Крылатый циферблат

— Ни с места.

Я держал их на мушке. Всех. Уже сказал себе, если хоть один дернется в сторону, убью всех.

Но они не дергались.

Видно, почувствовали, что дело плохо.

Огромный циферблат спикировал на нас, хлопая крыльями. Я еще успел заметить, что у него есть лапы, когтистые, птичьи, а там, откуда тянулись стрелки, торчал острый клюв. Я еще мельком посмотрел на стрелки, отметил, что часы идут неверно — не может быть сейчас полтретьего — и Золушкин потащил меня в подвал. Что делаешь, думал я, что делаешь, руку вырвешь, Золушкин не думал, вырвет он мне руку или нет.

Циферблат опустился на асфальт, стал расхаживать по улице, поклевывать невидимые зернышки. Я лихорадочно оглядывал подвал, должен же где-то быть запасной выход, с той стороны, чтобы мы ускользнули — незаметно, тихохонько, может, он нас не услышит.

Да и то сказать, ушей у него нет…

Золушкин так не думал, Золушкин вытащил вальтер, целился в чудовище на тротуаре, я не успел окликнуть его, не успел одернуть, — грянул выстрел, циферблат разлетелся со звоном.

Я ждал крови, крови не было.

— На хрена, — сказал я Золушкину, — это же человек был.

— Это не человек уже, — Золушкин поморщился, кажется, считал, что я не вправе говорит ему на хрена.

— Вот я и говорю… был. А вы его…

— А если бы не я его, тогда бы он нас, — отрезал Золушкин.

Зол на меня Золушкин, ой, зол. Вижу его мысли, воспоминания, издалека-издалека, из детства. Как Золушкин, тогда еще не Золушкин, Нюшенька, это от Ванюшеньки, распахивает дверь, выбегает в мир, большой, красивый, солнечный, весь зеленый и в одуванчиках. Как хорошо, как здорово, кажется, весь мир вокруг влюблен в Нюшеньку, весь мир только вокруг него, Нюшеньки, и вращается…

Нюшенька видит бабочку, вот она, большая, красная, видит в пыли, почему-то не взлетает. И Нюшенька уже не видит бабочку, ему мерещится дракон, жуткий, крылатый, вот нападет на Нюшеньку, а то и дом нюшенькин, спалит дотла…

Нюшенька не боится, Нюшенька сражается с драконом, храбро, дерзко, как в мультиках, дракон огнем пышет, а Нюшенька ка-а-ак его волшебным мечом…

— …зачем?

И уже нет дракона, ничего нет, стоит Нюшенька, лупит палкой то, что осталось от бабочки, и стоит мама, смотрит на бабочку, говорит — зачем…

Было стыдно.

Нюшенька не любит, когда стыдно.

Золушкин тоже не любит. Хотя с тех пор давил и бабочек, и не бабочек, и много кого. На такие высоты не забираются без того, чтобы всех вокруг передавить. Вот и обиделся на меня, что я ляпнул — на хрена… Если бы сказал — зачем, Золушкин бы вообще рассвирепел, чего доброго, этим кольтом бы и мне досталось.

Нет, не достанется.

Я у них на вес золота.

Пропадут без меня.

Они еще не знают, что я читаю их мысли.

Тем лучше.

Гольд и Аурелли ждали нас — на соседней улице, возле супермаркета. Бывшего. Здесь все было бывшим — в этом городе. И сам город был бывшим. Даже странно, что они нас ждали, я бы на их месте дал деру после того, как на нас напал циферблат.

Аурелли кинулся к нам, оживленно жестикулируя, затрещал что-то про то, что уже и не ожидал увидеть нас живыми, какая удача, да вы отличный стрелок… Гольд буркнул что-то супервежливое, ему как будто было все равно, живы мы или нет.

Но я знал — ему не все равно.

По крайней мере — жив ли я…

— Уже темнеет, — сказал Гольд чуть погодя.

— Надо бы местечко для ночлега поискать, — поддакнул Золушкин, — а то как бы чего не вышло…

— О да, по ночам они становятся просто бешенные, — затрещал Аурелли, тут же осекся, когда мы посмотрели на него, пристально, уничтожающе.

Мы боялись даже вспоминать про них.

Казалось — они могли услышать.

На ночлег устроились в мебельном магазине — в том, что было когда-то мебельным магазином Диван Диваныч. Долго баррикадировали вход, долго устраивались на ночлег, смотрели в темноту улицы, не мелькнет ли там что-нибудь еще, жуткое, нездешнее.

