Хроники Сломанного Мира

Хроники Сломанного Мира

ЧИРК

Папа выудил из пачки сигарету, оглянулся. Уснула мелкая. Каждый раз, как жена на дежурстве, плач и скрежет зубовный. А тут и вовсе беда. Второй день нет супруги, есть слухи какие-то дикие, об Облаке. Которое вроде взялось ниоткуда, а может враги запустили, но от него болезни разные, мутации… Три дня понос и смерть. Фантасты ясельной группы, блин.

А как результат — паника, жертвы, врачей не хватает, жена на работе, с дочкой колгота.

Ладно, разберёмся.

Ну-ка, потихоньку… Не скрипи, балконная дверь! Теперь закрыть. Ага. Получилось.

Чёрт, холодно.

Зашарил рукой в поисках зажигалки, невольно вгляделся в тьму за стеклом. Ветер ломал деревья, бил листья, скрадывая остальные звуки. Вечный гул проходной не услышал — почувствовал. Уши заложило. Понастроят лабиринтов, стррроители.

Та ещё ночка. В пионерлагере страшилки рассказывать. Вон едет гроб на колесиках… Интересно, мелкая такие знает? Хотя… ей-то что! Спит. Папа не страже, последний рубеж, хрен пройдёшь.

Так, нашёл. Чиркнул раз, другой. Замёрзла, проклятая, нужно было в дом внести. Твою ж… О, а кто-то курит. Вдвоем. Вон в кустах видны красные огоньки. Есть же польза от балкона на первом этаже!

И уже собрался спросить, рот открыл… Стоп. Туда же днём оборванные ветви натащили, шагу не супить. Как они там стоят-то? И долго, беседу ведут, не иначе. И… не курят. Не мигают огоньки-то. Что за?

Да ну нафиг. Придумает тоже. Гроб на колесиках. Покрутил в пальцах зажигалку. А все ж хорошо, что не работает. Света в комнате нет. В темноте не видно, есть кто на балконе. Постою и уйду. Или они уйдут. Или он. Оно?

Холодно. А вдруг дверь скрипнет? Я-то сплошь никотин и холестерин, никто не позарится. Вот мелкая… Ничего, враг не пройдёт! Последний рубеж и всё такое. Не, ну лезет же в голову! Вредно курить, вредно. Сидел бы в тепле.

Чирк!

На автомате крутанул колесиком, и совсем небольшое, с зуб, пламя выскочило на миг, обозначив удивленное папино лицо. Твою ж!

Балконное окно лопнуло внутрь, вынесенное в прыжке. Глаз твари папа так и не увидел, но огромные лапы… руки? — опрокинули назад, высадив дверь, больно вмяв порог в спину. И, ещё не зная, что следующий удар рассечёт ему горло, папа услышал визг мелкой и молнией пронзила надежда — за ней! Она, не я! Я не нужен, никотин, холестерин...

ЛЯЛЬКИ

Человек без возраста с корявым от грязи и морщин лицам бережно поставил на пенёк, поближе к костру, куклу-неваляшку. Пальцем пригрозил — не падай! Поворошил ветки.

Стало ярче и страшнее. Да и запах выдавал, что вокруг не только коряги и лужи. Что-то из этого недавно было людьми. Пленник зажмурился, сглотнул.

— Не дёргайся. Зачем? Тебе бояться уже нечего. Раз слышал обо мне, знаешь — я не изувер. И не поймёшь, как помрёшь. Вот только посиди немного. Потерпи. Поговорить мне надо. Как выговорюсь — легче. А то с ума сойду, буду, как дурики, хихикать.

Я, когда пацаном был, книги разные читал. Успел. Первое Облако накрыло… мне лет четырнадцать, да, точно, столько и было. В общем, я любил про сталкеров читать. И думал, что за название дурацкие мутантам и ловушкам дают. Глупый был. Как их ещё назвать? Стрекуны — ясно, что срекочат. Прыгуны — прыгают. Шаркуны — шаркают. А мясорубка она и есть мясорубка. Но она уже после Второго Облака появилась.

Бабам, как первой радиацией накрыло, велели аборты делать. Да не все послушались. А после второй и смысла в том не стало. Или вымирать или так… лотерея. С шаркунами и плевунами. Вот ты вроде нормальный с виду, а всё равно порченный. Дети есть? Успел? И они тоже порченные.

Человек, кряхтя, выкатил из углей запечённую семилапую ящерицу. То ли мутировала несимметрично, то ли в жизни не повезло.

— Тебе не предлагаю. Чего зря переводить? Да… Страшно тогда было. Думаешь, сейчас страшно? Хрен там. Всё ж рушилось, перерождалось, а хуже всего — люди. И не в мутантов, это потом. Сосед был, дядя Лёша, добрый был. Мать мою изнасиловал, убил. Нас искал, мы спрятались. Ловкие были, юркие. И везучие. Я и сестра. Да… Не уберег её. Слишком маленькая, слишком слабая. Первой зимы не пережила. Холод был, жратвы не было. И лекарств.

Я тогда тоже… переродился. Много чего сделал. Не забыть, да и не надо. И в стае пробовал бегать, а одному — всяко лучше оказалось. Я боялся и меня боялись. После первой долгой зимы бояться перестал. Зачем? Ну умру, и что? И ты, и я. Никакой разницы.

