Пагубная любовь

Некоторое волнение хлынуло по телу. Совершенно необычное чувство для человека, который, относился ко всему спокойно, даже равнодушно.“Но делать нечего” — Подумал он про себя и позвонил в дверь.

Ждать пришлось недолго. Где-то далеко за дверью послышался отголосок профессора Павла Николаевича Картюхина:“Да-да, иду”. Щелкнул верхний замок, а после некоторого колебания, открылся и нижний, для которого, видно, судьба уготовила вечно сидеть на петлях и даже не смотря на уже явно долгую службу, верно служить хозяину, пока оба не заржавеют окончательно. Дверь распахнулась и на удивление студента, профессор был одет в ту же одежду, в которой он являлся на занятия. Всё тот же серый пиджак, всё та же синяя рубашка, всё тот же галстук, который был непропорционально большим, но в то же время, смотрелся как повисшая петля на горле Картюхина, всё те же брюки, словом, всё в Павле Николаевиче было, как и на работе, словно университет был для него и дома, словно официальность присуще ему была всегда. Он пристально посмотрел на Валентина Рудалёва, и прищурив глазки и слегка отодвинув очки(Которые он снимал, разве что только протереть их) от носа, дабы лучше разглядеть гостя, он всё же сообразил, что за человек явился к нему.

— А, это вы! — сказал профессор и тут же смастерил на своём лице веселую гримасу, — клянусь, не сразу разглядел, да и чего уж там, не сразу узнал вас… Напомните лишь имя?

— Рудалёв Валентин Юрьевич.

— А-а, безусловно, — профессор немного погладил себя по затылку, — вы уж простите меня, что держу вас тут, вы пройти желаете?

— Конечно, — ответил Валентин.

— Да, заходите, пожалуйста, сюда, — нежно провёл руками профессор и указал гостю на парадную, — только снимите прежде ваши ботиночки и положите их во-о-от сюда.

Повинуясь, Рудалев снял свои битые ботинки, положил их аккуратно в сторонку и прошёл в парадную, которая, на деле, являлась простым переходом между одной комнатой, похожую на прихожую, с различными клочками одежды и комнатой, похожую на комнату для отдыха гостей, где, в основном были лишь несколько стульев и большой стол с вазой и цветами и огромными окнами, больше смахивающие на балкон.

— Куда мне лучше пройти? — спросил Валентин.

— Вы куртку сняли? Нет? Тогда снимите и будьте добры к нам в главный холл.

Повинуясь и этому, Рудалёв снял куртку, хотя без неё он чувствовал себя как-то слишком раскрыто, слишком так, как будто ходит дома. Но делать нечего. Пройдя чуть дальше по коридору, мимо очень большого овального, накрытого белой скатертью стола, он прошёл в главный холл, который так явно назвали за самую большую, но в то же время не самую громоздкую в плане вещей комнату. Главный же, он был явно по тому, что в нём находились самые близкие вещи для всей семьи профессора. Здесь были и комоды с вещами, и шкафы с различными книгами, от которых ум профессора и сделался умом профессора, и шкафы с фотографиями и различной позолоченной утварью. Были и картины на стенах, половина из которых были с портретами женщин и мужчин прошлого или даже позапрошлого века. Где-то выглядывал усатый мужчина с пенсе, где-то женщина со шляпкой и розовом платье, где-то было и семейное фото с каким-то взрослым мужчиной в сюртуке и двумя маленькими карапузами возле его ног. Было много неприметных вещей, которые казались Валентину явно лишними, словно точно украденных из других семейных реликвий, но уже так хорошо вписавшихся в этот древний быт, что можно было и простить их нахождение в“Главном холле” профессора. Было бы не лишним сказать, что и сам профессор Павел Николаевич был похож на реликвию, без которой эта квартира была бы просто старой квартирой без вкуса. Он не был крутых нравов, он не имел никаких современных привычек, да и о современном он знал лишь по книгам и газетам, кои читал в свободное от дел время. В современном же плане, в глазах всех студентов он казался“Человеком из всех времён”, но только не времени нынешнего, что могло бы отпугивать молодых людей, если бы не его острый ум, в котором была потрясающая сила знать всё и говорить обо всём в меру, да со временем. Была в нём и та способность, что не назовёшь управлением или принуждением, но скорее повиновением. Он мог приставить в самую небольшую просьбу такое слово, что любой невольно выполнял его с каким-то долгом, как если бы его заставляли делать с великой долей ответственности самое, что ни на есть важное дело в его жизни. Не всем нравилась подобная черта Павла Николаевича, но профессор умел, между тем, сгладить такую черту доброй улыбкой, которая в старческом возрасте смотрится как-то более простительно и умилительно, за что все, кто и не знал старика, видя лишь его улыбку, которую он не стеснялся показывать, говорили о нём не иначе как“Славный дедушка”.