Мелькало много. Пробежала пушка на четырех конских ногах. Проехал блестящий цилиндр на двух колесиках. Пролетел чайник, хлопая перепончатыми крыльями. Здесь эпидемия грянула давно, трансформация была полной — или почти полной. Иногда в жутких чудовищах виднелся нос, или глаз, или человеческая рука — от этого зрелища становилось совсем не по себе.

Золушкин следил за колесами, чайниками, циферблатами, я читал в его мыслях, ему не терпелось вытащить вальтер, пострелять — как дичь. Но он помнил убитый циферблат, помнил мое — на хрена, вальтер не доставал.

И все еще на меня злился.

И много еще на кого.

— Тысяч пятьдесят за дозу запросто можно потребовать, — говорил Золушкин.

— Как-кие пятьдесят, друг мой, требуйте сразу сто, люди только так понесут свои денежки! — взорвался Аурелли, — даже если мы заломим двести, никто и не пикнет!

— Не будем торопить события, господа, — отозвался Гольд, — пока люди ничего не знают о товаре, его можно продавать подешевле. Когда же пациенты убедятся в действии панацеи…

Деловые люди говорили о делах. Мне нельзя было вмешиваться. Мне нельзя было слушать. По идее, мне даже нельзя было присутствовать при их разговоре, я должен был куда-нибудь испариться, только испаряться было некуда.

Надо было засыпать, и не засыпалось, за окном на улице маячил рояль на журавлиных ногах, хлопал крышкой, бесил все больше, честное слово, вот не удержусь, вот застрелю его, не посмотрю, что когда-то был человеком…

Раньше я еще смотрел на это.

Раньше.

Совсем раньше.

Когда убегал и прятался от скрипок с комариными крылышками и жалами, когда убегал от домов на тоненьких ножках, и когда на меня напала Жанна, я мог заколоть ее ножом, и не заколол.

Потому что это была Жанна.

Что это была Жанна, помнил только я один, я еще помнил, какой она была до того, как превратилась в пурпурное сердце с перепончатыми крыльями. Жанна, маленькая, тоненькая, какие-то встречи, расставания, ссоры, скандалы, примирения, звонки, непрочитанных сообщений — одно, я тебя люблю. И когда она хлопала вокруг меня крыльями, пыталась достать острым жалом, я еще не верил. Не понимал, ну что ты, милая, не узнаешь меня, это же я, я…

А потом все кончилось.

Грянул выстрел, пурпурное сердце лопнуло, как воздушный шарик. Я ждал, что из него хлынет кровь, крови не было.

Тут-то я и увидел их первый раз. Всех троих. Кругленького невысокого Золушкина я узнал сразу, он был совсем такой, как на снимках в газетах. Двух других видел впервые, сухонького старичка, в которого будто бы вставили батарейку, и доходягу, от одного вида которого я начал вспоминать анекдоты, от чего у англичан лица лошадиные.

— Гуд дэй, сир, ит из ю нейм Зау-еу?

— А? э-э… Вот из вэт?

— Завь-ев?

— А… да-да, Савьев моя фамилия…

— Да погодите вы, он по-английски ни бе, ни ме, ни кукареку… — вмешался Золушкин, — уйдите, не пугайте человека… что, мил человек, не сильно вас сердечко это потрепало?

— Это Жанна… — я все еще ничего не понимал, — Жанна…

— Это не Жанна уже, была Жанна да сплыла, — кивнул Золушкин, — бывает… у меня тоже третья жена вот так… не уберег. Меня, главное, в Рашку черт занес…

Я с трудом догадался, что это Россия.

— …а она в Швейцарии была… женушка. Тут-то вся эта хрень и случилась. И Европу накрыло, и Москву, и много еще чего. Жалко так третью свою… Двух других-то не жалко, те еще гадюки были, сгинули, и поделом им. Ты, парень, вроде как знаешь, откуда вся эта дрянь пошла?

— Да вроде под Москвой что-то…

— Ой, не надо скромничать, под Москвой, сам там работал, делает вид, что не знает.

Вот тогда стало страшно. По-настоящему страшно. Потому что я покраснел до кончиков ушей, не умею я врать, не умею притворяться, не умею. Вот теперь они сразу увидят, что я знаю, знаю, и не просто много — слишком много.

— Работал.

— Вишь, какой умница… люблю работящих людей. А то сынуля мой лоботряс все жизнь прожигает, никак за ум не возьмется. Я теперь ему тебя в пример ставить буду, вот, человек в научном центре работал, семь пядей во лбу… диплом, поди, красный?

— Синий… с красными пятнышками… местами.

Человек с лошадиным лицом кашлянул.