А вот пришла Люба — и страх пришёл. Я ещё про Любу не говорил? Девочка, найдёныш мой. Сколько мне тогда было, не помню. А она пятилетняя, как сестрёнка. Совсем не похожи, нет. Но иногда как прищурится на солнце — сердце заходилось. Было что-то такое.

Видишь неваляшку? Её она. Нашла в развалинах. Кому нужна кукла? Только такой дурёхе.

Таскала с собой. Прежде чем самой поесть — кукле предлагала. Смешно. На, говорит, Ляля, за маму, за папу… Я дёргался вначале. Сестру мою как раз Лялькой звали. А потом подумал — может судьба это? Была одна Ляля, стала другая.

Любаша сначала молчала долго. Я уж думал немая совсем. Тогда и привык вслух разговаривать, но не сам с собой, это уж слишком, а кому-то. Про сестру рассказывал, про мать. Про то, что ей казалось сказкой — как самолеты летали, как машины ездили. И про телефон и про телевизор. Про компьютеры. Она только глазами хлопала. И правда, в них не одеться, не съесть. А она только холод и голод знала. Одна радость — кукла.

И что мне в голову взбрело? Давай, говорю, её Лялей назовём. Как сестру. И вроде она тоже с нами. А Любаша внезапно — давай, говорит! И после этого болтать начала, не остановишь. Я потом пожалел, что другое имя не выбрал. Жадно было его отдавать. То моё было, а то — не только моё стало. Да и дёргался от него. Но об этом я вроде уже… Да.

Ох и играла же Люба с Лялей! Как с живой! Начала за неё разговаривать. И так наловчилась, словно правда кукла говорит. У Любки губы совсем не шевелились, это чревовещание называется. Если б я не видел, как всё начиналось, как тренировалась она, то жутко прям.

Я же, помнишь, о многом рассказывал, когда Любаша молчала. Ну а теперь она мне всё в обратку, словно кукла моя сестра и мне мои же истории пересказывает, но чуть по-другому. А я… я тоже с ней разговаривал. Вот так сидим вечером у костра в яме или халупе какой-нибудь, чтобы не видно нас было, и болтаем все втроём.

И заболтались как-то. И слышу уже рядом шур-шур… Шаркуны по наши души. А от шаркунов-то не убежишь, только забраться повыше и рассвета ждать. Хорошо мы в развалинах засели, есть куда лезть. Любашу подсадил, сам лезу и вдруг слышу — Ляльку забыли! И эта дурёха прыг вниз, а обратно уже никак, окружили её. Тут и со мной что-то стало, потому что и я прыгнул, прут железный схватил — ну хоть кого-то с собой заберу. Да… Есть такое слово — безнадёжность. Это значит, что ты дурак.

А вот дальше, веришь ли, словно сила какая-то, как пузырь, только без стенок и чёрный — бум! И все шаркуны лежат ровненько, готовые. А мы живые, только оглушённые немного. И Любаша как закричит — Ляля, спасибо, Ляля! Вроде как кукла нас спасла.

Ты не думай, я не поверил. Явно ж какая-то очередная ловушка была, только не под нас заточенная. Так что я не поверил. В тот раз.

Человек замолчал, сосредоточенно работая челюстями. Потом заговорил медленнее, подбирая слова.

— Когда много разной фигни видишь, готов поверить в любую. Кукла, которая стала тебя защищать, ничем не хуже шаркунов. Ну, не меня… Любашу. Я как-то шуткой хотел девчонке подзатыльник отвесить, за то, что обед спалила, так меня приложило об землю до звёзд в глазах! Нельзя.

Ты знаешь кто такой ангел-хранитель? Нет? Это такой невидимый хрен с крыльями, который тебя бережёт. Ну не тебя, вообще. Если они и были, то тоже, наверное, выродились. А может стали такими как эта кукла. Я про неё много думал. Ничего не придумал.

Пытался говорить с ней, когда Любка спала — а ну как ответит? И страшно и хочется. Не ответила.

Но спасала. От водянников раз. От стрекунов. Ну, когда леса горели, и они в города кинулись, помнишь? Местные помнят. В общем, мимо нас они толпой прошли, словно не видели.

Я даже пару раз на рожон лез, когда еду у стаи Бесхребетников воровал в голодный год и ещё, помню… Испытывал. Да и выбора особого не было тогда. Сестрёнку, то есть Любашу, кормить надо.

Нет, никто нас тронуть не мог. Мы же тогда дом себе нашли, да. Маленький, вот там, недалеко. И пожили в нём немного. Как люди. Да самой Любашиной болезни.

Я и до этого замечал, что-то не так. А как иначе, если она после Второго Облака родилась? Нет среди них здоровых. Но бывает, что и они долго живут. Вот ты, тварь, живёшь же. Я это поправлю скоро, но всё равно слишком долго ты прожил. И ты, и эти, — человек обвёл рукой мешанину плоти и костей вокруг, — долго жили. И умерли быстро, без мук умерли, не так им бы надо… Да не дрожи, я же сказал, не изувер я. Просто несправедливо это. Да.

