отвлечься от собственных мыслей. Хлопнув водителя по плечу, он негромко произнес:

— Можете отдохнуть. Я поведу.

Они быстро поменялись местами. Джордан откинулся в кресле, поерзал немного, выискивая удобное положение, и очень скоро задремал. Галлахер, взявший на себя управление, переключил несколько тумблеров, пытаясь найти наиболее оптимальный режим.

Скоро климатическая зона начала меняться, и трифибия пошла быстрее. Когда они совсем вышли из зоны вихревых возмущений, он поменял режим и поднял машину в воздух. Земля под ними из белой стала сначала бурой, а потом зеленой. Аляска, откуда они возвращались, уже утопала в снегу, а в южных штатах еще не закончилось лето.

«Каракатица» встретила их шумом и суетой, из тех, что бывают только на тренировочных базах. Джордан мгновенно проснулся и оживился, как будто подсознательно почувствовал возвращение домой. Трифибия легко вкатилась в ангар и с удовольствием отдалась в заботливые руки механиков. И только ледяная скорлупа Галлахера так и осталась цельной, даже без намека хотя бы на трещину, через которую до него мог бы достучаться внешний мир. Сухо отдав последние распоряжения, Галлахер удалился.

Возле офицерской казармы его перехватили.

— Галлахер!

Лейтенант Роллинг был единственным, кто пытался пробиться сквозь защитную оболочку Галлахера и достучаться до него самого. Он не раздражался на угрюмое молчание или резкие слова, не задавал вопросов и не настаивал на совместной выпивке. Постепенно Галлахер привык к его ненавязчивому присутствию где-то рядом, а остальные офицеры стали использовать его в качестве буфера между Галлахером и всеми остальными.

Он остановился и повернулся к Роллингу. Он устал и мечтал только об одном — остаться в своей комнате в одиночестве, принять душ и поспать хотя бы пару часов. Может быть, на этот раз его не будут протыкать шипы. Может быть, на этот раз он встретиться с Гордон…

— Знаешь, там трое твоих… — Роллинг говорил тихо, как будто боялся, что его услышат, — Вечером я поймал их, когда они возвращались после увольнительной.

Галлахер вздохнул и закурил. Все уже было ясно, осталось только уточнить детали.

— Пьяные или подрались?

— Пьяные. А подрались не здесь, где-то в городе. Им очень повезло, что они не нарвались на патруль.

Действительно, повезло. И Галлахеру тоже, потому что это значило бы серьезные проблемы и для него тоже.

— Где они?

— В старом сарае на хоздворе. Я их запер, чтобы не попались кому-нибудь на глаза.

— Ясно. Спасибо, Роллинг. Поверь, мало им не будет.

Роллинг криво ухмыльнулся. В этом у него как раз и не было сомнений. Галлахер считался одним из самых жестких инструкторов «Каракатицы». Троица попала.

Старый сарай на хоздворе уже больше десяти лет не использовался по прямому назначению. Некоторые из офицеров прикрывали с его помощью свои грехи… или грехи своих подопечных. Полковник Тодгард знал об этом, и Галлахер знал, что он знает. Сарай стоял в самом дальнем углу и выглядел покинутым и одиноким. Именно в нем Роллинг и запер залетную троицу. С мечтой о сне и одиночестве пришлось распрощаться.

Трое. При весьма помятом виде и побитых физиономиях. Разгильдяй Брэннан, тихоня Смит и всегда собранный Стюарт. Они обычно держались вместе, и порой Галлахер чувствовал укол в самое сердце. Они были такими же. Они… Усилием воли Галлахер заставил себя не думать о НИХ.

Увидев непосредственного командира, Брэннан расплылся в идиотско-счастливой улыбке и протянул:

— Ох, лейтенант Галлахер, сэр… вы были правы… это ТАКОЕ место…

О, да. Он знал, про какое место говорил рядовой Брэннан. Накануне он сам посоветовал им пойти в «Тэн-Фор». Отличное место, чтобы расслабиться. Некоторым отлично разжижает мозги. Лучше всего выглядел Смит, потому что накануне выпил меньше всех и всю ночь проспал, как сурок. Физиономию Стюарта украшал непередаваемой красоты свежий синяк. Стюарт умудрялся нарваться на драку даже там, где для этого не было ни малейшего повода. Впрочем, повод ему был и вовсе не нужен. Брэннан мучался похмельем и еще больше воспоминаниями об учиненном вчера дебоше, но это не мешало ему чувствовать себя абсолютно счастливым. Несмотря на всю суровость Галлахера, Брэннан знал, что за ним все они, как за каменной стеной.