Между тем, наш герой, по жесту руки профессора, сел на кушетку, обмотанную кожей. Сам Павел Николаевич сидел на такой же кушетке, лишь обмотанной какой-то старой зеленоватой тканью. Он достал из-под кофейного столика какую-то газетенку, не похожую на на еженедельник, а на какую-то научную работу, в которой явно таились важные мысли, потому что профессор не менее важно взглянул на развернутую на какой-то серединной странице строчку. Он просидел так полминуты, за которые студент смог получше разглядеть убранство комнаты, но ничего нового, кроме хрустальных и фарфоровых предметов, разложенных в порядке их то ли важности, то ли ценности, он не нашёл.

— Простите, что отвлекаюсь не на вас, — наконец начал говорить профессор, повернувшись лицом к Рудалёву, — просто вы позвонили как раз в тот момент, когда я читал этот прекрасный журнал. А, что за вещи пишут, что за вещи! Хотел тут вычитать вам вслух одну великолепную строчку, думаю, вы бы оценили. Да вот, потерял чертовку.

— И о чём же там пишут?

— Пишут о моём, может и о вашем деле — О медицине. Вы ведь на кого учитесь?

— На фармаколога, может быть — с некоей иронией ответил Рудалёв.

— На фармаколога? Что же, дело хорошее. Наш университет славен хорошими фармацевтами, а вы, как я помню, и студент неплохой. По моему предмету твёрдая пять, — здесь профессор показал куда-то в сторону пальцами“Пять”.

— Я к вам по какому вопросу, профессор. Я бы хотел перевестись с одного факультета на другой.

— Перевестись? Так это вам в деканат надо, — задумчиво ответил профессор.

— Это я понимаю, но, однако, хотелось бы посоветоваться бы с вами.

— Со мной? — услышав эти словами, Павел Николаевич отложил журнал в сторону, который он взял, чтобы отметить ручкой то место, на котором он остановился — и о чём вы хотели бы посоветоваться?

— Вы, Павел Николаевич, человек не глупый, — лицо Павла Николаевича при этих словах стало ещё заинтересованнее, — а мне бы хотелось перевестись на лечебный, ибо с моей нынешней фармакологией неинтересно, да и программы, может вы и заметили, крайне тяжелые.

— Что же, думаете там всё легче? — склонив голову к руке, сказал профессор.

— Нет, не думаю. Я бы хотел попробовать себя в этом деле. Здесь, видите ли, пока я учился на первом курсе, то предполагал пойти на врача, потому что думал, что дело будет не сложное, не говоря уж о учёбе. К моему великому сожалению, весь курс прошёл безответственно, о самой моей любимой медицине и её матери биологии я услышал скудные обрывки, которые мог слышать ещё в школьные годы.

— Может быть, да ведь это только первый год, много от него не возьмёшь

— Дело даже не в этом. Я ровным счётом считаю также заявить вам… В общем, не нравится мне компания ни учителей, ни студентов, с которыми я учусь.

— Как же так? — удивлённо спросил профессор, да так что, глаза его раскрылись, будучи всё ещё в некоем сонно-задумчивом положении.