А знаешь, как она умирала? Как кричала? Знаешь, что после неё осталось? А ничего, считай, не осталось. Вытекла, истаяла вся. Кости только не в труху. Хоть веником сметай. Одежду я, считай, хоронил. Хотя что я тебе об этом, и сам знаешь… А у сестры моей и совсем могилы нет. И у меня не будет. И у тебя.

Я вот только думаю — а с куклой что? Отдать кому? Кому? И когда? Это память моя. И разум мой. И защита. И сестра. И Любаша. Да и не моя она. Бережёт, а молчит. Наверное это я — её.

Человек говорил тихо, чётко, словно рубил словами невидимого врага.

— Ты же видел, да? Ты видел, что она может. Если успел уследить. Я вот не успеваю. Это как коса — вжик, и всё! Я не знаю, может вы и ребята были неплохие, хоть и трупоеды. Это же не самое плохое сейчас — жрать уже мертвых, значит живых не трогаете… И чего полезли… А нет, я понимаю. Цветы на могиле увидели, думаете — свежак, да? Не угадали, это я Любашу свою навещаю. И вроде как Лялю заодно. Которая сестра. Ну, значит судьба вам такая. Не согласен? Чего мычишь? Я уж рассказал всё, конец. Или, как там, в книгах, последнее слово хочешь?

Аккуратно отложив в сторону недоеденную ящерицу, человек вытер ладони о куртку. Придирчиво осмотрел их, кивнул и только потом взял в руку неваляшку. Зашёл за спину связанного до полной неподвижности пленника, вытащил кляп.

— Ну?

Тот сплюнул не землю, захрипел и внезапно зашёлся сиплым, булькающим смехом.

— Как же я тебя боялся, Кукольник, как боялся! А теперь больше не боюсь! Ты убьёшь меня, Кукольник, а я тебя не боюсь! Знаешь почему? Хочешь, я расскажу твое будущее, Кукольник? Ты будешь смеяться! Не как я сейчас, по-другому! Хихикать будешь. Знаешь, почему? Потому что пустая была могила, понимаешь? Гроба не было, костей не было, одежды — нет! Не было ничего, и Любаши твоей — не было, вот так-то, Кукольник! Убийца ты, игрушкой прикрываешься. Зря ты мне сказки рассказывал, Кукольник, поздно тебе сказки рассказывать. Ты уже свихнулся. Ещё не смеешься, не смешно пока? Это ничего, ты ещё захихикаешь. Как дурик, потому что ты и есть уже — дурик!

Кукольник присел на корточки, спокойно посмотрел своей жертве в глаза.

— Врёшь, — над головой, повыше, поднял на ладони куклу, глаза которой блеснули то ли от радости, то ли от отблесков костра. Добавил: — убей.

И улыбнулся.

БЕЗ СЛОВ

Голоса охотников стихли, стоило ступить за калитку дома.

Одноэтажный, деревянный, он сохранил белизну наличников и чистоту стёкол.

Братья переглянулись — когда последний раз они видели чистые окна? Никогда. Целые видели, но не такого дива.

Сюда их загоняли планомерно, со знанием дела. Взяли в кольцо и затравили, как зверей. Можно было попробовать пойти на прорыв, так сказать, принять смерть в бою, захватив с собой парочку врагов. Но то гибель верная. А здесь… никто не знает, что здесь.

Одно известно — кто в Серый дом зашёл, обратно не вышел.

Поэтому и люди-охотники не спешили убивать. Недолго и самим под раздачу попасть. А так просто выдавили из мира, который когда-то был людским, в мир, который теперь им не принадлежал.

Мутантам — мутантово.

Вот только будет ли милостиво это место к тем, кто, как и оно, порождено Облаками?

Братья не думали об этом. С рождения для них существовало вечное сейчас. Каждый миг — подарок. Родители убивали таких, как они. Чтобы самих не убили за детей-чудовищ. Чтобы жить в стае, а не бежать, прятаться и снова бежать. Умные так и поступали. А вот глупые… глупые бились за своих детей со всем миром. Потому что один изменённый другому такой же волк, как и человек. Все опасные, а потому одинокие.

Если изменение не видно глазу, с ним можно жить и в стае, главное, чтобы никто не узнал. Если изменение даёт силу или какие-то полезные для выживания способности, то стая и вовсе не нужна.

У братьев ни того, ни другого. То, что они не люди, видно по цвету глаз, по узору на коже. А полезного считай и нет. Мысли читали только друг друга. Если бы ещё у кого, хоть заранее об опасности узнавали. Но выживали пока.

После смерти родителей остались вдвоём и вели неравный бой за жизнь рука об руку. И никогда не было между ними ссор и даже размолвок.

Левый хорошо видел в темноте. Какой-то плюс. Ну и разные травы-растения знал. Что ядовито, что нет. А сухую палку в землю воткнёт — та зацветёт. Когда с едой совсем плохо, это чутьё спасало. Ну а кровь… у всех свои гастрономические пристрастия.

Правый брал разумом. Умел просчитывать ситуации. Ещё умел находить потерянные вещи. Для него мир был огромной то ли головоломкой, то ли шахматной доской. А вот характер имел вздорный. Если вспылит — никакой ум не поможет.

Если бы не стал задираться к прохожим, которым не понравился огненно-рыжий цвет его волос, то и не попали бы браться в облаву.

Вообще не нужно было заходить в деревню, но обувь Правого пришла в полную негодность… вот и починили. Единственная радость — не изранил ноги, когда бежали.