От яркого света, пролившегося в открытую дверь, все трое невольно прищурились, а Смит даже заслонился рукой. Галлахер молча бросил им фляжку с водой, за что они были ему благодарны, потому что пить хотелось неимоверно. Он подождал, пока они утолят жажду, и только после этого сказал:

— Вы три идиота.

Смит смущенно отвел взгляд в сторону. Стюарт кивнул. Брэннан озвучил их общую мысль:

— Да, сэр.

— Дисциплинарный суд научил бы вас хорошим манерам.

Брэннан и с этим был согласен:

— Да, сэр.

— Считайте это первым и последним предупреждением.

— Да, сэр.

— Через пятнадцать минут жду вас на полосе препятствий. Время пошло.

Галлахер развернулся на каблуках и услышал брошенное в спину уже более кислое:

— Да, сэр.

Мало им не будет.

Он подошел к полосе препятствий на шестнадцатой минуте. Три изнывающие фигуры уже успели привлечь в себе внимание и собрать любопытствующих. К последним относились базовый кот со странной кличкой Гитлер и полковник Тодгард. Полковник обозрел всех собравшихся, но ничего не сказал.

С собой Галлахер принес полную выкладку планетарного десанта. Тридцать шесть килограммов дополнительного снаряжения, которые вряд ли облегчат рядовым жизнь. Не обращая внимания на зрителей, он навьючил все это счастье на Брэннана, взял секундомер и начал отдавать короткие команды.

— На начало. Пошел!

— Стюарт. Пошел!

— Смит. Пошел!

Им было тяжело, но при этом похмелье сползало прямо на глазах. Ни один из них не уложился в положенную норму. Брэннан тяжело задыхался, но не прозвучало ни одного даже звука протеста. Все трое понимали, что виноваты и что на самом деле еще легко отделались.

Задумчиво глядя на секундомер, Галлахер сделал вывод:

— Это увольнение не пошло вам на пользу.

Он отбросил тлевшую сигарету, натянул на себя снаряжение, бросил секундомер Смиту и сам отошел на начало полосы. Ощутив вес боевой экипировки, тело само напряглось, мобилизуя ресурсы и приходя в боевую готовность. Галлахер отключил посторонние мысли и рванулся вперед. К финишу он пришел за тринадцать секунд до конца норматива, отметив это с внутренним удовлетворением.

— Начнем сначала. На старт.

Голубые глаза ничего не выражали. Спорить было бесполезно. Галлахер гонял их по очереди, подхлестывая криком и иногда матом. Потом бежал сам, неизменно укладываясь в норму. Он тоже устал. Форменная куртка намокла от пота и липла к телу. Ему было все равно.

Тодгард пронаблюдал за экзекуцией до самого конца и за все время не сказал ни слова. Только после того, как залетная троица убралась в казармы, он подошел к Галлахеру.

— Я ошибаюсь или у тебя сегодня увольнительная?

— Нет, сэр, не ошибаетесь.

— Видел себя в зеркале?

— Да, сэр.

— Иди домой и отоспись. Завтра ты мне нужен.

После некоторых колебаний Галлахер решил действительно пойти домой, то есть в собственную квартиру, а не оставаться в своей комнате в офицерской казарме. Чаще всего ему было без разницы, но сегодня вдруг потянуло туда, где его точно никто не достанет.

Домой.

Квартира, доставшаяся в наследство от Ли, стала для Галлахера настоящим домом. Это было единственное место, где он чувствовал себя в полной абсолютной безопасности. Призраки прошлого не преследовали его здесь и шипы не приходили рвать на части его душу. Это было место, где он зализывал раны, когда они снова начинали кровоточить.

Галлахер запер дверь и отключил коммуникации. Никто его не найдет, пока он сам не захочет. Иногда он думал, что если однажды он уснет и не проснется, то никто не станет его искать. Может быть, через несколько недель или даже лет, когда от него останутся только выбеленные безжалостным временем кости. На самом деле он хотел бы, чтобы от него вообще ничего не осталось. Так было бы правильно. Так он точно знал, что соединится с остальными, с теми, кто покинул его.