— Да так, что не чувствую я их профессионалами, а лишь алкоголиками и отчисленниками будущих.

— Это вы сильно горячитесь, однако, нельзя так о друзьях, будущих коллегах.

— Я понимаю, только не нравятся мне они. Говорят о всяких глупых делах, но только не о медицине, вот о чём я. Если спросят по материалу о каких-либо тканях, о функциях лимфоцитов, об определении апоптоза, то может и ответят. А вот стоит спросить о чём-то ином, что и учителя не скажут, но что обязан знать каждый уважающий себя человек в этой специальности, что отдал душу за медицину, так раскроют рот, как коровы или ещё хуже — скажут, что, мол зачем им это знать надо, в жизни не пригодится, а всё нужное расскажут им такие профессора, как вы, — тут Рудалёв сложил две руки и со спокойным лицом склонил голову, как бы довершая грустную ноту.

— Хмм, — задумался профессор и провёл пальцем по губе, — кажется, я понимаю вас, Рудалёв. Вы говорите о некомпетентности?

— Совершенно верно.

— И пришли тем самым просить моего совета?

— Вы один из немногих, кто вызывает мое уважение, как некий светоч науки, —

при этих словах, улыбка профессора расплылась широко-широко, точно это была величайшая похвала для него, — однако я колеблюсь, ибо мне необходимо будет в случае перевода сдавать в течение семестра академическую разницу. Я бы хотел узнать вашего совета и возможно я отклоню свою мысль о переводе.

— Рад услышать, однако, я даже и не знаю что сперва вам ответить. Если вы пришли узнать моё мнение по этому вопросу, то мне нужно сперва подумать.

— Что же вы думаете о них самих?

— О ком? — переглянулся профессор.

— О студентах, может и учителях.

— Нет-нет, о учителях я не буду говорить скверное. Я о коллегах говорю ровно так, чтобы никого не обидеть.

После этих слов, Валентин немного наклонился в сторону кушетки профессора и немного понизив голос сказал:

— Но мы ведь профессор совсем одни, а я человек тихий и не болтливый, в отличие от некоторых моих коллег.

— Почему же одни, — удивился профессор, — ведь и жена моя сидит рядом.

Тут профессор сделал какой-то зазывательный жест рукой и чуть громким тоном крикнул:

— Эй, Марфа!

Сердце студента Рудалёва на некоторое время перестало издавать стуки, а он сам, с самым большим усилием поник вглубь кушетки, словно ударившись током. Из соседней комнаты вышла старая женщина, в каком-то необычайно старинном платье, которое было в моде, разве что веков два назад. Она держала в правой руке пряжу, а на левой удерживала спицу. Она переглянула Рудалёва и отведя взгляд от него, бросила на своего мужа.

— Да, что? — спросила она.

— Так, ничего, лишь хотел показать нашему гостю тебя, а то он принял меня за одинокого домочадца. Впрочем, может позовём его в нашу кухню?

— Что же там делать?

— На кухне всегда можно что-то и поделать, можешь взять пряжу, а мы с ним побеседуем.

— Может вам и фруктов разложить? — сказала Марфа, с каким-то саркастическим тоном.

— А фруктов было бы неплохо, — и мягко потерев руки, Павел Николаевич спросил:

— А, Юлия ещё не ушла?

— Нет, должно быть ещё тут, скорее всего на кухне возится.

— Если так, то пусть почистит фруктов, а после идёт домой, а то время уже идёт к девяти.