Ботинки ещё час назад казались проблемой. Братья нащли это ироничным. Ибо истинная проблема сейчас возвышалась перед ними.

Братья стояли перед крыльцом дома, откуда никто не возвращался, и слушали тишину.

Казалось, пространство вокруг было закрыто невидимым куполом. Ни ветра, ни звуков, ни запахов. Под ногами не шуршала сухая трава. Жёлтый лист мог лежать на ступенях десятилетиями.

И Левый подумал, что они как на Луне, только следов оставить не получится, и Правый согласился.

Сзади была верная смерть. Впереди — неведомое. Ад или рай для изменённых, иные миры и всё, что угодно, от ночных кошмаров до радужных единорогов.

Братья взялись за руки и вошли в дом.

Левый огляделся.

Дом утопал в цветах. Они оплетали окна и стены, змеились по паркетному полу. От них исходил дивный аромат, тонкий и ненавязчивый, на грани восприятия. Его хотелось не нюхать — вынюхивать. Цветы покрывали поверхность многочисленных столиков, они пили воду из причудливых стеклянных сосудов, плескались лепестками в воде. Узоры на диванных подушках словно тени повторяли их сплетения.

Видимо дом представлял собой одну большую комнату, в которой истинными хозяевами были цветы. Всё, от темных и старых, но изящных лакированных подпорок и лесенок до маленьких, наполненных водой леек и искусно повешенных светильников, всё здесь было для их удобства.

Что удивительно, не чувствовалось чрезмерной влажности, не было духоты. Свежесть весеннего леса, пришло на ум Левому.

Забыв обо всём, он стоял около двери, желая только одного — остановить мгновенье. Из счастливого забыться его вывело робкое прикосновение к правой руке. То был маленький усик росшего в большой глиняной вазе цветка. Он явно хотел забраться повыше по фарфоровой лесенке, но был ещё слишком слаб и устал от движения.

Левый ласково взял его в руки и подцепил за желаемую ступеньку. Усик затрепетал от радости, и это ощущение затопило сознание золотоглазого брата. О да, то, о чём он не смел и мечтать, случилось! Цветы были живыми, они разговаривали, нужно было только уметь слушать.

И он наклонился поближе к величественным жёлтым хризантемам, уверенный, что тут нет места пустым сплетням, и уже услышал неторопливую их беседу, как знакомая рука, рука его брата, мелькнула, словно хищная птица, и вырвала цветы с корнем.

От их предсмертного крика боль затопила сознание Левого, и он отозвался хриплым хищным воем давно отвыкшего разговаривать человека.

— Зачем? Зачем? — закричал он вслух и, не нуждаясь в ответе, изо всех сил ударил брата по лицу.

Правый огляделся.

Белые стены, расчерченный, словно шахматная доска, пол. Ни пылинки, словно хозяева только что покинули комнату. На стенах масса полок с самыми разнообразными головоломками и книгами со всеми известными человечеству загадками. По крайней мере, так хотелось верить брату с рубиновыми глазами.

Опасаясь, что это видение исчезнет, он бросился к ним. Дрожащими от нетерпения руками открывал стеклянные полки и листал, листал эти книги, впиваясь глазами в строчки, испытывая от чтения физическое удовольствие.

В глубине сознания возникла мысль — как, откуда всё это взялось и почему именно его ждало? Но Правый решительно отмахнулся — даже если это видимость, ловушка, игра сознания — пусть! Он слишком молод и слишком спешит жить, чтобы лишиться того, что принесло ему немыслимое наслаждение.

Но подождите… а как же расчерченный пол? Может тут проводятся шахматные турниры? Вот и разметка… И, воплощая его мечту в реальность, из стен выдвинулись большие шахматные фигуры. Видение? Нет, Правый слышал шорох невидимых механизмов, расставляющих фигуры по местам.

Рубиновоглазый сделал первый ход белыми. Подождал. Сделал ход чёрными. И, сам того не зная, стал разыгрывать Бессмертную партию, принося самому себе огромные жертвы ради победы. И вот она была уже близка, стоило протянуть руку… Сдавайтесь, ваше величество!

Со счастливым смехом Правый не повалил, но схватил чёрного короля и прижал к себе, словно ребёнок — любимого плюшевого мишку.

— Зачем! Зачем! — закричал совершенно забытый любимый брат и свалил с ног сильным ударом.

Фигура выпала из рук и покатилась по полу.

• Это была моя лучшая партия, — в ярости сказал Красноглазый, поднимаясь и нанося ответный удар.

И, во внезапно затмившей разум ярости, они катались по полу среди цветов и шахматных фигур, стараясь нанести друг другу как можно больший вред, сражаясь за мечты, которые были их и только их, мечты, которые таились в тех уголках сознания, в которые не пускают самых родных людей. Они срывали цветы и раздирали бесценные книги, и каждая невосполнимая потеря пробуждала в них новые силы, а силы их были равны.

Ах, если бы они ещё могли говорить мысленно, то...

— Зачем нам это, почему мы не можем быть счастливы? — без слов спросил бы Левый в момент короткой передышки.

— Наверное мы счастливы, защищая то, что нам дорого, — отозвался Правый.

— Но почему друг от друга?

— Наверное потому, что здесь есть место только для одной мечты.

