Глава X «Джин Галлахер: еще не конец»

Его поместили в госпиталь Лунного гарнизона, в отдельную палату, к дверям которой приставили вооруженную охрану.

Полковник Тодгард полдня просидел в комнате отдыха, дожидаясь, пока закончится обследование. В этом не было необходимости, но ему казалось, что если он уйдет, вернется в гостиницу, где остановился, то снова произойдет что-то плохое. Кроме того, он полагал, что разведчики засекретят все, до чего только дотянутся, и хотел перехватить хотя бы информацию о состоянии здоровья Галлахера.

Медленно, капля по капле, истекало время. Тодгард то садился на жесткий диванчик, то нервно мерил комнату шагами, то подходил к окну. Девять на двенадцать шагов. Умное окно улавливало его приближение и каждый раз показывало новый пейзаж. Полковник заметил первые две перемены, а потом перестал реагировать. Он держал себя в руках, и на это уходило слишком много сил. И еще он старался не думать о Ли и о том, что там у них случилось. Пока Галлахер не придет в себя и не сделает доклад, строить догадки не имеет большого смысла. Эта сдержанность отнимала остатки ресурсов. Ему нестерпимо хотелось выпить… ну, хотя бы кофе, но для этого надо было идти в гарнизонную столовую. Нет, лучше он подождет.

Доктор Рэндалл, военный врач, заглянул в комнату отдыха, когда Тодгард совершал очередной проход из угла в угол, сцепив руки за спиной и глядя в пол. Нервно двигались желваки на скулах.

— Полковник.

Он резко остановился и развернулся на каблуках. В глазах стоял вопрос, но жесткое лицо оставалось спокойным и бесстрастным. Если бы не эти ходящие желваки, то ни за что бы не догадаться, какая буря сейчас бушует в душе Тодгарда.

— Прошу в мой кабинет.

Кабинет Рэндалла — маленькая комнатка едва вмещала в себя письменный стол, стул и шкаф. Рэндалл жестом предложил полковнику занять стул, а сам втиснулся за стол.

— Вы уже давно ждете, сэр, и никуда не выходили, — сказал врач, сводя руки шатром и пристально глядя на собеседника, — Вам стоит выпить чая. Или желаете что-нибудь покрепче?

Полковник Тодгард остановил готовый сорваться с губ вопрос и вместо этого вежливо ответил:

— Да, пожалуй.

Рэндалл не стал уточнять. Не вставая с места, он дотянулся до шкафа и достал оттуда бутылку и рюмку. Налил кристально чистой жидкости и пододвинул рюмку полковнику. Тодгард выпил одним глотком и едва не задохнулся от крепости напитка. Зато мысли переключились на другое, а это было именно то, что нужно.

— Ох… Что это было?

— Медицинский спирт. Чистейший, еще с Земли.

— Убойная штука. Итак…

— Итак, Джин Галлахер.

Рэндалл налил еще порцию и поставил перед полковником, но Тодгард к ней не притронулся. Вместо этого он сказал:

— Да. И я хотел бы получить от вас максимально полный отчет. Как он?

— Не в лучшем состоянии, — Рэндалл придвинул к себе планшет и начал просматривать записи, — Сильное истощение всего организма в целом и обезвоживание. Предполагаю, что последние минимум три недели он очень мало ел, преимущественно пил. Об этом же говорит состояние желудка и анализ крови. Я бы даже сказал, что у него не кровь, а алкогольно-наркотический коктейль с примесью крови, — это могло бы быть шуткой, но Рэндалл был убийственно серьезен и обеспокоен, — Думаю, уже успела развиться зависимость. Или эта проблема существовала и раньше?

— Нет. Насколько я знаю, нет. Он — профессиональный пилот. Но откуда сейчас?

— Вероятно, медблок его корабля был снаряжен по армейскому списку. Там присутствуют наркосодержащие препараты, а у вашего мальчика хватило знаний соединить одно с другим. Отсюда и… — врач не договорил, пошелестел бумагами и продолжил, — Многочисленные ушибы, гематомы и ссадины разной степени тяжести, полученные в разное время. Костяшки пальцев на руках сильно разбиты, как будто он дрался. Трещина левой ключицы. Трещины на трех ребрах. Сильное сотрясение мозга. Кроме того, три пореза на грудной клетке и один на шее. Исходя из характера повреждений, я могу сделать вывод, что он нанес их себе сам. Порез шеи — думаю, это была суицидальная попытка. Просто чудо, что он не достал до трахеи и не задел сонную артерию.

Тодгарду хотелось закурить, но на Луне это можно было делать только в специально отведенных местах, и желание пришлось подавить. Рэндалл вздохнул и подвел итог:

— Это — что касается физической части. Дальше. Я не психиатр и не могу делать окончательные выводы, но все же. Он в шоковом состоянии. Думаю, сочетание физической боли и сильной психотравмы. Помрачение сознания, он дезориентирован во времени и пространстве, не понимает, где он и что с ним происходит. Постоянно галлюцинации, он все время с кем-то разговаривает. Скорее всего, это последствия не только психотравмы, но и сотрясения мозга, и долгого пребывания в одиночестве, и употребления наркотиков в сочетании с алкоголем. Мы вынуждены были ввести… медикаментозную поддержку, чтобы успокоить его и снять галлюцинации. Сейчас он уснул.