При этих последних словах, лицо Валентина покосилось в непонимающую физиономию, а сам он на некоторое время потерял дар речи, да и вовсе потерялся сам. Причина была в том, что сам он рассчитывал поговорить с профессором, что называется, тет-а-тет, поговорить же он хотел о вещах, которые лучше обсуждать в некоторых культурных обществах лишь вдвоём, потому как водится, с умными, но прежде всего разными по уровню людьми, говорить надо без посторонних, ибо лишние люди могут мало того что не понять разговор, так и ещё обидеться такому нахально заумному разговору, чей разум просто и слов таких никогда не слышал. К тому же, Рудалёв мог нанести парочку колких фраз об учениках и тем более об учителях, а может и о системе образования в целом. Зная профессора, он нисколько бы не сомневался в том, что тот мало того что поддержал, или по крайней мере не стал бы как-то обижаться, словно в личный счёт, но и ещё дал бы умный совет или умное наставление, дескать:“А кому сейчас живётся легко?” или“Я прожил и видел ещё не такое” и тому подобное. Но имея посторонних лиц, да и при том женских лиц, с которыми Валентин не имел никаких отношений, тем более серьезных и он мог судить о женских лицах лишь по своим первичным впечатлениям, да и ещё зная о том, какие есть женщины странные, не сказать и глупые, что могут принять на свой счёт высказывание о каком-нибудь ином гражданине на свой счёт, хоть о котором слышали-то они впервые… О, как сильно он в этом разочаровался! На какой-то момент ему хотелось уйти, ибо момент для разговора уже был явно упущен, а это происшествие, которое так сконфузило его, убрало все его подготовленные речи и темы из головы и он стал точно мебелью, по крайней мере ему так хотелось стать в этот момент ею. Однако, хозяин уже звал нашего героя к себе, на кухню. Делать было нечего, Валентин был бы и рад уйти в этот момент, как-то отпросится. Но нельзя было по двум причинам: Во-первых, Он остерегался того, что подумает о нём после Павел Николаевич, хотя и говорилось ранее, что он не подумал бы ничего толком плохого, но одно дело, когда нужно говорить и думать между разговорами, что так отвлекают сознание, а другое, когда неожиданно остаёшься со своими мыслями наедине. И тогда одному чёрту известно, что может взбрести в голову даже самому умному человеку. Во-вторых, сам Павел Николаевич был как-никак очень уважаемым человеком. Об этом не трубили в университете, не пытались каждый раз напомнить при случае и уж тем более не было похвальных грамот и даже слов со стороны вышестоящих людей. Об этом просто все знали. Знали, потому что сам человек при первой встрече(В купе со своим видом) заявлял так о себе. Если этого человека узнавали больше, то оказывалось, что он и ещё и был несметного ума, так что и его, даже старший оппонент в разговоре становился на уровень ниже. Но для самого Валентина Рудалёва, как и для всех других студентов, это прежде всего был ключ к хорошей учебе, ведь ни для кого ни секрет, что хорошая дружба, а главное уважение от учителей — Залог хорошего выпуска.

Немного опомнившись, Рудалёв встал с кушетки и направился по прямому залу, где было достаточно темно, лишь кое-где повстречалось зеркало с выключенной настольной лампой. Пройдя вперёд, он завернул налево за угол, где нашёл Павла Николаевича сидящего за стулом напротив него и жену его, которая сидела где-то на середине стола и занималась вязанием. Рудалёв был достаточно удивлён этой комнатой, которую он бы окрестил скорее столовой, но никак не кухней. Похоже, что в компетенцию Павла Николаевича входила черта называть вещи не своими именами, которые называли бы так, как им хотелось бы их видеть, но никак они выглядят на самом деле. Сама“Кухня” выглядела так: Небольшая комната, наполненная разной белоснежной посудой, несколько картин и огромный овальный стол, который ещё при входе так приглянулся герою. Всё в столе выражало величие трапезы в жизни Картюхиных. В центре стола была огромная ваза с букетом настоящих цветов, а по краям располагались столовые приборы, точно здесь скоро будет множество гостей. К этому большому столу приставлялись изящные стулья, выполненные, как показалось Рудалёву в духе романтизма. Впрочем, Рудалёв был не сведущ в делах отделки мебели и почему ему показалось так, не мог ответить он и сам, но стулья на него произвели большое впечатление, точно это были стулья прямиком из графского дома. В конце комнаты, до которой было метров семь, находилась двухстворчатая дверь ведшая к какой-то затуманенной, но явно живой комнате, потому что в ней слышались шаги, да и свет горел там куда ярче.