— Счас, счас… дайте вы мне разговорить человека, что вы нетерпеливые какие. Ну что, милый друг, говорят, вакцина там была… против этой дряни.

— Б-была. Может, уже и нет.

— Была, да сплыла. Что, парень, проведешь нас к институту своему научному, как его там?

— Это невозможно.

— А что так?

— Так видите же, что вокруг делается… живые не дойдем…

— Чтоб я этого слова не слышал даже, для меня невозможного не существует. Так что не надо ля-ля. Дорогу ты, парень, знаешь, все коды-замки-входы-выходы в институте знаешь…

Крик.

Крик ворвался в мой сон — громкий, отчаянный, разогнал воспоминания. Новый крик вырвал меня из сна — окончательно, жестко, властно. Я даже не сразу поверил, что кричит Гольд, вот уж не думал, что он может вопить так пронзительно, тонко, срываясь на фальцет. Я сел на кровати, спросил себя, что происходит, сам себе не ответил.

Кричал Гольд — диван под ним прыгал, переставлял ножки, пританцовывал. Аурелли тараторил что-то — так стремительно, что я даже не понимал, на каком языке он верещит. Золушкин скакал вокруг Гольда, кричал ему, чтобы он спрыгнул с дивана, да прыгай, м-мать твою, дай мне его пальнуть… Наконец, Гольд не спрыгнул — свалился с дивана, покатился по полу, кувырком, кувырком, грянули выстрелы, один, другой, третий, диван рассыпался — мириадами мелких монет, исчез, будто его и не было.

— Охренеть, не встать, — прошептал Золушкин, — вот, блин, вроде спать ложились, все кровати-диваны проверили, а тут на тебе. Парни, чего вытаращились, у себя посмотрите, может, еще кто на какой дряни спит?

Мы с Аурелли стали оглядывать пузатые диваны, изогнутые кресла, Аурелли не переставал тараторить, отчаянно жестикулировал, хватал меня за рукава, за полы одежды, нет, ты посмотри, ты посмотри, как оно, пиф-паф-ой-ой-ой…

Гольд, казалось, не видел нас и не слышал, сидел на полу, покачивался из стороны в сторону, повторял, как заведенный: вирус, вирус…

— Ой-ой-ой, какие мы нежные, вируса испугались… — фыркнул Золушкин, начал объяснять Гольду на плохом английском, что между Гольдом и диваном было покрывало, а потому вирус на Гольда не перекинется, не превратится Гольд в песочные часы с глобусом наверху, олл райт, олл райт, ю ар о, кей…

Я чувствовал, как меня самого била мелкая дрожь, я чувствовал их страх. Еще немного, и мы все сойдем с ума.

Шли медленно, кажется, сильным мира сего было трудно шагать быстро, Золушкин то и дело останавливался, переводил дух, Гольд прихрамывал, опирался на палку, даже бодрый Аурелли потихоньку сник. Шли — вдоль пустых городов, вдребезги разбитых машин, должно быть, перемена застигла их хозяев в пути. Пару раз видели на горизонте что-то немыслимое, какие-то пирамиды на колесах, огромные шары на пружинах, на наше счастье они не приближались.

Про велосипеды я даже не заикался. И даже не из за здоровья моих уже немолодых спутников. Просто любой велосипед мог оказаться бывшим человеком, за ошибку пришлось бы расплачиваться очень дорого.

За мной следили. Все трое. Казалось, если я попробую сбежать, меня пристрелят. Нет, не пристрелят, я значил для них слишком много. Они боялись меня, я это чувствовал. Слышал, как в их мыслях пойманной птицей бьется страх.

— Мы можем затребовать полтораста, не меньше, — трещал Аурелли.

— Не торопитесь делать выводы, друг мой, люди не будут отдавать бешеные деньги за никому не известный товар.

— Вы так говорите, будто у вас не пострадал никто из близких… дру-уг мой, человек, у которого болен ребенок, или жена, отдаст душу дьяволу, не то, что какие-то там полтораста долларов…

— И все-таки я считаю неправильным предложение мистера Золушина разделить прибыль на половину и две четверти. Было бы справедливо, если бы каждый получил равную долю.

— Не забудьте, что вакцина находится на территории России, — возразил Золушкин.

Я заметил это слишком поздно, — был слишком увлечен разговором, который меня не касался, а вернее — мыслями попутчиков. Каждый надеялся забрать себе процентов восемьдесят, не меньше. Хотя у Гольда эта цифра иногда доходила до девяноста. А у Золушкина — до ста.

Я заметил слишком поздно — могильный крест, бредущий вдоль дороги. Я еще смотрел на него краем глаза, еще принял за одинокого путника. Спохватился — когда крест ловко подпрыгнул к нам.