От полковника не укрылось то, как доктор Рэндалл запнулся в середине фразы о медикаментозной поддержке, но он не стал заострять на этом внимание. Для Галлахера ничего не изменится, если Тодгард вытянет из врача весь лист назначений. А для Рэндалла измениться может. Лунный гарнизон только в самом начале своего существования был элитой, желанным местом назначения, но уже давно превратился в место ссылки. А ведь есть места и похуже Лунного Гарнизона.

Вместо этого Тодгард спросил:

— Он сошел с ума?

— Нет, — ответил Рэндалл и тут же добавил, — Во всяком случае, я так не думаю. Он устал. Он разбит физически и сломлен морально, но не безумен. Пока еще нет.

Тодгард молча взял наполненную рюмку и опрокинул ее содержимое в себя. Он уже собрался задать следующий вопрос, но в дверь постучали, и сразу же появился генерал Симмонс.

— Полковник Тодгард. Лейтенант Рэндалл.

— Генерал.

Они обменялись приветствиями. Тодгард жестом предложил генералу занять единственный стул, а сам прислонился к стене, скрестив руки. Кажется, Симмонс вовсе не возражал против его присутствия. Доктор Рэндалл невозмутимо убрал рюмку обратно в шкаф. Если Симмонс и учуял запах спирта, то ничем этого не выдал. Он предпочел перейти сразу к делу.

— Лейтенант Рэндалл, вы обследовали Галлахера?

— Да, сэр.

— И что вы можете сказать касательно его состояния?

Рэндалл отлистал бумаги на планшете к началу и начал зачитывать заключение, не поднимая головы и не глядя на Симмонса. Генерал выслушал, не перебивая. Если у него и возникли какие-то мысли или вопросы, то на лице не отразилось ничего. И только уже потом он сказал:

— Это все понятно. Я хочу знать, когда он сможет предстать перед комиссией и сделать отчет?

Рэндалл оторвался от записей, поднял взгляд на генерала и несколько секунд недоуменно созерцал старшего по званию. Тодгард слегка кашлянул, давая понять лейтенанту, что тот забывается. Подействовало. Взгляд врача утратил недоумение и снова затянулся бесстрастностью.

— Генерал Симмонс, сэр, я не знаю, о какой комиссии вы говорите, но парень сейчас даже не соображает, на каком свете находится. Сейчас самое главное — вывести его из кризиса. Все остальное будет уже потом.

— Ну, и сколько времени это займет?

— Этого вам не скажет никто. Все зависит от резервов его организма.

Симмонс в задумчивости пожевал нижнюю губу. Не в его власти было приказать Галлахеру вернуться в сознание и снова обрести разум, и генерал очень об этом сожалел.

— Значит так, мне нужен ежедневный отчет о его состоянии. Как только станет возможно, мы перевезем его на Землю. Вам все ясно, лейтенант?

— Да, сэр.

Симмонс достал визитку и бросил на планшет Рэндаллу.

— Это прямой номер для связи. Я жду вашего звонка каждый вечер.

— Да, сэр.

— И еще одно: никто, кроме персонала госпиталя и меня, не должен с ним разговаривать. Охране даны четкие инструкции на этот счет. Как только он станет… адекватен и заговорит, сразу сообщите мне. Если, конечно, это произойдет до возвращения на Землю. Надеюсь, что нет.

— Да, сэр.

Симмонс резко поднялся и, не прощаясь, стремительно вышел. Тодгард тут же последовал за ним. Был один вопрос, который он очень хотел бы решить в свою пользу.

— Генерал!

Симмонс остановился и обернулся.

— Да, Уильям?

— У меня к тебе личная просьба. Разрешение посещать Галлахера. Думаю, он быстрее придет в себя, если рядом будет кто-то, кого он знает. Артур…

Генерал медлил. С одной стороны в словах Тодгарда был резон, с другой десятки лет службы в разведке выработали у Симмонса что-то вроде условного рефлекса «все засекретить».

— Это ведь я нашел их для тебя, — видя его колебания, тихо произнес Тодгард, — И мой приемный сын… он остался где-то там. И другой мальчик, Лоуренс, тоже.

Подумав еще немного, Симмонс пришел к компромиссу.

— Хорошо, Уильям. Но если он заговорит, ты не должен его ни о чем спрашивать.

Полковник Тодгард усмехнулся.

— Как ты сможешь это проконтролировать?

— Мне достаточно будет твоего слова.

Новая усмешка, еще жестче предыдущей.

— Мы договорились.

Они уладили формальности с пропуском, и Тодгард вернулся в кабинет доктора Рэндалла. Врач смотрел что-то на компьютере, но при появлении полковника тут же закрыл файл и спросил, как о само собой разумеющемся:

— Ну что, он дал вам пропуск?