Он отвернулся от внешнего мира и хотел бы, чтобы внешний мир забыл о нем.

* * *

В жизни Фрэнка Лоуренса были два дня, за которые он себя ненавидел. Он предпочел бы стереть их из своей памяти, но они были там. Они были там, и каждый раз, когда мистер Лоуренс вспоминал эти дни, ему становилось так нестерпимо больно, словно кто-то вынимал его душу и сжигал ее заживо. Даже гибель единственного сына не принесла ему столько мук, и от осознания этого боль только усиливалась.

Первый такой день был тридцать один год назад. Фрэнк был молод и думал, что вся жизнь еще впереди. Что все у него будет в жизни, которую он проведет рядом с девушкой, отдавшей ему свое сердце и забравшего его. Он уже готовился представить возлюбленную родителям и официально попросить ее руки, когда отец сам завел речь о женитьбе. О браке с девушкой достойного происхождения, который будет выгоден со всех точек зрения и для всех сторон. А особенно для капиталов обеих семей. Вскоре Фрэнку была представлена мисс Ора Штеффер, и через несколько дней мучительных сомнений он понял, что выбора у него на самом деле нет.

На следующий день он почти три часа просидел в авиетке недалеко от дома своей любимой. Все пытался найти нужные слова, чтобы объяснить, что он здесь ничего не решает, но все равно чувствовал себя предателем. Его поставили перед выбором между любовью и всем остальным, и он выбрал последнее. Оправданно или малодушно? У Фрэнка Лоуренса никогда не было ответа на этот вопрос.

Девушка его ни словом не упрекнула. Она улыбалась, когда он уходил. Фрэнк больше никогда ее не видел и не знал, что это была ее последняя улыбка. Сердце разбилось, и чувства замерзли.

Ора Штеффер стала Орой Лоуренс, и Фрэнк никогда об этом не жалел. Он сделал то, что был должен, но те три часа в авиетке и весь тот день остались в его душе сгустком холодной саднящей пустоты.

Тридцать один год спустя ему пришлось пережить нечто подобное снова.

Почти три часа мистер Лоуренс просидел в авиетке на крыше своего дома. Было кое-что, что он должен был сказать Оре, потому что это касалось и ее тоже и потому что она все равно все узнает. Он сидел и пытался найти нужные слова.

Снова.

И снова у него это не получалось.

На этот раз мистер Лоуренс готов был отдать все, что угодно, только чтобы не причинять боли любимой жене. Если бы его голос был решающим — он бы не сомневался. Если бы нужное решение можно было купить — он бы не сомневался. Но у него не было этих «если бы». Фактически у него была только иллюзия выбора: сказать Оре самому или подождать, пока это сделает кто-нибудь еще. Он выбрал первый вариант. Вот только не мог найти нужных слов.

Коротко звякнул мобильник. Над дисплеем тут же возникла голограмма — лицо Оры. Она была совершенно не похожа на себя — такую, какой она была сейчас — но мистер Лоуренс никак не мог собраться с силами и заменить картинку. Ему казалось, что если он это сделает, то ниточка с той, прежней Орой разорвется. Значит, придется признать, что любимая жена изменилась. Значит, придется признать то, что заставило ее измениться. Фрэнк Лоуренс этого не хотел. Он понимал, что это чистой воды эскапизм — бегство от реальности и от самого себя. Все это он осознавал, но от осознания было не легче.

Он нажал кнопку приема.

— Да, дорогая?

— Фрэнк, где ты? Мне показалось, что твоя авиетка приземлилась на крыше.

— Тебе не показалось, я действительно дома. Никак не могу найти распечатки. Подожди немного, я сейчас спущусь.

— Хорошо, милый. Приказать подавать ужин?

— Да, было бы неплохо. Я ужасно голоден.

— Давай, я тебя жду.

Она отключилась. Мистер Лоуренс обреченно вздохнул. Тянуть время дальше не имело смысла. Он взял распечатки в пластиковой папке, которая на самом деле лежала на соседнем сидении, выбрался из авиетки и отправился в дом.