— Тогда пусть она станет одной на двоих.

А теперь в этот короткий момент они видели лишь полные ярости глаза друг друга. И полные решимости. И полные страха. И то, что мешало им соприкоснуться разумом, могло торжествовать.

Только вот для понимания и чтение мыслей порой — лишнее. Они знали, из какого источника черпают ярость, страх, решимость...

Ярость — что рождены в этот дикий, сломанный мир. Решимость — покинуть его на своих условиях. Страх — умереть мучительно и бессильно. Страх — остаться одному. Много разного страха. Но не было страха перед смертью от руки брата.

И, поняв, они продолжили биться молча и беспощадно. А в последний миг, когда Левый уже разодрал зубами шею брата, а Правый в предсмертном усилии утопил пальцы в его глазницах, они уверились, что это и есть для них единственно возможная сбывшаяся мечта.

Дежурившим же на всякий случай около дома загонщикам предстало странное, не виданное никем зрелище. Страшный Серый дом задрожал как живое существо. Спазмы сотрясли его белые наличники и чистые окна. Медленно и тихо обрушился он внутрь себя, словно и в агонии стараясь сохранить свои тайны.

Некоторые охотники уверяли, что слышали, будто напоследок Дом издал звук, как если бы поперхнулся или подавился, но это уж совсем сказки.

ЗА ВОДОЙ

На вид моя тележка вот-вот развалится. Но это потому, что я сама соскребла с неё краску, состарила, испачкала доски и даже изобразила ржавчину.

Это было нелегко, но того стоило. Зато никто не польстится.

Я нашла её совсем новой рядом с мертвецом на окраине города. Кто-то продаёт масло на чёрном рынке, а я кормлю им тележку. Если прислушаться, она совсем не скрипит. И мы можем развить хорошую скорость, когда надо. Тележка — моя жизнь.

В новом дивном мире это не метафора.

Я многому научилась за последние месяцы. Например, стала сама себе стилистом. Волосы укоротила ножом и украсила грязью. Грудь плотно заматала бинтом. Моя одежда выглядит дряхлой и грязной и особенно — дефицитная по нынешним временам обувь.

При помощи ПВА и оставшихся от школы пастельных мелков я научилась дивно изображать струпья и язвы. Походку позаимствовала у киношных зомби. Результат очешуенный.

Где ты, милая девочка, отличница? Зеркало показывает подыхающего от жестокой болезни пацана, к которому и приближаться-то брезгливо. И уж точно — не стоит рыться в куче тряпья на тележке. Тут же сдохнешь!

Мы с моей лапушкой как два всадника апокалипсиса! Но на самом деле — вестники жизни. Ведь в тряпках — канистра с водой.

Если бы я знала, оставляя открытым кран на кухне, как буду ценить её. Если бы да кабы.

Первое Облако нас почти миновало, так что слухи казались преувеличенными. Зато Второе накрыло капитально. Жизнь сломалась сразу и полностью. Какое там преувеличение… Вода, газ, электричество — вот три кита, отделяющие от хаоса.

В школе меня учили, мол человек — венец природы. Какой идиот это придумал? Мы дохнем первыми, и совсем не достойно. Стараемся перед концом пожрать и постяжать побольше. Какое там царство небесное? Всё это осыпалось шелухой заодно с цивилизацией.

Сразу перекрыли все дороги, запечатали город. Я порой, когда ложусь спать, думаю — как там мама, папа? Никогда не любила эту дачу, не поехала с ними. Думали — на выходные расстанемся, но, похоже, навсегда.

Может, им там лучше? Может туда не дошло? Но скорее всего их уже прирезали за неспелые помидоры и скважину с чистой водой.

Сначала её раздавали. Военные, пятилитровыми баклажками. А потом озверелые сапиенсы перевернули нафиг грузовик и просто раздавили военных вместе с их оружием. После этого нас оставили без помощи. Раз не оценили.

Были бы хоть вокруг дома с колодцами… Но нет, мы маленький промышленный город. И нам пришла большая жопа.

Я держалась, сколько могла, не выходила из квартиры. Так-то припасов на одну меня достаточно. Мама родом из СССР, так что на чёрный день всегда что-то есть. До зимы хватит. А там всё равно без тепла я не выживу. Если не попробую пробиться на юг.

В общем, сначала было очень, очень страшно. Но потом стало ясно, что или приспособлюсь или сдохну. А я умненькая. И живучая.

Помню, в детстве в городе ещё были колонки. Знаете такие? Металлические гуси, нажмешь на ручку — льётся вода! А потом их все закатали асфальтом. Зачем? Не нужны стали, водопровод же! Хотя их, наверное, забрали бы себе банды. И устраивали колоночные битвы. Они и теперь битвы устраивают, хоть за что. За теплую куртку, за одеяло. Хорошо бы перебили друг друга, но свято место — это правда — пусто не бывает.

Я знаю, люди пробовали чем-то заменить воду. Мочу пили. Какие-то дистилляты делали. Могучий у нас народ, когда надо что-то придумать. Но это всё игрушки, этого не хватит. Я о дистиллятах. Моча и вовсе тухлый во всех смыслах номер.