— Крест! — завопил я.

Они обернулись — злые, недовольные, в их мыслях читалось, да кто тебе разрешил лезть в наши разговоры, кто ты и кто мы. А потом крест прыгнул на Аурелли.

Дальше все случилось само собой — стремительно, все-таки молодец Аурелли, не зря машет руками, не зря играет у него в крови горячее южное солнце. Грянули выстрелы, раз, другой, третий, крест улепетывал, первый раз видел, чтобы нечисть пыталась от нас сбежать, две пули настигли его у опушки леса.

И тут я увидел то, чего раньше не бывало.

Казалось, не должно было быть.

Кровь. Много крови, она струилась из простреленного креста, который почему-то не рассыпался в прах. Я понял, что перемена прошла не до конца, в кресте остались проблески человеческого.

И это было страшно.

Аурелли первый подбежал к кресту, наклонился, будто забыл об опасности. Я заметил, что Гольд и Золушкин даже не одернули его, ждали, пока тот коснется трупа, подхватит смерть. Аурелли, казалось, не думал о смерти, смотрел и смотрел на крест, еще сохранивший остатки человеческих черт, женскую фигуру, лицо, похожее на деревянное изваяние…

— Вероника, — прошептал Аурелли, — Вероника…

Я хотел сказать ему, что никакой Вероники, которую он знал когда-то давно, здесь, в российской глубинке, быть не может. Не сказал. Смотрел в его мысли, сбивчивые, тревожные, в воспоминания — запутавшиеся в прошлом. Видел — знойные пляжи, ночные пляски до упаду, Веронику, смуглую, знойную, страстную, сколько ей было, лет семнадцать, не больше, обещал ей домик у моря, будем жить с тобой долго и счастливо, умрем в один день. На следующий уик-энд тоже была Вероника. А на последующий была уже Джессика, ржала, как лошадь, орала, как резаная, на заднем сиденье машины, когда…

Потом снова была Вероника — в дверях какого-то клуба, к которому подъехал с Джессикой, набросилась на Аурелли, нахлопала по лицу, осыпала проклятиями. Потом Вероники не было — на следующий день, и на следующий, и на следующий. Потом в пьяном трепе в какой-то пьяной компании обмолвился про Веронику, а-а, не слышал, голову в петлю сунула, дура, ее сеструхи нашли…

— Мы идем, — напомнил Гольд.

Аурелли поднялся, еще раз посмотрел в лицо той, которая была похожа на Веронику. Пошел за нами, как всегда, я впереди, они все трое чуть позади меня, следят, чтобы не сбежал. Кажется, Аурелли было стыдно, это неправда, что таким людям не бывает стыдно, что на каких-то недоступных вершинах стыд отмирает, и большой человек с большими деньгами гонит людей на смерть и выкачивает из земли все, что можно выкачать.

А вот бывает…

Мысли мои прервал крылатый циферблат, который спикировал на нас сверху — Гольд вдребезги разбил его одним выстрелом, ни один мускул не дрогнул на лошадином лице.

Чем дальше шли, тем больше попадалось измененных. Тех, кто еще выжил. Тех, кто еще не рассыпался в прах окончательно. Тех, кто уже потерял человеческий облик — бесповоротно.

Все больше попадались часы с перепончатыми крыльями, они кружились над нами, как стая сов.

Встречались дома на тоненьких ножках, будто навеянные пейзажами Дали. Дома были разные, от простеньких хижин до настоящих замков.

Иногда мерцало что-то и вовсе непонятное, переливчатое, звездное, что мы старались поскорее обойти стороной.

Попадались колеса — сами по себе, и с чем-нибудь наверху. Попадались песочные часы с глобусом наверху. Иногда на наших глазах какое-нибудь окно в доме вдруг начинало ползти по стене, и я понимал, что оно когда-то было человеком.

Я знал, что у моих попутчиков чешутся руки — стрелять, стрелять, стрелять. Им страшно. И в то же время все трое знают, что нельзя переводить патроны. С патронами становилось туго, чем дальше, тем больше мы боялись заходить в города.

Мир сходил с ума.

То, что когда-то было миром.

Лаборатория…

Я почти не помнил, какая она была — когда была. Сейчас все больше казалось, что мне все это приснилось, и лаборатория, и аспирантура, и экзамены, на пересдачу придете осенью, и список поступивших, и до свиданья, школа, и шумные города, полные людей.

Лаборатория…

Вспоминались какие-то вечера, какие-то встречи одноклассников, ты как, а ты как, ты чего разъелся поперек себя шире, на себя посмотри, скелетина…

— А ты у нас где? — спросил меня крутой делец, в прошлом Мишаня, которому не хватало только золотой цепи.