Удивленный взгляд в ответ подтвердил, что он не ошибся в своем предположении.

— Да, я могу приходить.

— Хотите его видеть?

— Да. Это возможно?

— Возможно, если не долго.

Рэндалл убрал со стола все бумаги и поднялся. На вид ему было около тридцати пяти, и Тодгард вдруг подумал, что он давно уже перерос свою должность и свое звание.

— Лейтенант.

— Да, сэр?

— Вы умны и очень проницательны. Почему вы торчите в этой дыре?

Тонкие губы Рэндалла искривились, как будто он хотел ухмыльнуться, но в последний момент передумал. Вместо этого он ответил:

— Именно поэтому. Мы идем?

Полковник Тодгард не стал развивать тему. Видимо, армейская система не смогла переварить умного и проницательного военного врача и отрыгнула его куда подальше. Не он первый, не он последний.

— Да, лейтенант, идемте.

В палате, где лежал Галлахер, стоял полумрак. В окнах, закрытых прозрачными шторами, была чернота открытого космоса. Единственный источник света — люминофорный шар в изголовье постели горел вполнакала. И еще — тихий писк, отмеряющий пульс. И — липкое ощущение обреченности.

Тодгард спросил, не оборачиваясь:

— Я могу побыть с ним? Один?

— Можете несколько минут.

— Благодарю, лейтенант.

Доктор Рэндалл вышел. Гермодверь щелкнула, отсекая маленькую палату от внешнего мира. Если сейчас произойдет разгерметизация, то они смогут прожить здесь еще несколько часов или даже суток. От этой мысли полковник Тодгард невольно поежился под кителем, но потом его мысли обратились к другому, кто был сейчас здесь. Полковник подошел к постели и сел на стул, стоявший рядом. Он смотрел на Галлахера и не узнавал его.

Черты лица заострились, еще сильнее обрисовав высокие скулы и узкую нижнюю челюсть. Истонченное тело сделалось по-девичьи хрупким, выступили все косточки. Галлахер был укрыт только до пояса, и Тодгард мог видеть бандаж на нижних ребрах. И еще три свежих, почти параллельных пореза на груди. Точно такой же порез был на шее. Руки вытянуты вдоль тела. Повязки обхватывали нижние фаланги пальцев, ладони и запястья. Голубые ручейки стекали под бледной кожей, и трубочки, присоединенные через катетеры, выглядели как притоки. Заметно отросшие волосы разметались по подушке и были похожи на черный нимб. И все равно Галлахер был чертовски красив.

Что же у них там произошло? Что-то очень страшное…

Тодгард осторожно взял перевязанную ладонь. Пальцы были холодны, а ногти обгрызены чуть не до крови, притом, что за Галлахером никогда не водилось подобной привычки. Полковник ничего не говорил, только смотрел в прикрытые голубоватыми веками глаза. Он хотел бы дотянуться до поврежденного разума, помочь ему удержаться на тонкой грани безумия, но знал, что не сможет. Слишком далеко ушел Галлахер. Отведенные несколько минут так и прошли в молчании.

Полковник приходил каждый день и терпеливо дожидался, когда ему позволено будет увидеть Галлахера. Его пускали только тогда, когда он спал, накачанный транквилизаторами. Рэндалл говорил, что в другое время он все равно разговаривает только со своими галлюцинациями. Тодгард садился на стул, брал перевязанную руку и молчал.

И в один из таких визитов Галлахер вдруг издал тихий стон и открыл глаза. Долгое время он смотрел прямо перед собой, и его губы едва шевелились. Потом зрачки медленно передвинулись и остановились на лице Тодгарда. Губы снова раздвинулись, и Галлахер прошептал:

— О… полковник… простите меня…

Тодгард наклонился ближе, заглядывая Галлахеру в глаза. В выцветшие полубезумные глаза.

— За что?

— Они все умерли… и Лоуренс… и Ли… и Шерман…

Крупные светлые капли вытекали из уголков этих выцветших полубезумных глаз и потекли по вискам, а за ними еще и еще. Пальцы Галлахера дрогнули и сжали руку, державшую их. Кардиомонитор запищал быстрее, отмечая участившийся пульс.

— …и она тоже… и я…

* * *

Я больше не чувствую боль. Я спрашивал, почему, но никто не смог мне объяснить. Иногда тьма сменяется теплым желтоватым светом, и тогда я не боюсь. Не боюсь, потому что знаю, что все скоро закончится. Не будет больше ничего. Иногда я чувствую, как по венам течет что-то чужое, разноцветные звездочки и искрящиеся кубики. От них становится немного щекотно и хорошо. Мне хочется смеяться, но вместо смеха выходит странный сухой кашель. Но и этого скоро не будет.

Моя жизнь похожа на разменную карту из игральной колоды. Вернее, на одну из сотен карт, из которых составлен карточный домик. Я строил такие в детстве. Он может рухнуть в любой момент, и для этого совсем не обязательно нужна какая-то причина. Интересно, когда домик рухнет, и моя карта упадет в Бездну, кто найдет ее первым? Леди Смерть, Иезис-изгнанница или Человек Креста? И ее вообще найдет кто-нибудь?