Кто совсем отчаялся, дождевую воду пил. Ну, понятно, какую, да? Гарантированная доставка на тот свет за пару дней. Причем не лёгкая и безболезненная. Ты распухаешь и гниёшь заживо, оповещая всех дикими криками о постигшем тебя несчастье.

Я понимаю, что мы давно — покойники, но… Не мой вариант.

Я упорная, я живучая. И я нашла её — колонку! Может, последнюю в городе. Во дворе разрушенного ещё до облака дома. Скрытую огромными лопухами, до которых нужно добираться через кирпичи и торчащие арматурины.

Никогда не видела пейзажа прекрасней! Это была моя дорога жизни.

Я ходила за водой не каждый день.

Каждый раз — другой тропой.

Выяснила, когда безопаснее всего. Сначала думала — ночью. Но оказалось, не я одна так думала. Ночью лучше забиться в темноту и дышать через раз. А вот днём, часа в три — самое мёртвое время.

И мы с тележечкой отправляемся в путь.

Вообще я вроде как местный дурачок. Но сил приставать серьёзно ни у кого нет. Так, крикнут что вдогоронку, ну кинут что… Это всё мелочи. Главное чтобы не выследили. А когда внимания не обращают, это как раз самое то. И я скоро стала элементом местной архитектуры — безобразным и нежизнеспообным.

Возвращаемся мы тоже разнообразно. Порой вернёшься и сидишь, сидишь в кустах у родного подъезда, чтобы уж точно никого вокруг. И быстро — шнырь в дверь! Всегда это волнительно.

Тележку запираю в подвал. Там хорошая, крепкая дверь. Да и вынесли давно, что можно вынести. И тащу канистру на седьмой этаж. Теперь можно и пониже в квартиру въехать, на весь подъезд только мы с соседями остались, но не хочу.

Могу много причин придумать, но зачем врать — родной дом есть родной дом.

И вот пру эту воду, которую с определённой ступеньки начинаю ненавидеть. И всё больше и больше, потому что она всё тяжелее. Я уж как только не пробовала — и катить, и на спине, и верёвкой перевязывала по всякому.

Что поделать… Факт есть факт — я маленькая и слабая. И канистра для меня большая и тяжёлая. Так что приспособления и выдумки — мой самообман. А мышцы я накачать не успею. Не проживу так долго.

Вот и сегодня еле поднимаюсь. На пятом этаже надеюсь на второе дыхание, потому что первое уже закрылось. Упрямство и жадность — мои помощники. До зимы мне их хватит. Потом сильно понадобится удача.

Наконец-то седьмой этаж. Тут долго сижу на коричневой облупленной плитке, восстанавливаю дыхание и жду, когда руки перестанут дрожать. А то соседка, Вера Николаевна, станет охать и ахать.

Я делюсь водой с ней и её мужем — инвалидом. Они тут точно до конца и точно умрут без меня. Мало того, что старенькие, так он ещё и колясник, а она его не бросит. Нечего ловить.

Мне их больше жалко, чем маму с папой. Их-то я не вижу, а тут всё на глазах. И потом они очень добрые. Когда я была маленькой, часто ходила к ним в гости. Особенно любила на Новый год. У них была славная старенькая искусственная ёлка, которую украшали старенькими и хрупкими игрушками на прищепках. Стекло у игрушек было почти прозрачное и всё в маленьких коричневых точках.

Я так боялась уронить их, когда мне доверяли повесить на ёлку! И уронила один раз и так рыдала, хотя обошлось, не разбила.

Отдохнув, стучу в дверь условным стуком. Потом долго жду, как всегда. А вот дальше сегодня — не как всегда. Дверь приоткрывается, но на неё накинута цепочка. Хилая, кстати, если нужно — ударом ноги собьёшь. Думаю, даже я смогу.

— Вера Николаевна, вы что это, зачем цепочка?

Она стоит за дверью, я слышу её дыхание и жду. Кажется, слова зреют, нужно немного потерпеть. И вот созрели.

— Инночка, дорогая, ты уходи, пожалуйста.

Что ещё за новости?

— Куда уходить?

— Из города. Я себе зарок дала — подожду до пятнадцатого сентября. Всё, крайний день сегодня. И так осень тёплая, балует нас, но погода переменчива… Уходить тебе надо, Инночка. Я знаю, кордоны, но ты умная, если кто и пройдёт, то только ты. А мы… мы уже давно, считай, мёртвые. Тут все давно мёртвые, ходят по привычке. А ты ещё сможешь выжить. Всё, иди. Не трать ни времени, ни воды. Сейчас же уходи, а то не решишься.

Я молчу. Что тут можно сказать? Она тоже затихла, наверное ждёт, что я уйду. Но я слишком ошарашена правдой. Никогда об этом не говорили, очевидная же вещь, зачем говорить? И потом, пока вслух не произнесёшь, это всего лишь мысль, химера.

— Ты не волнуйся за нас, милая. Мы своё пожили, хорошо пожили. Вас, молодых, жалко. Хотя это всё наша вина, нашего поколения, довели мы мир, не сохранили для вас. Так что всё правильно. Мы решили больше не выходить, тут потихоньку и закончим свои дни.

Дверь плотно закрывается, быстро и решительно щёлкает замок.

Я собираюсь с силами, тащусь к себе. Без мыслей, механически собираю в рюкзак припасы. Я ведь давно продумала, что нужно взять. Но всегда было — не сейчас.