Ужин был накрыт в столовой. Фрэнк вдруг подумал, что за последние три года за этим столом ни разу не собиралось больше двух человек. Только он сам и Ора. Миссис Лоуренс, в прошлом известная светская львица и общественная деятельница, за последние три года ни разу не пригласила в дом гостей. Ровно с того момента, когда их мальчик покинул дом в последний раз.

— Наконец-то ты дома, милый.

— Добрый вечер, сердце мое.

Они обменялись поцелуями, как делали это каждый раз, когда встречались, с самого первого дня супружества.

— Идем, все уже готово.

Ора была в белом. Траурный королевский цвет, который она надела после того злополучного приема. Надела и больше уже никогда не снимала. Фрэнк ругался на нее, говорил, что она хоронит их сына раньше времени, но в глубине души уже тогда понимал, что она в своем праве. Он знал, что между нею и Хэнком есть ОСОБЕННАЯ связь, которая может быть только между матерью и сыном, и именно благодаря этой связи Ора с точностью до минуты знала, когда начался ее траур.

Она все так же держала спину прямо. Все так же гордо вскидывала подбородок и не позволяла себе проявлять сильные эмоции в присутствии других людей. Она была все той же красавицей, несмотря даже на то, что ее волосы полностью поседели за одну ночь, а на лице лежала печать перенесенного страдания. Но она как будто застыла где-то там глубоко внутри, превратилась в холодную мраморную статую, которая живет и дышит только благодаря некому магическому вмешательству. Последнее пугало Фрэнка Лоуренса больше всего. Где-то он боялся, что однажды магия закончится, и Ора больше не оживет.

Он пригубил красное вино, бокал которого всегда подавался к концу ужина, и решил, что пора. Откладывать разговор не имеет смысла, потому что завтра появится официальное сообщение.

— Ора.

— Да?

— Ты ведь знаешь, что наша компания вкладывает часть денег в развитие внеземных колоний.

Не вопрос — утверждение. Миссис Лоуренс была полностью в курсе финансовых дел мужа. По некоторым вопросам он даже спрашивал ее совета, потому что в свое время она получила неплохое экономическое образование.

— Что ты хочешь мне сказать, Фрэнк? Что-то важное? Я слышу, как ты думаешь.

Невольно он вздрогнул. Иногда Ора действительно заранее знала, что он хочет ей сказать. Может, и правда слышала его мысли?

— Сегодня я присутствовал на комиссии по вопросам внеземных колоний. Рассматривали вопрос о том, чтобы послать корабль с первыми колонистами на новую планету. Решение принято, все бумаги подписаны. Я не знал, что это за планета, Ора. Я потом узнал. Случайно. Когда уже ничего нельзя было отменить.

Фрэнк замолчал. Он чувствовал едва ощутимое покалывание в кончиках пальцев, как будто напряжение висело в воздухе и жалило его своими разрядами. Он бы все отдал за то, чтобы не произносить название планеты.

Глубокий вдох и чудовищное усилие воли, чтобы не отвести взгляд в сторону.

— Это…

— …Роза, — спокойно закончила за него Ора, и на мгновение мистер Лоуренс впал в ступор.

— Откуда ты знаешь?

— Догадалась. Мы ведь не первый год вместе, Фрэнк. Я не думаю, что ты стал бы так волноваться из-за какой-нибудь другой планеты.

— Я думал, ты расстроишься.

— Я действительно расстроена, но не потому, почему ты думаешь.

— Тогда почему, Ора?

Она помедлила с ответом, но потом:

— Потому что те твари, которые… которые… убили Хэнка и всех остальных… они все еще там. Все думают, что Джин их убил, но… некоторые из них остались живы. Их становится все больше. Они ждут новые жертвы.

И вот тут она заплакала. Мистер Лоуренс ощутил, как мельчайшие волоски на теле становятся дыбом.

— Откуда ты знаешь? — снова спросил, заранее зная, что услышит в ответ.

— Я не знаю. Но я как будто постоянно там. Какая-то часть меня там. Поэтому я знаю.

Как будто часть Оры осталась там. Там, вместе с пеплом, оставшимся от их сына. Поэтому она знала. Поэтому Фрэнк Лоуренс знал, что это правда.

И он устрашился.