— В НИИ…

— Ишь какой профессор выискался… и чего ты там, вечный двигатель изобретаешь? Или панацею от рака?

Пропускаю обиду мимо ушей.

— Метеорит вот изучаем…

— А-а, так это вы его на Челябинск свалили? — делец хохочет, — американцы запускают корабли в космос, русские берут работу на дом. И что вы там в этом метеорите зеленых человечков еще не нашли?

Снова глотаю обиду.

— Он у нас на две фракции распался, — говорю, сам не знаю, зачем.

— Это на какие? Ка-пэ-эр-эф и эль-дэ-пэ-эр?

Парни хохочут, девчонки хихикают.

— Нет. Синюю и розовую.

Хочу рассказать им про фракции, про свойства фракций, чувствую, что ничего не расскажу, они все равно не поймут, как это важно, все равно…

— Тревога, — прошептал кто-то в темноте.

Я и так понял, что тревога. Проснулся среди ночи, подброшенный непонятным страхом. Кто-то был здесь, в здании огромного гипермаркета, где мы остановились на ночлег. Кто-то шуршал там, внизу, кто-то искал нас, живых, неизмененных, чтобы наброситься на нас.

Кто-то…

И этот кто-то запросто мог разбить стеклянные перегородки нашего закутка, мир мебели, мы делаем ваш дом уютным. Я потихоньку проклял нас всех, что не осмотрели запасные входы-выходы, черные ходы, аварийные лазы, ворота, через которые огромные грузчики завозили огромные тележки — в хорошие времена. Вот теперь и просочился кто-то — сквозь щели, сквозь стены, шарился внизу, гремел какими-то жестянками, подкрадывался к нам.

Гольд вышел в коридор — к лестнице на первый этаж. Аурелли тут же закрыл дверь нашей секции, то ли боялся той нечисти внизу, то ли хотел избавиться от Гольда.

Мы ждали. Казалось, весь мир замер. Что-то — невидимое, неведомое, страшное — поднималось по лестнице к нам.

Чуть погодя мы увидели темную фигуру, меньше всего похожую на человеческую. Мне стало страшно, почему-то в темноте ночи, в неверном свете фонарей они казались особенно жуткими. Гольд ждал — когда тварь приблизится, я не понимал, как он может ждать, вот это нервы, вот это выдержка, я бы уже палил во все стороны, я бы уже обезумел от страха.

Наконец, мы увидели собаку — вернее, то, что казалось собакой. Я искал у нее рога или крылья, почему-то не находил. Собака подбиралась к Гольду, виляла хвостом, вела себя как-то уж совсем по-собачьи, ловко притворялась, ничего не скажешь…

Выстрела я не услышал, стекло заглушало звуки. Собака дернулась, кажется, взвизгнула, упала на пол, забилась в конвульсиях, из пасти запузырилась кровавая пена.

Миру рухнул.

— Настоящая, черт бы её драл, — прошептал Золушкин.

Я вышел из закутка — я уже чувствовал, что никакой опасности нет. Гольд наклонился над собакой, кудрявой, низкорослой, какой-то породистой, смотрел так, будто хотел отмотать время вспять. Я заглянул в его мысли, мысли не поддавались, не раскрывались, видно, его с детства учили прятать свои чувства и помыслы. Все-таки я просочился в его память, увидел Долли, вот точно такую же, кудрявую, низкорослую, какой-то там особенной породы. Увидел в памяти Гольда мир — большой и солнечный, какой бывает в детстве, в юности. Только это было еще не в туманном Альбионе, где-то на другой стороне земли, то ли в Индии, то ли в Австралии. Потом что-то было, далеко пойдешь, в Лондон поедешь, большому кораблю — большое плавание. Какая-то крутая фирма, какая-то крутая должность, мы вас поздравляем, вы приняты.

А Долли?

Пап, можно оставлю у вас Долли? Конечно, сынок, мы о ней позаботимся. Долли, апорт. Долли, фу. Долли, прощай.

Потом был туманный Альбион, потом был жестокий бронхит в первую зиму, потом были звонки домой, уже не домой, дом был там, на Черинг-стрит, дэдди, что мамми? — о, кей, дэдди, что систерс? — о, кей, дэдди, что Долли? — …

Даже не стал спрашивать — почему, мысленно утешал себя, может, попала под машину, или еще что. Но что-то подсказывало — там, в глубине души — что собаки без хозяина долго не живут…

Гольд вернулся к нам, в закуток, повторяя мысленно — Долли, Долли, Долли. Его лицо ничего не выражало, хорошо же его учили прятать мысли и чувства. Я заглянул в память Гольда поглубже, хотелось узнать что-нибудь про туманный Альбион. Гольд обернулся, посмотрел на меня — в упор. Кажется, почувствовал что-то, что я копаюсь в его мозгах.