В большую флягу переливаю часть воды из канистры, её же оставляю у двери соседей. Всё не утащить… Помедлив, кладу под коврик ключ от подвала. Я рассказала, где заветная колонка, разберутся.

Спускаюсь на пару пролётов и надолго останавливаюсь. Странное состояние — знаю, как поступить правильно. И как поступить разумно. Это совсем разные вещи.

Возвращаюсь, забираю ключ. И бегу вниз сломя голову.

Если я выживу, то очень пожалею о своём поступке. До конца жизни буду жалеть. То есть недолго, наверное. Ведь Вера Николаевна права — мы все живые мертвецы.

РИ

То, что баба Рита ведьма, знали все в стае Атомщиков. И мать у неё была ведьма, и бабка. От них и достался Ри полный колдовского шматья дом, в который соваться никто не смел. Там она творила свою волшбу, стучала чем-то, дымила странными запахами, да на стенах непонятные символы писала. А вот мышей, змей и прочей нечисти не варила, при луне голой не плясала.

Пацаны, у кого сил и наглости хватало, дразнились «Ри-ри-ри дверь отвори» и издалека кидали в дом комья земли, сами той же землёй измазавшись до неузнаваемости. Потому что были случаи, как же… Кого бабка Рита узнавала, то шла прям в дом к нему и начинала хвалить.

Здоровеньким назовет — загнёшься скоро. Умненьком — дуриком станешь. Ладное житьё похвалит — непременно ветром крышу снесёт или паводком стены подмоет. Это если сильно хвалить будет, если озлилась очень.

А то просто по голове погладит — помучаешься с недельку, поболеешь, всего и делов. Рита, она всё по справедливости делает и никогда первой не лезет. За это и за многое другое ей и уважение от стаи и при добыче — лучшие, после вожаковых, куски в раздаче.

Потому что скольким она жизнь спасла — пальцев загинать не хватит! Чего-то там в чашках намешает, ступкой разотрёт, на весах померит — готово лекарство. И мазала и глотать давала и даже иглой внутрь колола. Не всегда, конечно, помогало, но часто.

Ещё смерчи предсказывала и наводнения. А когда жёлтая саранча с юга попёрла, это она велела раньше срока урожай убрать. Только их стая и выжила, а вокруг все с голода, почитай, подохли.

После того случая они в силу-то вошли, собрали выживших из других стай, поля большие отбили, лес Колушей забрали, и меж двух рек на возвышении лагерь разбили. Знай наших! Первая стая Атомщики на всю округу.

А всё она, Ри.

Возраста её никто не знал. Но, видно, немало насчитала лет, потому что начала учениц подыскивать. Кому своё колдовство передать. Многие, конечно, были рады своих дочек подсовывать, да, видать, толковых не сыскалось. Бабка сказала, что год подождёт ещё и вне стаи поищет.

Нашлись на то недовольные — чем свои-то нехороши, мол? Но как нашлись, так и потерялись. И не жалко их, глупых, на кого пасть раскрыли? Сказала вне — значит вне.

А как в первый раз ушла, и ненадолго ведь, месяц смениться не успел, тут и началась вся история.

Человека с прозванием Сало привёл Кукольник. Иначе разве пустили бы чужака через ворота? Но Кукольник, он такой… ему можно приводить. Потому что сила за ним есть непонятная и вообще он странный и страшный. Проще сделать, как он хочет, чтобы ушёл побыстрее.

Сало этот выглядел стариком. Борода седая, лицо в морщинах, руки узловатые, как у совсем старых. Когда спросили — сколько тебе? — ухмыльнулся и говорит: — Мафу Сало Ил я. Будто это что объясняло. А отзываться стал на Сало, не гордый.

Полезный дед оказался.

Починить что, помочь — запросто. И быстро так, ладно. И что работать не должно — у него работало. Ещё много историй знал. Много где был. А вечером после работы кто ж не любит послушать быть и небылицы, когда врут складно?

Особенно полюбилась история о Больших Стаях. Таких, что хоть на гору встань — не сможешь взглядом окинуть! И людей в них было видимо-невидимо. И жили они в го… гордах. От одного из которых серые развалины остались, на западе, видели? Вот в этих каменюках и жили. Умели по воздуху летать, по воде плавать… и под водой тоже умели.

И ещё много было у них оружия. Да не палок каких, не резаков, не луков со стрелами. А такое было оружие… магическое. С ним и близко подходить не надо, захотел кого убить — бац! — и нет его. Как пальцем указать и сказать «пу». Да-да, оттуда и пошло, дети-то до сих пор пуляют.

А ещё было в этих стаях всегда светло и тепло. И были все сыты, обуты и одеты. И жили долго, потому что умели болезни лечить. И даже полетели выше неба, к звёздам. Зачем? Да так, интересно было, и могли. А там и пользу какую поимели бы. Любили люди пользу поиметь. А она их самих… поимела.

Потому что люди в основном очень жадные. Им всё мало. Есть одно одеяло — а хотят два. Им бы, дуракам, остановиться, но куда там… И пережадничали.

С чего началось, кто начал — тут у всех своя правда. Кто говорил случайно, по недосмотру, кто — намерено. Не узнать. Кто начал — тот первым и накрылся. И начать мог кто угодно. А ещё говорят — земля не вытерпела. Ну, и так может быть.