* * *

В эту ночь полковник Тодгард не спал. Он коротал длинные темные часы у себя в кабинете на «Каракатице», просматривая некоторые личные дела офицеров. Впрочем, подобное времяпровождение стало для него нормой за последние два года. Днем он едва не засыпал на ходу, валился с ног от усталости, пугал курсантов покрасневшими глазами и раздраженным криком, но ночь не приносила ни покоя, ни отдыха. Ночью полковника Тодгарда мучили кошмары.

К нему приходил его погибший сын. Он ничего не говорил, не упрекал его и не обвинял в своей Смерти. Он просто садился на край постели и молчал. И это безмолвное присутствие было хуже всего. Тодгард просыпался и к своему ужасу и стыду чувствовал, что ресницы совсем мокрые. Чувство вины, пустившее корни в тот день, когда ему передали сообщение Галлахера о возвращении, выросло и теперь сидело в нем подобно паразиту, исподволь высасывающему жизненные соки. Только вместе с жизнью оно поглощало еще и душу. Никогда до этого полковник не чувствовал ничего подобного. Ни когда отдавал непопулярные приказы. Ни когда смотрел в глаза родным своих погибших парней. Ни когда убивал сам. Никогда.

— Айк, прости меня, — шептал он, не замечая, — Прости меня, если сможешь.

И от того, что Ли не отвечал, становилось еще хуже.

Сегодня Ли снова приходил молчать, поэтому Тодгард и занимался ночью теми делами, которые отложил на завтрашний день. И только под утро, когда уже начало светать, он забылся на кушетке рядом с рабочим столом. Ненадолго.

После подъема полковник заглянул в офицерскую столовую выпить чашку кофе… или даже пару чашек. По привычке скользнул взглядом по лицам присутствовавших офицеров, но Галлахера среди них не было. Тодгард потер глаза — под веки как будто битого стекла насыпали. Подождал, пока не исчезнут черные круги и разводы, и посмотрел снова. Лица стали более четкими. Мысли — тоже. Галлахера не было и не должно было быть. Тодгард вспомнил, что вчера сам подписал ему увольнительную. Ну конечно же, сегодня… Полковник оборвал собственные мысли.

День прошел… смутно, как это всегда бывало после бессонных ночей. Разобравшись с основной массой дел, полковник покинул «Каракатицу» и улетел домой. После душа и двухчасового сна он почувствовал себя намного лучше. Было кое-то, что он, как и Галлахер, должен был сделать сегодня.

Военный Мемориал Лос-Анджелеса был вынесен далеко за пределы мегаполиса, но Тодгарду не нужен был навигатор, чтобы добраться до места. Он бывал там намного чаще, чем сам хотел бы того. Оставив авиетку на стоянке, он вошел внутрь комплекса.

Мемориал возвели более века назад, но время словно бы не касалось его. Здесь не было ровных рядов белых крестов, как на Арлингтоне. Памятные стены Мемориала, расчертившие пространство одинаковыми квадратами, возведены были из строгого темно-серого мрамора, лишь кое-где прочерченного изломанными светлыми линиями. Металлические пластины с выбитыми на них именами и датами, скрывали миниатюрные ниши. В каждой такой нише стояла урна с прахом, оставшимся после кремации того, чье имя значилось на пластине-дверце. Некоторые ниши были пусты — у тех, чьи тела не были найдены, но кто имел полное право быть погребенным здесь.

Путь полковника Тодгарда лежал в дальний край, туда, где были захоронения двух-трехлетней давности. Тянулась дорожка, выложенная такой же темно-серой галькой. Трава на аккуратном узком газоне по краям казалась тусклой из-за низких предгрозовых туч и подступающих сумерек. Но даже в самый яркий и солнечный день это место всегда казалось Тодгарду запредельно мрачным. Больше века люди приносили сюда свои слезы, горе и печаль, и теперь каждый камень, каждый дюйм земли, каждая травинка были пропитаны здесь безысходностью Смерти. Иногда полковник думал, что даже после того, как цивилизация погибнет и от человечества не останется и воспоминания, это место все равно не будет живым. Жизнь больше никогда сюда не придет. Последний поворот, и Тодгард вышел к нужному месту.