— Присаживайтесь, студент Рудалёв, — профессор указал рукой на стул, точно как он указывал на кушетку, — вы наверное хотели продолжить разговор? Узнать моё мнение? А почему вы решились перевестись не заранее, подав документы в деканат и учебную часть, хотя у вас был шанс уменьшить разницу сдачи предметов или хотя бы лучше подготовиться к этим самым предметам? — брови профессора поднялись чуть выше, тем самым выражая всю полноту вопроса.

— Я решился лишь сейчас, когда прошёл семестр. Да и сейчас не столь важно, может быть поговорим с вами о…

— О чём же?

— Давайте о медицине.

— О медицине? Что же, дело хорошее, а почва благодатная, — при этих словах профессор опять поник взглядом в сторону, но на этот раз уставившись на цветы, которые состояли из красных пышных роз, — я, знаете ли, недавно прочитал о новом методе борьбы с раком. Вы слышали о таком? Вот, узнал буквально перед вашим приходом, да как я и говорил, потерял из виду строчку, — при этих словах, профессор начал рыться где-то внутри газетёнки, которая появилась у него из ниоткуда, — было же там написано о раковых болезнях и как современная медицина продвинулась в лечении самых сложных её видов. О каких я говорю, вы представляете? — лицо профессора взывало к ответу со стороны студента, но тот послушно сидел на стуле и облокотившись лицом на ладонь, проявлял, как казалось самому Павлу Николаевичу большой интерес к беседе и потому не желал отвечать на вопросы, чтобы не перебить мысли самого профессора, — Я говорю об онкологических заболеваниях, например, в области лечения рака молочной железы. Вы знаете, поразительных результатов добились. При помощи обыкновенной иммунотерапии, они смогли уничтожить трижды негативный рак, а этот, если вы знаете, процесс плохо поддаётся лечению. Более того, пишут о хорошей переносимости препарата, в купе с быстрым и эффективным результатом, — здесь профессор принял деловую позу, переложив ногу на ногу и скрестив пальцы рук, — знаете, я более чем уверен, что в ближайшем будущем, мы сможем если и не приблизиться к долголетию, то по крайней мере благодаря таким вот учёным, полностью излечиться от всех недугов, ещё на той стадии неизвестности болезни, её инкубации. Ещё ранее вычитал, что всё для того же рака, могут проводить процедуры по выявлению болезни аж за 10 лет до его появления, а летальность при том, сокращается почти наполовину. Каково? Притом, история знает, когда некоторые болезни, как например гепатит…

Но студент Валентин Рудалёв уже давно не слушал его. Все его мысли были погружены в какую-то пустоту. Он думал о такой большой запущенности, которую никак не мог простить всем обывателям этой квартиры. Он хотел прийти к Павлу Николаевичу, как к некому старому знакомому, с которым он не виделся давным-давно и мог бы обсудить все самые насущные проблемы этой быстротечной жизни. Его цель была не просто в разговоре, но наконец-то показать хоть одному человеку, на что способны его рассуждения, как он способен думать о тех вещах, о которых обычно и не говорят, даже в близком кругу. То, что он начал разговор с темы о переводе на другой факультет — просто его уловка. Конечно, он не собирался никуда переводится или, по крайней мере, это не занимало его никак, потому что с таким вопросом он мог бы спокойно разобраться один, лишь подав соответствующее заявление в деканат. Хотя, его действительно занимала проблема с окружающими его студентами и учителями. Он не видел в них никакого потенциала. Рудалёв был той слепки, что мечтал окружить себя величайшими умами, причём даже не столь важно, если они могли быть и величайшими в совсем иной науке, нежели он сам. Он всегда твердил, что с умными людьми и поговорить можно обо всём. Так и получалось, что Рудалёв отбраковывал большую часть студентов, считая их достаточно незрелыми и достаточно посредственными во многих вопросах. Он очень не любил студентов, которые относились к предмету с таким отношением, будто после университета он им не понадобится вовсе, а нужен лишь диплом. Это вызывало у него такой гнев, что после он не хотел иметь с ними никакого дела. Не терпел он слишком громких и слишком незаметных людей, он хотел видеть в них ярких личностей, но скорее на примере, чем на словах и не терпел он пустых разговоров, хоть и был поклонником ораторского дела. Поэтому и получилось, что Рудалёв был одинаков по натуре, что и пришлось ему найти такой“Пример” в Павле Николаевиче, который мог(Как ему казалось) родной, не осуждающей его и принимающей душой.