Надо быть осторожнее.

Так недолго и…

Не спалось.

Плохое место мы выбрали для ночлега, маленький киоск на маленькой заправке, здесь даже нельзя было как следует лечь. Зато у киоска были решетки, были железные двери, был шанс, что никто не просочится сюда за ночь, хотя кто его знает.

— Скажем, так… Азия отходит мистеру Золушкину, я беру на себя Новый Свет, вам остаются страны Африки…

— Друг мой, вам не кажется, что это несправедливый дележ? — взорвался Аурелли, — ставите меня в заведомо невыгодные условия, продавать панацею в Африке…

Тихонько посмеиваюсь про себя. Панацея…

Они уже не стеснялись меня, они уже обсуждали при мне вопросы, которые раньше решались за закрытыми дверями, тайком от простых смертных. Я подумал было, что они уже считают меня за своего, тут же спохватился, заглянул в их мысли, понял, что напрасно раскатал губу, все трое уже считали меня покойником, дай только добраться до лаборатории под Москвой, дай только дойти…

Лаборатория… я уже и не помнил, какой она была, когда была, всякий раз вспоминается последний день нашей лаборатории — и последний день мира. Когда я вернулся с обеда, еще было как-то мерзенько на душе, бывают такие дни, когда работать не хочется, жить не хочется, ничего не хочется, считаешь, сколько осталось до конца смены. Помню, как вышел в коридор, как увидел стеклянную пирамиду на трех ножках, она подпрыгивала и приплясывала, как будто хотела поиграть со мной. Тогда мне еще не было страшно, скорее, было забавно.

Тогда…

Потом я увидел Тюху, вернее, то, что было Тюхой. Я спросил себя, с каких пор у Тюхи появились перепончатые крылья и длинный изогнутый хвост. Даже перекрестился — но наваждение не исчезало.

А потом завыла сирена. Надрывно, жалобно, истерично. А потом кто-то вывалился из двери, схватил меня, потащил по коридору на лестницу. Помню, что я отбивался, помню, что он дал мне затрещину, да будешь ты шевелиться или нет, да скорее же, скорей…

Я даже не знал его имени. Того парня, который швырнул меня в машину, нажал на газ, погнал по городу — во весь дух.

— А что случилось-то? — спросил я.

— Что случилось… с печки Азбука свалилась…

— Выпусти меня… останови…

— Жить надоело? Посмотрим, сколько у тебя рогов вырастет… и крыльев перепончатых…

— А правда, что?

— Что… метеорит, вот что… знать бы, блин, какая сволочь барокамеру открыла, все бошки бы этой сволочи поотрывал…

Помню, как гнали по городку, по каким-то трассам, надеялись опередить вирус, как проносились мимо голосующих на шоссе, как я хотел остановиться, стой, дай возьмем, спасем их, и человек за рулем говорил, нельзя, нельзя, а вдруг они уже… а вдруг они тоже…

Я даже не знал, как его зовут.

Даже не успел спросить.

Бензин кончился под каким-то городком, кончился бензин, кончилось все. Человек за рулем не дал мне опомниться, выгнал из машины, погнал пешком, живее, живее, что спим-то, хотим вирус хватануть…

Он ошибся. Вирус хватанул не я — а он, где-то на бездорожье, в каком-то захолустье, широко зевнул, поднес к лицу растопыренную пятерню, на которой уже проступали перепонки.

— Чш, не подходи, — он шарахнулся от меня, как черт от ладана, — что творишь-то, сам, что ли, не знаешь, что дрянь эта через прикосновение передается…

— Первый раз слышу, — сказал я.

— Ну так знай. И еще знай… — он говорил хрипло, голос его не слушался, — там… противоядие осталось… вакцина…

— Там? В городке?

— Ага, в НИИ этом долбанном. Мы на крысах смотрели, там на крысу этой розовой хренью сыпанешь, у нее и крылышки вырастут, и в треугольник перекинется, и в часы, и черт знает во что…

Он заклокотал, захрипел, изогнулся немыслимой дугой, начал сворачиваться в какую-то жуткую ленту Мебиуса.

— А… си… ний… поро… шо… чек…

— Вакцина? — спросил я.

Он прохрипел что-то, отдаленно похожее на «Да». И исчез. Моего попутчика больше не было, вместо него над дорогой крутилась лента Мебиуса.