Гордон больше не приходит, хотя я зову ее. Приходят другие, которых я не знаю. Они что-то спрашивают, но никогда не слушают, что я отвечаю. Их слишком много, и они все плохие. А один приходит и молчит. Кажется, я его знаю, но не могу вспомнить. Все равно. Я хочу остаться один. Я хочу домой. Когда кто-то плачет во тьме, теперь я знаю, что это я. Если настоящие мужчины не плачут, значит, я не настоящий. Это хорошо. Значит, настоящий я где-то в другом месте, и ему сейчас лучше, чем мне.

Только бы Гордон снова вернулась…

* * *

Галлахера перевезли на Землю, и там повторилась история с военным госпиталем, одиночной палатой и охраной.

Накануне полковник Тодгард зашел к доктору Рэндаллу, и на прощание тот сказал:

— Присматривайте за ним. Для него кошмар еще не закончен. Можно сказать, он еще только начинается.

Но присматривали за Галлахером глазки голокамер и круглосуточная охрана. Как только его сознание прояснилось, полковнику Тодгарду отказали в посещениях.

Галлахер медленно приходил в себя. Когда исчезли галлюцинации, он начал узнавать и запоминать людей вокруг себя. Их было немного. Ему пришлось пережить несколько ломок, но благодаря медикаментозной поддержке, они прошли менее болезненно, чем это могло быть. Или — потому что рассудок все же временами отказывал ему. Он не чувствовал боли, выламывающей тело, потому что был где-то в глубинах своего собственного открытого космоса. Пытался улететь от кошмара.

Где-то в промежутке между двумя ломками или между капельницей и ночным кошмаром Галлахера все-таки навестили. Человек был одет в гражданский костюм и назвался мистером Симмонсом, но по его выправке и по характерному выражению глаз Галлахер сделал выводы о его реальном статусе и, сам того не зная, попал очень близко.

— Мистер Галлахер, — сказал Симмонс, расхаживая по палате в надежде сойти за гражданского, — Вам предстоит предстать перед комиссией и дать полный отчет о том, что произошло, когда вы находились на… Розе. Записи бортового журнала «Ричарда Плантагенета» обрываются, и для нас крайне важно восстановить все события. Компания «Санси» тоже в этом заинтересована. Думаю, вы понимаете, о чем я.

Симмонс сделал паузу, но Галлахер промолчал. Ему было все равно. Если бы ему сказали, что через час его казнят за уничтожение военного корабля, он не стал бы возражать, а попросил оставить его на этот час одного.

— Разумеется, все это после того, как вы окрепнете, и ваш лечащий врач решит, что вас можно выпустить отсюда. Надеюсь, это произойдет в ближайшем будущем.

Галлахер молчал. Он сидел на постели, притянув колени к груди и упираясь в них подбородком. Взгляд передвигался по прямой «одеяло-окно», иногда натыкаясь на грудь Симмонса по дороге. С того момента, как Галлахер пришел в себя, молчание стало казаться ему наиболее продуктивной формой общения.

— Ну, хорошо, — Симмонс остановился прямо в ногах кровати, и взгляд Галлахера тут же переместился к тропическому пейзажу за окном. Психолог считал, что яркая позитивная картинка поможет пациенту быстрее выйти из депрессии. Но Галлахер видел совсем другие леса, сине-зеленую инопланетную флору, и при первой же возможности задвигал жалюзи.

— У меня будет к вам просьба, мистер Галлахер. Я попрошу вас ни с кем не обсуждать то, что происходило после отлета с Земли. Я могу рассчитывать, что вы удовлетворите мою просьбу?

Просит ни с кем не обсуждать? Как странно. Разве этому Симмонсу не донесли, что он и так не сказал ни слова, кроме односложного согласия или несогласия? Психолог госпиталя, доктор Финч, пытался его разговорить каждый день, но он тупо молчал, не желая выносить свою боль наружу.

— Мистер Галлахер?

Он разлепил губы и снизошел до ответа:

— Можете.

— Очень хорошо. Может быть, у вас будут какие-то просьбы? Я постараюсь вам помочь по мере возможностей.

Чтобы меня оставили в покое. Дали заползти в какой-нибудь темный угол и позволили тихо умереть.

— Что сделали с личными вещами?

— Ваши вещи упакованы и ждут в камере хранения. Вещи мистера Ли забрал полковник Тодгард. Вещи мистера Лоуренса отправили его родителям.

— Среди моих вещей был стереокуб. Мне могут его вернуть?

— Я посмотрю, что можно будет сделать.

Галлахер кивнул и снова ушел в себя. Симмонс хотел что-то еще, но тут заглянула медсестра и вежливо напомнила, что время визита истекло. Пришлось ретироваться.