Между тем, когда Павел Николаевич оканчивал разговор словами, что человечество теперь живёт на сорок, а то и пятьдесят лет дольше, чем наши античные родственники, что лишь благодаря медицине мы продвинулись чуть ли не к бессмертию, в комнату постучалась и вошла молодая девушка. Лицо Рудалёва мгновенно вызвало сначала удивление, а потом и потрясение. Это была молодая особа, лет двадцати с чем-то, одетая в черное платье с шершавым покровом на конце и белым фартучком на поясе. Её мягкая походка, мягкая светлая ухмылка, белое, светлое личико с мягким румянцем на щеках, черные волосы, завязанные в клубок, голубые глазки, скрывающиеся под пышными ресницами с не менее пышными губами. Казалось Рудалёву, что сам ангел сошёл в эту комнату в этот момент. Особа эта подходила к Павлу Николаевичу, держа в нежных ручках небольшой поднос с фруктами и белой маленькой чашечкой, в которую обычно заливали ещё более маленькую порцию кофе, но на этот раз там было налита какая-то прозрачная, дурно пахнущая спиртовая жидкость. После того, как Павел Николаевич показал рукой, чтобы та положила поднос возле него и прибавив при этом“Спасибо, Юлия”, она удалилась чуть подальше от Павла Николаевича и направилась в сторону студента. Она подошла к комоду, наполненного разной чашками, салфетками, ложками, вилками и прочими вещами, которые обычно раскладывались на стол и перебрав пальчиками салфетки, нашла нужную, взяв её и ухватив чашу, стоявшую нетронутой возле Рудалёва, понесла в ту комнату, из которой пришла. Событие это произошло в мгновение ока, так что сам Рудалёв не понял толком ничего. Перед ним предстала девушка, самая красивая девушка, что он только видал за всю свою жизнь. Он не приметил толком многих вещей, он увидел лишь её лицо, но за то короткое мгновение, что она пронеслась возле него с тем ароматом цветов, что так мягко истончались из неё, он потерял голову. Он не мог сказать ни слова, мысли его путались, он хотел было прежде спросить, что за девушка зашла в эту комнату, что за ангел влетел в это гнездо.

— Вам хорошо? Вы странно выглядите Рудалёв, — вдруг, спросил Павел Николаевич.

Действительно, Рудалёв выглядел очень странно, так странно, как будто пред ним провели фокус, а он, разинув рот, ничего и не понял. Впрочем, он очень хорошо понимал одну вещь, но которую он не мог представить, потому что встретился с ней впервые в жизни.

— Да, со мной хорошо… Всё х-хорошо, — Немного заикнулся Рудалёв.

— Вам, может, чаю дать? Воды? Вы за то время, что были с нами и глотка не сделали, — промолвила нежным голосом служанка.

— Да нет, не надо, — начал было студент, но потом понял, что было бы неплохо дать повод увидеть её ещё раз, — а, хотя, давайте воды, налейте стакан, пожалуйста.

— Юля! — приглушенно сказал Павел Николаевич, — можно нам стакан воды?