А потом кинулась на меня.

На меня много кто кидался — в пути. Как-то я научился бояться их, клювоногих, головохвостых, кругло-пирамидальных. Научился остерегаться. Избегать. Прятаться. Отстреливаться.

До поры до времени — пока не встретил Жанну.

То, что было Жанной.

Что еще сохранило милые черты.

А потом были они.

Трое.

— Гуд дэй, сир, ит из ю нейм Зау-еу?

— А? э-э… Вот из вэт?

— Завь-ев?

— А… да-да, Савьев моя фамилия…

Нет, я им, конечно, благодарен. Без них бы я черта с два добрался сюда, в самое пекло эпидемии. Откуда-то у них был вертолет, потом тоже откуда-то — матерый джип, потом ничего не было. Боязно было взять машину у дороги, боязно было подъехать к заправке, и то и другое могло оказаться иллюзией.

Так что без них я бы не добрался сюда в одиночку.

Без них…

Весь вопрос, что они сделают со мной потом. Может, выделят мне мою долю вакцины, маленький домик где-нибудь в швейцарских Альпах, накажут сидеть тише воды ниже травы. Может, скажут, большое спасибо, и пустят пулю в затылок. Да, скорее всего.

Попытался просочиться в их мысли. Не смог. Кажется, они уже подсознательно смекнули, что к чему, научились прикрывать свой разум. Я видел только, как они перемалывают раз за разом события прошлых дней, Золушкин вспоминает мое — на хрена, Гольд мысленно шепчет — Долли, Долли, Долли, в памяти Аурелли грохочет ночной клуб, Аурелли спрашивает кого-то, что-то Вероники не видно, ты че, не в курсе, ее из петли достали…

Наверное, это и есть совесть.

Память, которую не убить.

За решеткой киоска проклевывается утро. Встаем, потягиваемся. Выходим, оглядываемся по сторонам. Вдалеке на холмах скачет колокол на тоненьких ножках, тихонько звенит. У колокола почему-то большие кошачьи глаза и совиный клюв.

— Повернись!

Я не сразу понял, что Золушкин кричит мне, так страшно, так неожиданно было это самое — повернись.

— Да повернись же, м-мать твою!

Поворачиваюсь к Золушкину.

— Спиной повернись… вот так…

Думаю про себя — вот сейчас-то меня и пристрелят. Странно, что сейчас, вроде бы еще не дошли до цели…

— Да, не повезло тебе.

— А что такое?

Я спросил — а что такое, хотя уже знал, что такое, догадывался. Интересно, что там случилось на моей спине, пробиваются перепончатые крылья или извиваются длинные хвосты…

— Что, мил человек, далеко до института твоего? — спросил Золушкин.

— Полдня пути, не больше.

— Так что стоим, пойдемте давайте… может, успеем еще спасти парня.

Я видел — он сам не верил в то, что говорил, не собирался он меня спасать, думал избавиться от меня, чем скорее, тем лучше. Они все так думали — когда шли за мной быстрым шагом, даже Золушкин меньше хватался за сердце, а Гольд почти перестал прихрамывать.

Самое страшное — я ничего не чувствовал. Я не замечал, чтобы со мной происходило что-то странное, страшное, все было как всегда, я ждал боли, зуда, еще чего-то такого неприятного, ничего не было. Я ничего не чувствовал — когда мое тело стало уплощаться, сплющиваться, растягиваться в какой-то жуткий немыслимый квадрат. Я пытался представить себе, кем я становлюсь — ничего не представлялось. В какой-то момент я понял, что не могу идти, вспорхнул над дорогой, захлопал ставнями.

Я стал окном.

Институт замаячил на горизонте — я понял, что у меня есть шанс. Что странно, вокруг института почти не было измененных, все разбрелись куда-то из городка. Только по улице катилась спираль со множеством глазок, а за киосками центрального рынка затаилась плоская луна с рыбьим хвостом.

— Ну давай, мил человек… веди. Показывай.

Меня не надо было торопить, я и так спешил — во весь дух. Окна на стенах института, увидев нас, взлетели, захлопали ставнями, мы еле успели юркнуть в длинный коридор.

Мне стало страшно. Мне показалось, что я не помню, куда идти, то есть, лететь. Я и правда начал забывать, моя память сменилась беспамятством, тяжелым, липким, вязким, из которого не выбраться.

Все-таки я вспомнил, заставил себя вспомнить. Порхнул на второй этаж, кое-как настучал на замке код, Аурелли дернул дверь, я устремился — навстречу спасению.