На следующий день вечером стереокуб действительно принесли. Галлахер взял его, подержал немного в руках, как будто не веря себе, и убрал под подушку. Он боялся, что, снова увидев Гордон, не выдержит, сорвется на истерику, и не хотел, чтобы кто-нибудь это видел. Впрочем… за ним все равно наблюдали…

Ночью, когда все затихло, Галлахер накрылся одеялом с головой и вытащил стереокуб. Поглаживание одной из граней заставило его засветиться изнутри мягким белым светом. Как будто звездочка зажглась между ладоней. Несколько минут Галлахер просто смотрел на свет, пытаясь угадать, за какой из граней будет Гордон. Не ее жизнь, а она сама. Потом решился и поднес игрушку к глазам.

— Какая ты красивая, девочка моя.

Сказал или подумал? Неважно. Гордон была здесь. Ее держал за руку юноша — копия Гордон, но мужского пола. Джейсон, вспомнил Галлахер. Его зовут Джейсон, и он ее брат. Галлахер ощутил укол ревности, но это было так глупо.

Что она сделала с ним, с его жизнью? Галлахер знал ее всего несколько дней, но, потеряв, не представлял жизни без нее. Гордон словно околдовала его, но с ее Смертью чары не рассеялись, а еще крепче сжали его сердце. Галлахер знал, что никогда не узнает, почему так. Он всегда это знал.

— Я боюсь, что ничего нет, — прошептал Галлахер той Гордон, которая улыбалась с другой стороны грани, — Я боюсь, что я просто сошел с ума.

Он затих и прислушался, подсознательно где-то надеясь, что Гордон ответит. На «Ричарде», когда они возвращались домой, она была рядом. Призрак? Наваждение? Подступающее безумие? Это не важно, когда можно было видеть и слышать ее… чувствовать ее руки… любить ее. И сейчас Галлахеру иногда казалось, что она где-то рядом, присутствует незримо.

— Ты подождешь меня, правда? Ведь ты подождешь меня?

Гордон в его голове усмехнулась и промолчала. Галлахер закрыл глаза, и ресницы тут же намокли. В горле стоял комок. Галлахер очень старался сдержаться, но пока что у него получался один раз из трех. Не сейчас. Он загонял истерику внутрь и давился ею. Дышать было больно, воздуха катастрофически не хватало.

Мысли соскользнули на другой виток спирали. А что, если — снова? Если сейчас он сделает вдох и не сможет выдохнуть? Пальцы скользнули по граням стереокуба. Не достаточно острые, чтобы можно было рассечь хотя бы кожу. Нужно найти что-нибудь другое, пока паника не подавила разум. Одним резким движением Галлахер сбросил одеяло на пол и тут же застонал от облегчения. Воздух — вот он. Можно дышать, делать сладкие вдохи и восхитительные выдохи. Галлахер перевернулся на живот и уткнулся лицом в подушку. Выступающие лопатки вздрагивали. Истончившаяся бледная кожа натянулась так, что, кажется, еще немного — и порвется. Потребовалось минут двадцать для того, чтобы он успокоился и затих, проваливаясь в черное забвение. Через несколько часов он проснулся от своего крика, хватая руками воздух, как будто старался удержать что-то.

Ему снилась Гордон. Он держал ее в своих объятиях, но знал, что она все равно уйдет. Покинет его. Он умолял ее остаться, но она только улыбалась в ответ. Ее тело таяло, превращалось в темно-серебристый туман. Губы шевелились, и Галлахер точно знал, что она говорит.

Розы… розы…

* * *

За ним пришли неожиданно, без предупреждения. Четыре человека: доктор Финч, наблюдавший Галлахера, двое конвойных и человек в штатском, но не Симмонс.

— Мистер Галлахер.

Не-Симмонс приветственно кивнул. Все та же короткая уставная стрижка и специфическая осанка. Губы улыбались, но глаза смотрели безжалостно и холодно… оценивающе. Ему было любопытно.

Галлахер сидел на подоконнике, притянув колени к груди и поставив на них подбородок. Он уговорил психологов убрать тропики из окна и позволили самому выбирать картинку. Чаще всего — вообще никакой. Просто город, скрытый завесой зимнего дождя. Галлахер бросил на вошедших быстрый косой взгляд и снова отвернулся.

— Мистер Галлахер, меня зовут Эл Смит. Я здесь для того, чтобы перевезти вас в другое место.

— Арест? — бесцветно спросил Галлахер, не обернувшись, — У вас есть ордер?

Щелкнул замок планшета. Зашелестела бумага. Не обязательно было смотреть, чтобы понять, что ордер есть.

— В чем меня обвиняют?

— Уничтожение собственности ВКС США. Уничтожение собственности компании «Санси». Это сейчас.

Доктор Финч покосился на своего пациента со смесью страха и любопытства. Галлахер усмехнулся. Собственность армии США — это «Линкольн». Собственность «Санси» — это, вероятно, Шерман.

— И куда вы хотите меня… перевезти?

— В Тарантино-Кар. Будьте добры, переоденьтесь и соберите свои личные вещи.