Сало так говорил, словно Первое Облако помнил. Видел его. Врал, конечно, посмеивались над ним, но не перебивали.

Но и он посмеивался — горе вы, мол, горькое. Зовётесь Атомщиками, а и не знаете почему. А ведь Второе-то Облако отсюда пошло. По недосмотру, по глупости. Потому что перепугались все, и ноги в руки. А тут такое было большое реа… рик… диво! Страшное. И бросили его. Себя спасая себя же на смерть обрекли. Я-то помню, мол.

Вообще за такие слова один раз Сало хорошо схлопотал.

Нехорошо старых бить, но и старым нарываться не след. А то и жадные все и глупые. Он один, сказитель, умный. Думает, раз уши развесили, так и болтай что хочешь? Нет, Атомщики — стая гордая. Знают себе цену.

А в общем всё нормально было. Сало быстро своим стал. Жильё ему справили. Вот тогда-то он первый раз и поинтересовался — чей это дом такой добротный и без хозяина. Дом Ри то есть.

Объяснили ему — колдунья тут живёт. И мать её жила и бабка, и до бабки — тоже. Хорошая колдунья, полезная, уважают её. А Сало возьми, да и ляпни — раньше колдуний-то сжигали заживо! Долго потом смеялись над его словами. Это ж надо придумать — сжигали! Уморил, дед. Да ещё лицо такое серьёзное сделал.

Но с тех пор, как уж потом, задним умом дошло, нет-нет, да и подкинет Сало мыслишку против Ри. А точно лечила? Может помогла кому к проотцам уйти? А зачем ей такую хорошую долю всё время дают? Она что, всё время ураганы предсказывает? Да вы сами не помните, когда последний был.

Объясняли ему, глупому, что и как. Может, конечно, кто задумался — чего это он? К чему? Зачем? Времени не хватило дотумкать.

Потому что баба Рита вернулась. Злая, голодная и одна. Не получилось, значит, ученицу найти.

Встретили её как положено. Стол накрыли, вожак распросил где была, да что видела. Она тоже что-как, если ли заболевшие, может кого срочно пользовать надо. Слово за слово, про Сало вспомнили, надо же показать ведьме новичка стаи. А он сидел в уголке, взгляд от Ри не отрывал.

И вдруг как встанет, как гаркнет — ну что, узнала, старая? Я-то узнал тебя! За внучку-правнучку себя выдаёшь? Грехи, как и меня, на тот свет не пускают? И отсюда уходить не уходишь, дрянь? Тут и место тебе, тут и сдохнуть тебе, уж я помогу!

А Ри прищурилась слегка, по привычке больше, и вдруг засмеялась — неужели сам господин директор пожаловал? Последний раз видела как пятки его сверкали, да быстро так! Сам-то почему перекрывать не полез, в душегубку? Мне приказал, а сам в кусты!

Стая, кто всё это видел, аж замерли от удивления. Вот ведь дела — знакомы Ри и Сало! И Ри обзывает его как-то чудно — дикртор! А тот вроде всё понимает и… с кулакам на Ри бросается!

Опомнились, скрутили, но он всё кричал не прощу, мол, я приказ отдал, а ты не послушалась! Я документы спасал, у меня своя зона ответ… ности! И что Ри надо сжечь, потому что черти её для этого столько лет берегли, на а… томы не распылили. И много всего болтал.

Ведьма слушала спокойно, усмехалась. Тебя-то, говорит, точно боги берегли. Я оправдываться не буду, совесть чиста. Что могла — всё сделала и смерти честно ждала, не бежала. А вот не дождалась её. Тебя зато дождалась. Вернулся, пер… ступник на место пер… перстпления. Сжечь, говоришь? А и верно.

И повела Ри всех к заповедному месту, что большой стеной огорожено. Туда, кроме Атомщиков, никому хода не было. Ну как не было — придти можно, только умрёшь потом скоро. Ри говорила, что местных это место знает и принимает, а другим — верная смерть.

У самого входа выбрала парочку парней покрепче, а остальным велела оставаться.

Парни потом рассказывали, как ведьма одела их в какие-то странные одежды, которые и лицо закрывали, потом в какой-то каморке на них сверху брызгало чем-то вонючим и потом, когда уходили, тоже брызгало. Как шли длинными коридорами, а перед дверями Ри что-то эдакое руками делала, и двери сами открывались. Много чудного они видели, а уж что там врали — неизвестно.

Вышли вроде к огромной дыре, чёрной, без дна. И жаром от той дыры несло ужасно. Сало как увидел эту страсть — задрожал весь. А Ри так ласково — вот, мол, твой ад. Там и черти, и боги, все тебя ждут. Мне бы и самой надо, но как оставить стаю? Пропадут же без меня. Бросайте, говорит, его, ребята. Вот только горло для верности перережу, а то ещё вернётся опять, дрянь эдакая.

И сделала, как говорила.

Потом в стае некоторое время опасались — что сказать Кукольнику, коли вернётся, куда друга его дели? Но тот не вернулся.

Вот… С тех пор прошло много лет. Уж и Ри той нет давно. И в доме колдовском внучка её внучки дела ворочает. Сильно на неё похожа. Говорят, одно лицо просто.