Вот он. Синий порошочек с метеорита. Много. Очень много. Достаточно, чтобы спасти меня. И всех.

Еще не знаю, что делать с этим порошком. Еще касаюсь его — ставнями, ставнями. Жду чего-то, сам не знаю, чего.

Это было больно. Очень больно. Как со стороны увидел себя, как лежал на полу, извивался в судорогах, захлебывался воплями. Кажется, потерял сознание, пришел в себя не сразу, далеко не сразу, кто-то хлопал меня по щекам, кажется, Аурелли, я еще хотел крикнуть, не смей, не смей, заразишься, заразишься…

— Ар ю о, кей?

— Йес… ит из.

Кажется, надо было сказать — йес, ай эм. Неважно. Если послушать, как Аурелли пытается что-то втолковать мне по-русски, вообще уши завянут.

Кое-как поднимаюсь на ноги, еще не верю себе, что я — о, кей. Ощупываю себя, руки-ноги на месте, даже как-то странно.

— Это он и есть? — Гольд смотрит на синий порошок, похоже, не верит.

— Да…

— Панацея.

— Вакцина.

Ноги меня не слушаются, падаю на кресла в глубине комнаты, задеваю подносы с пинцетами, все со звоном рушится мне под ноги. Властелины мира, кажется, забыли про меня, обсуждают что-то — по-английски, нет, все-таки делим поровну, никаких поровну, мне пятьдесят, остальное вам, господа, так за сколько продавать, за сто или полтораста, двести, господа, двести, и ни центом меньше, а все-таки я требую себе часть Азии, а то что-то сильно лакомый кусочек вы себе отхватили…

Обсуждают. Жестикулируют. Спорят. Ссорятся.

Как во сне смотрю на них, как они выхватывают вальтеры, целятся друг в друга. Ну же… ну…

Мир замирает.

Секунды растягиваются в вечности.

Кажется, вид вальтеров их отрезвил, поутихли, успокоились, спрятали оружие. Вот черт. Они оказались умнее, чем я думал. Много умнее.

Черт.

Вальтер Золушкина лежит в двух шагах от меня. Встаю — как можно непринужденнее, иду к дистиллятору, делаю вид, что ищу, где можно глотнуть чистой воды. Беру вальтер…

Губы Золушкина дрогнули, кажется, он еще пытался сказать, положите, это не ваше…

— Ни с места.

Я держал их на мушке. Всех. Уже сказал себе, если хоть один дернется в сторону, убью всех.

Но они не дергались.

Видно, почувствовали, что дело плохо.

— Бросьте оружие. Вы, все.

Вальтеры летят на пол.

— Все оружие бросьте на пол. Все, какое есть.

Властелины мира не шевельнулись. Я взвел курок.

На пол полетели еще какие-то пушечки, пушчонки, что у них там было под одеждой, неплохо вооружены…

Золушкин прищурился, понимающе кивнул.

— Двадцать пять процентов вам. Это по-честному будет. Поровну, по-честному.

— Нет.

— Без ножа режете. Тридцать.

— Нет.

— Совесть имейте. Тридцать пять.

— Нет… вы не будете продавать вакцину… ее никто не будет продавать. Там гибнут люди… дети… их еще можно спасти… всех, всех…

Властелины мира молчат. Прямо-таки слышу, как в их головах вопит совесть. Сколько лет молчала, сколько лет пряталась где-то там, там, пока я не разбудил ее…

— Идеалист, — шепнул Золушкин, — думает, все в мире…

Стреляю. Раз, другой, третий.

Все оказалось так просто.

Очень просто.

Добиваю контрольными выстрелами, где-то слышал про контрольные выстрелы, тем более, Гольд еще дергается.

Собираю синий порошок, его не так уж и много. Надо подумать, как сделать из него вакцину, чтобы хватило на всех, на всех. И не по двести тысяч долларов за штуку, нет, нет, тут можно потребовать все пятьсот тысяч, люди раскошелятся как миленькие. Жизнь дороже. Своя жизнь. Жизнь близких.

Спрятать вакцину. Чтобы никто не нашел. Кроме меня. Надо еще организовать концерн по продаже порошка. Не знаю, как это делается. Не успел научиться у них.

Обыскиваю трупы. Карманы, подкладки. Кредитки, пароли, коды, паспорта. Пригодятся. По внешности сойду за Аурелли.

Многому еще придется научиться. Заключать договора и делить прибыль. И все такое, что делают большие люди с большими деньгами.

Выхожу из НИИ. Окна куда-то улетели. Луна с рыбьим хвостом катится по улице.

Сажусь на крыльцо.

Думаю, что делать дальше.

Я.

Властелин мира.