Галлахер, наконец, оторвался от созерцания дождя, соскочил с подоконника и подошел к кровати. Один из конвойных положил на постель пакет, в котором Галлахер нашел свою одежду. Вещи были чистыми и пахли свежестью. Он помедлил, ожидая, что его оставят одного, чтобы он мог переодеться, но у Смита, видимо, такой мысли не возникло. Под взглядами четырех пар глаз Галлахер разделся донага и потом не спеша оделся в свое, как будто демонстрируя стриптиз наоборот. На ботинках были магнитные застежки, но в джинсах ремня не было. Джинсы, и без того сидящие низко, теперь держались только на выпирающих бедренных костях. Невольно Галлахер прикоснулся к своему впалому животу, к выступающим ребрам.

С личными вещами тоже было все просто. Предметы гигиены, которые ему выдали в госпитале за казенный счет. Стереокуб, который принадлежал Гордон. Ридер, с которого Галлахер иногда читал, принадлежал кому-то из персонала и его следовало вернуть. Блокнот, который ему дал психолог, чтобы он там описал все случившееся и начал вести дневник в рамках психотерапии. Вместо этого Галлахер весьма красочно и анатомически достоверно описал сексуальную жизнь самого доктора психолога и его терапии, сопроводив это иллюстрациями. Блокнот, пожалуй, тоже можно оставить. Пусть изучают… анализируют и делают выводы из неверных посылок. Предметы личной гигиены и стереокуб отправились в пакет из-под одежды. Последовал вопросительный взгляд в сторону Смита.

— Поставьте пакет. Вытяните руки перед собой.

Галлахер подчинился, заранее зная, что сейчас произойдет. Смит быстро защелкнул на его запястьях наручники. Впрочем, не в первый раз в жизни Джина Галлахера. Под любопытствующе-удивленными взглядами других пациентов и персонала его отконвоировали к авиетке.

Тарантино-Кар представляла собой особую зону для содержания особых преступников. Абсолютно весь контингент был водворен туда разведчиками или безопасниками. Войти или выйти было очень сложно, и для этого требовался высокий доступ. Случалось, что люди покидали Тарантино-Кар, имея другое имя, другую биографию и другую внешность. Случалось, что люди вообще не выходили из этой зоны, найдя последний приют в погребальной урне местного колумбария… с номером вместо имени на табличке.

Всего этого Галлахер не знал, хотя и до него доходили слухи о том, что это за место. Он не знал, куда его привезли, потому что та часть авиетки, в которую его посадили, была не то что без окон, а даже без малейшей щелочки. И не знал, что генерал Симмонс через системы слежения наблюдал за каждым его шагом после вступления на нейтральную зону Тарантино-Кар.

Парень выглядел значительно лучше, это нельзя было не признать. Не совсем здоров, но вменяем и адекватен. И способен давать показания. Галлахера провели через нейтральную зону. Снова обыскали, конфисковав личные вещи. Заметно было, как он напрягся, но повел себя разумно и не стал сопротивляться. Не читая, подписал все бумаги, после чего его провели по запутанным кишкам коридоров и водворили в одиночную камеру. Дожидаться первого допроса.

Наблюдая за всеми этими перемещениями, Симмонс жестко уронил:

— Если будет шуметь, успокойте его. Методы на ваш выбор. Чем быстрее он потом расколется, тем лучше будет для него же.

И его слова были услышаны.

Не зная этого, Галлахер тупо разглядывал свое новое обиталище. Камера была крошечной, размером, может быть, с коробку из-под печенья. Лежа на нарах, можно было при желании дотянуться до соседней стены. В углу приютились биотуалет и раковина. Зарешеченное окно — под самым потолком. Темно-зеленые крашеные стены. И стальная дверь с глазком и кормушкой, похожей на кошачий лаз. И все. Как долго он здесь пробудет, Галлахер не имел ни малейшего представления. Он лег на тонкую казенную постель и пожелал себе не сойти с ума.

Время тянулось медленно. Постепенно ушло глухое раздражение от того, что забрали стереокуб. Где-то среди мыслей промелькнуло воспоминание, как Ли рассказывал о медитации. Теперь Галлахер намного лучше понимал стремление своего погибшего друга отгородиться от людей стеной молчания и отрешенности. Люди не стоили того, чтобы растрачивать себя на них.

Галлахер не умел сидеть в позе лотоса, поэтому просто скрестил ноги, прислонившись к стене позвоночником и затылком. От нее шел холод, и он пробирал сквозь рубашку и футболку. Закрыв глаза, Галлахер сосредоточился на дыхании и стал делать медленные вдохи и выдохи. Закружилась голова, а потом тьма распалась на разноцветные кубики.

В душе Джина Галлахера тоже были свои комнаты, и большинство из них было темными. Подходя к Двери в такую комнату, он чувствовал, как болезненно начинает пульсировать сердце. Раньше он не знал, почему так, но сейчас осознание пришло легко и сразу.

Страх.

Он до Смерти боялся увидеть, что есть там — в темных глубинах внутренней сущности. И вот сейчас… Сейчас было все равно. Он уже столько раз умирал, что уверился в абсолютной невозможности Смерти.