Лицо, покрытое нежным бледным румянцем, нос с маленьким, вострым, едва ли заметным кончиком, всё это смог уже получше разглядеть студент, так как Павел Николаевич попросил поднести стакан поближе к Валентину. Она, как и в случае с фруктами, несла небольшой поднос с одним единственным гранённым стаканом воды. Она медленно остановилась перед студентом, так что приятных запах того женского тела, что не достигнешь никакими духами, нежно прильнул к носу Валентина. Она неторопливо взяла в руки стакан и плавно положила его напротив студента, предварительно позаботившись и покрыв маленькую квадратную салфеточку на месте стакана, что, впрочем, она делала для всех блюд и угощений, которые ни просил подать на стол профессор. Больше всего поразило Рудалёва то, что когда Юля положила стакан с водой, она не вышла из комнаты в мгновение ока, как бы презирая находящихся здесь людей и торопясь поскорее уединиться в своей комнате, где готовились блюда, что попросит профессор на стол, а как раз наоборот: Юля постояла ещё в минуте возле Рудалёва, посмотрела на стол, на то как он был украшен, не было ли где пятна, не было ли недостатка в еде(Если это было возможно прочитать в хозяине или сидящей по отдали от него жены, которая всё ещё сидела на том же месте с той же уже поредевшей пряжей) и заметив, что одна розочка покатилась чуть в бок и немного поникла, взяв нежно в руки эту самую розу приподняв её и немного пощупав розочку, точно как доктора щупают воспаленные гланды, положила глубже в вазу, так что та стала в ряд с другими. Она не потревожила никого своей дотошностью в этом плане, напротив, заметив такой жест, Марфа удовлетворительно кивнула, а профессор обвёл рукой воздух, как бы говоря, что та может быть свободна. При всём при том, Юля ни разу за все эти минуты, что видел её Рудалёв, ни разу не отпустила белой улыбки, не показала свою измученность, если бы таковая имелась, словом, показывала свою радость, чем также искренне тронуло Валентина.

Прошло полчаса, время близилось к ночи. Валентин Рудалёв попрощался с профессором. Пройдя к парадной и остановившись у двери, студент сообщил, что остался искренне доволен и беседой и убранством дома и выражает свою искреннюю благодарность за гостеприимность. Павлу Николаевичу очень понравился этот комплимент и он открыв гостю входную дверь, запер за ним её на защёлки.

Валентин спустился вниз, прошёл в подъезд и закрыв за собою стальную, величавую дверь, вышел на улицу, где уже во всю светила луна, лишь немного смешиваясь со светом, выходивших из окон квартир. Он шёл не спеша, не оглядываясь назад, идя куда-то, куда подсказывали ему ноги. Он размышлял в этот момент, потому что знал что-то.

— Что это было? -, думал он про себя. Он не мог понять это уже с самого нахождения внутри этой самой квартиры, — было ли это недовольство беседой? -, нет, не могло, ведь это не задевало его чувства никак, ведь он был искренен и не был уже рад встречи с этим профессором с тех самых пор, как сел с ним за стол, а потому вся беседа не принесла никакой пользы в его сегодняшнем дне, — было ли дело в людях внутри? -, да, было… Очень даже было. Было что-то такое, что поразило его. Он не мог понять что, хотя и знал это. Надо было заметить, что Рудалёв прекрасно понимал ситуацию, но признаться в ней, как в некой жалкой и унизительной слабости он не хотел, так как от природы не был падок на чувства(По крайней мере он считал так) и всякие подобные чувства он считал низкими, презрительными.

Он обогнул одну аллею, затем другую. Он плохо смотрел на дорогу, лишь иногда поворачиваясь по сторонам и смотря быстрыми глазами по направлению, в которое он идёт.

— Почему я так потрясён? Почему так волнуюсь как мальчишка? Нет, не профессор всему виной. Профессора я видел и раньше и знал его раньше и ни разу не открыл его сейчас с другой стороны. Что же тогда? Может дом его? — он почесал подбородок, — нет, дом как дом. Тысячи их и не удивят также ни разу. Он остановился и осмотрелся. Вокруг было уже действительно очень темно. Лишь далёкий свет блистал ярким огнём — Это была луна. Он понял, что зашёл куда-то в далёкое место, вовсе не туда куда хотел. Он огляделся вокруг и прошёл чуть подальше, где уже были огни, горящие как гирлянде на верхушке стальных столбов и где был какой-никакой, а люд.