Они были здесь все трое: Лоуренс, Ли и Гордон. Формально Лоуренс уже не состоял на военной службе, когда отправлялся в рейд за «Линкольном», но его отец поднял все связи и надавил на все возможные рычаги, чтобы имя сына было не только в семейном склепе, но и здесь. Он считал, что так будет правильно, если они будут все вместе. Галлахер чуть с ума не сошел, когда узнал об этом и о том, что для него места рядом с ними не осталось. Наверняка, он сегодня уже был здесь или еще придет, а завтра по его красным от лопнувших сосудов глазам Тодгард все поймет сам. Почему-то они никогда не приходили сюда вместе.

Тодгард положил цветы к подножию стены и отступил на шаг. Он так много хотел бы сказать своему сыну, каждый раз между двумя визитами в Мемориал находил все нужные слова, выстраивая их у себя в голове в длинные монологи. И каждый раз все они терялись, уходили куда-то за границы сознания, оставляя после себя пустоту и отчаяние, и всех слов хватало только на то, чтобы повторять снова и снова:

— Прости меня.

Где-то в глубине души Тодгард надеялся, что однажды Ли ответит, когда снова придет ночью. Но этого никогда не происходило. И от этого было еще хуже.

Полковник отсалютовал пустой могиле и побрел к выходу. Его спина оставалась прямой, сохраняя десятилетиями выработанную выправку офицера, но сам он чувствовал себя согбенным и бесконечно усталым. Он мерз под толстым форменным кителем, и холод этот шел изнутри. И не было от него спасения. Прежде, чем завернуть и потерять плиту из вида, Тодгард обернулся. Там, где несколько минут назад был он сам, теперь стоял уже другой человек. Стоял и смотрел ему вслед, и когда полковник оглянулся, отдал ему воинское приветствие. Тодгард отсалютовал в ответ и пошел дальше. Их боль была общей, но каждый из них предпочитал нести ее в одиночестве.

* * *

— Я так давно не говорил с тобой, девочка моя. Прости, у меня совсем не было времени, но сегодня я не мог не придти, ты знаешь. Иногда мне кажется, что ты рядом, но я знаю, что это не так. Ты не рядом. Ты во мне. Это так странно. Я знал тебя всего несколько дней и не могу забыть уже несколько лет. Никогда больше я не чувствовал ничего подобного. Ты как будто вирус, который проник в мою кровь и теперь останется там навсегда. И я после этого как будто сам не свой. И знаешь что? Мне это нравится. Мне так не хватает тебя, Гордон. Как жаль, что ты этого не узнаешь. Как хорошо, что ты этого не узнаешь… Прости…

Галлахер сидел на траве, закрыв глаза и прижавшись щекой к пластине с именем Гордон. Металл холодил кожу, и всего тепла живого человеческого тела было недостаточно, чтобы согреть его. Губы Галлахера шевелились, но слова не звучали в сгущающихся сумерках. Он говорил их сердцем, и та, кому они были предназначены, слышала этот неслышимый бестелесный шепот. Все это время Галлахер продолжал говорить с ней.

Он сам понимал всю безумность подобного. Могила Гордон была не здесь — здесь был ее кенотаф. Но он все равно приходил сюда снова и снова, когда становилось совсем уже невыносимо, потому что только здесь уходила боль сердца и смятение души. Иногда он думал, что предпочел бы умереть тоже здесь. Иногда он даже думал, что до этого момента осталось совсем немного.

Галлахеру казалось, что его жизнь закончилась еще до того, как «Ричард Плантагенет» стартовал с Розы. Нет, он не хотел себе Смерти — он просто не хотел жить. Пассивно ждал, когда его существование перестанет длиться, и все никак не мог дождаться. Так же, как исподволь ждал, что однажды Гордон прервет его безумные монолог и ответит, но этого никогда не происходило.

Он провел кончиками пальцев по буквам и вздохнул. Сегодня Смерть не придет за ним, и нужно было возвращаться на «Каракатицу». Завтра будет тяжелый день.

Уже в момент отбоя, когда Галлахер стоял у окна, в одной руке сжимая сигарету, а в другой стереокуб Гордон, глядя на то, как гаснут огни на базе, слушая пронзительную песнь горна, вдруг пришло четкое осознание. Никогда уже не найдет он покоя. Роза проросла в его сердце, забрав и его жизнь тоже. Яд ненависти и нежелания жить отравил Джина Галлахера, навсегда изменив его сущность. И он остался — не живой и не мертвый.

* * *

Алые розы ложатся шипами на грудь…

1994-1997, 2004-2008

Киров — Пермь — Архангельск