Ему казалось, что он блуждает по лабиринту и никак не может найти выход. Больше не было выхода, потому что все изменилось. Как будто душу разъяли на составные части, перетряхнули их, а потом сложили заново. Вот только узор получился уже совсем другой. То, что имело ценность, теперь утратило ее. То, что раньше казалось несущественным, стало жизненно необходимым. Галлахер смотрел на себя как будто со стороны и не узнавал. Может быть, каждая деталь по отдельности и осталась прежней, но все вместе — стало совсем иным. Это… пугало? Нет. Пугало теперь совсем другое. Другая темнота других комнат. Ли говорил о множестве реальностей. Не это ли и есть — множество? Когда обнаруживаешь себя совсем другим…

Погруженный в медитацию, Галлахер как бы потерялся в пространстве и времени. Он не замечал, что в камере становится темно и холодно. Не слышал, как открылась кормушка, и невидимые руки втолкнули тарелку со стандартным армейским рационом и кружку с чаем. Не чувствовал, как затекли мышцы на ногах и спине, и тело, непривычное к длительной неподвижности, ломается и стонет. Он очнулся, когда за очередной — которой по счету? — Дверью ему в лицо ухмыльнулся монстр… ЧАСТЬ.

Галлахер вздрогнул с резким выдохом и открыл глаза. Тьма ударила по зрачкам, а через них и по нервам. Он пошевелился, и тут же почувствовал, как в тело впились сотни маленьких острых игл. Галлахер лег на нары, пережидая боль.

Интересно, почему нет никакого света?

Придя в себя после шока и пытаясь заново адаптироваться к нормальной жизни, он обнаружил, что ее качество стало иным. Галлахер почти полностью утратил жизнелюбие и свой непрошибаемый оптимизм. Больше не хотел общаться с людьми, замкнувшись в своем тесном внутреннем мирке. Ни одного сексуального контакта после возвращения, потому что любая женщина проигрывала рядом с Гордон. Еще — ночные кошмары. Еще — неконтролируемые истерики со слезами, которые накатывали внезапно и так же внезапно отступали. Иногда болела голова, а тело охватывала слабость. И почти полностью исчезло сумеречное зрение.

Галлахер вглядывался в темноту перед собой, но разглядеть что-либо был не в силах. Как будто пространство исчезло, сгинуло в Бездну. Однажды подобное уже было в его жизни, но сейчас рядом не было Лоуренса, способного ободрить одним своим присутствием. И звезд не было.

Сколько времени прошло с начала заточения? Может быть, про него просто забыли?

Слух обострился. Каждый звук теперь казался громче, а специфическая акустика смешивала их и не позволяла точно определить направление. Галлахер окончательно вышел из транса. Воспоминания о кошмарном одиночестве на борту «Ричарда Плантагенета» вернулись яркой вспышкой флэшбэка.

Ему показалось, что он чувствует присутствие монстров. Слышит тихие влажные звуки их передвижений и коммуникаций между собой. Даже мерзкий запах разлагающейся плоти. В темноте Галлахер не мог ВИДЕТЬ, но предчувствие мгновенно стало ЗНАНИЕМ. И это помутило его разум.

Кажется, он бился в дверь и кричал, чтобы его выпустили наружу. Нет. Не кричал — орал, срывая голос. Наружу — в мерзлую пустоту открытого космоса, где звезды похожи на глаза его мертвых друзей. Отсюда — где монстры, ЧАСТИ, которые хотят его поглотить, шипы смертоносного цветка, жаждущие насадить на себя его сердце. Галлахеру казалось, что шипы вырастают/выходят прямо из стен и прорастают сквозь него. К запаху гниения и тлена добавился удушающий аромат роз. Воздух то появлялся, то исчезал, и тогда становилось больно дышать. Кажется, Галлахер порвал на груди одежду в тщетной попытке добраться до него.

Я не могу больше.

Кажется, в какой-то момент открывалась Дверь, похожая на выход в пространство Шакти. За ней был свет, и свобода, и не было кошмара и боли. Галлахер хотел выйти, но стражи Двери не пустили его. Вместо этого его вбили обратно и оставили на полу корчиться от боли и унижения. Впрочем, оба эти чувства меркли, когда за спиной снова мелькнули тени шипов.

ТАК сходят с ума?

Отплевываясь кровью, но не замечая этого, Галлахер поднялся сначала на колени, а потом на ноги. Гордон не сдалась, и он тоже не будет. Когда они снова встретятся, ему не будет стыдно посмотреть ей в глаза. Скоро… Он хотел верить, что скоро.

Камера была длиной в три шага, но ему этого хватило. Инстинкт самосохранения отключился еще в прошлой жизни. Галлахер разбежался и с силой впечатался в железную дверь. На мгновение мир вокруг осветился яркой бело-голубой вспышкой, которая тут же померкла. Вместо нее голова взорвалась болью. Впрочем, боли было столько, что еще одной он просто уже не заметил. Не заметил темных пятен, оставшихся на поверхности. Из горла непроизвольно вырвался хрип. А потом сталь откинула тело назад, прямо в объятия оживающему кошмару.

Когда утром за ним пришли, чтобы отвести на первый допрос, Джин Галлахер был уже невменяем.

* * *

Полковник Тодгард настоял на возможности увидеть Галлахера перед допросом. Генерал Симмонс поскрипел зубами, покатал желваки на скулах, но согласился. Было в этом деле что-то настолько неправильное, что любое решение казалось нелогичным. Никто не ожидал, что спасательная операция закончится гибелью всех, кто в ней участвовал, за единственным исключением. Никто не ожидал, что это исключение станет все равно, что еще один труп.

Тодгард сопровождал двух конвойных и адвоката, которого все же решили выделить Галлахеру. Адвокат — мистер Келлер — любезно согласился предоставить им несколько минут для личного общения, разумеется, в своем присутствии. Следуя за его спиной по кишкам Тарантино-Кар, полковник пытался найти слова, которые помогут Галлахеру не сломиться окончательно. Но он искал и не находил. Его собственная боль от потери приемного сына была все еще сильна, и Тодгард понимал, что Галлахеру может быть намного хуже. Что он мог сказать этому голубоглазому мальчику, утратившему всю свою любовь к жизни? Один ответ.

Ничего.

Перед дверью камеры Галлахера мистер Келлер, пребывавший до того в глубокой задумчивости, собрался и придал лицу доброжелательное выражение. Ему говорили, что клиент замкнулся на себе и очень неохотно идет на контакт, но он должен был его разговорить. Заметив эти мимические манипуляции, Тодгард не удержался и дернул уголком рта, изобразив саркастическую ухмылку. Раньше, если Галлахер хотел что-то сказать, то его было не заткнуть. Сейчас все было с точностью до наоборот. Если он не захочет говорить, то его ничто не прошибет. Но лучше ему захотеть, иначе расследование будет тянуться годами.

Охранник заглянул в глазок и начал возиться с замком. По торопливости и дерганности его движений Тодгард понял, что что-то не так. Что-то очень сильно не так.

— Простите. Пропустите меня.

Он бесцеремонно отодвинул сначала адвоката, а потом и конвойных, чтобы самому увидеть, что же там происходит.

Галлахер лежал на полу в неестественной какой-то выломанной позе. Футболка была разорвана в нескольких местах и запятнана кровью. И еще глаза — совершенно белые в приоткрытых веках.

— Джин!

Полковник бросился к бесчувственному телу. Первое, что сделал где-то чисто рефлекторно — проверил пульс на шее. Жилка билась неровно, иногда замедляясь настолько, что это можно было бы принять за агонию.

Тодгард оглянулся на своих спутников.

— Что вы стоите, вашу мать? Врача, быстро!

Один из охранников быстро заговорил в коммуникатор на запястье. Келлер подошел и присел рядом.

— Если это сделал кто-то из охраны, я добьюсь расследования и компенсации.

Тодгард поднял голову, и их глаза встретились. Взгляды сказали все лучше любых слов. Не будет ничего подобного. Они оба знали о жестоких методах Тарантино-Кар, и о том, что бывало намного хуже.

— Мистер Келлер, — голос Тодгарда звучал глухо, — Вам лучше пойти и доложить генералу Симмонсу, что его… что мистер Галлахер пока не может ответить на его вопросы. Я побуду с ним. Не бойтесь, я не буду ни о чем его спрашивать. Даю слово.

Адвокат поколебался немного, но вынужден был согласиться. Тем более, что ему действительно нужно было доложить. Он прекрасно понял, что именно не сказал полковник Тодгард. Люди Симмонса действительно перестарались.

Все время, пока не пришел врач, Тодгард просидел на полу рядом с Галлахером. Он не трогал его, опасаясь причинить еще больший вред. Только держал за разбитую руку и гладил по волосам, как будто хотел забрать себе часть его страдания.

Джин Галлахер провел в госпитале Тарантино-Кар четверо суток. Разбитые руки, ободранная щека, сотрясение мозга и черная депрессия. Ни слова о том, что именно произошло той ночью. Инцидент замяли.

Во время субботнего гольфа полковник Тодгард сказал генералу Симмонсу:

— Ты чудовище, Артур. Своими методами ты убьешь его раньше, чем расколешь. Отдай его мне. Пусть поживет у меня и хоть немного придет в себя. Я думаю, так будет лучше для всех.

Симмонс долго примеривался к удару, весь сосредоточившись на процессе. Если сейчас он промахнется, то партия будет проиграна, а он очень не любил проигрывать. Тодгард стоял рядом и терпеливо ждал. Он тоже не любил проигрывать. Наконец, Симмонс размахнулся и ударил, с полным своим удовольствием проследив, как шарик закатился точно в лунку. Выдержав триумфальную паузу, генерал ответил:

— Хорошо, Уильям, можешь его забрать.

— Спасибо, Артур.

Коротко поклонившись, полковник Тодгард развернулся на каблуках и сразу покинул клуб. Небо останется голубым. Трава останется зеленой. Может быть, эту душу он сумеет уберечь?

Сразу после госпиталя Тарантино-Кар Галлахер переехал к Тодгарду.