— Простите, а где здесь метрополитен? — Робко спросил он у прохожего мужчины.

— Метро? Да вот же оно, не видишь что ли?

Он поднял голову и действительно, знак метро был над его головой.

— Плохо ли мне? Скорее домой.

С этими словами, Рудалёв спустился в метро и зашёл в подземный транспорт и после долгой и утомительной встречи, вернулся домой уже очень поздно.

С этих пор Рудалёв начал посещать дом профессора постоянно, лишь бы только найти повод поговорить с ним. Он и сам не знал почему, словно некая магия заставляла заходить в дом профессора, навещать его в будние дни. Хотя истинная причина была вовсе не в уме, опытности и простом старческом одиночестве профессора, а в действительности в его милой и заботливой домработнице. Дни шли для Рудалёва очень медленно без неё, ночью он спал плохо, всё думал о ней, представляя её и размышляя о том, что предпринять при встрече в следующий раз, как показаться перед ней, какой наряд выбрать, что сказать и что лучше не говорить. Он пытался отгонять эти мысли, ведь они шли в его голове даже в университете, стоило ему лишь вспомнить о ней, а всякая вещь говорила ему о Юлечке(Так он ласково стал называть её). Парта представлялась ему столом, за котором она ставила сервиз, стул — Креслом, которое она нежно пододвигала, для удобства дряблых тел обоих супругов, а столовая… Словом всё напоминало о ней и это сильно разрывало его душу. Он корчился в муках о любой минуте, что не проводит с ней, хоть он и скрывал это всё, ведь у него не было так много друзей(Если он вообще считал кого-то другом) и его обыкновенный нахмуренный и часто сварливый вид уже не интересовал никого, поэтому эти душевные муки и оставлял он при себе, на своё размышление наедине.

— Здравствуйте, профессор! Можно ли прийти к Вам сегодня вечером? — так он спрашивал каждый раз профессора.

— Может быть. Знаете, если я не буду занят, то приходите.

После таких слов, Рудалёв как бы преображался, внутренне сиял и готов был прыгать от радости, но, конечно же, держал себя в руках и обычно лишь дополнял"Спасибо" и уходил по своим делам. В тот же вечер он приходил в дом профессора, стучался и ему отворял либо сам профессор, либо его жена, либо Юля. В первых двух случаях он не придавал никакого внимания и гордо входил в квартиру, причём если открывала его жена, то он лишь сухо говорил"Здравствуйте" и она, осмотрев его с ног до головы и прищурив глазками, провожала его до кухни и сажала там, после чего звала мужа или просто говорила, что пришёл такой-то вот студент. Впоследствии, когда Рудалёв стал бывать чаще, она говорила, что пришёл студент Рудалёв, что он никак не мог терпеть с её уст, да и вообще тихо недолюбливал её. Когда же ему открывала Юля, он завидев лишь край её щеки, менял свой угрюмый вид на милую улыбку и мягко спрашивая, вопрошал:"Это дом профессора?", на что получал положительный ответ и проходил на кухню и также мягко просил её позвать профессора, говоря что пришёл такой-то студент по делам разговора. Дожидаясь, пока профессора подойдёт, он обыкновенно разглядывал помещение, любовался на посуду, что обычно стояла в деревянных шкафчиках, причём стоял явно самый дорогой и потому самый редко использующийся сервиз. Позже, когда его начинали принимать не просто за гостя, но как за обыкновенного посетителя, можно даже сказать за постояльца, то он мог более свободно прогуливаться по комнатам, где рассматривал портреты, читал книги, коих всегда хватало в доме подобным этому и делал многие другие вещи, дожидаясь Павла Николаевича. Но порой профессор был не в настроении, либо чувствовал себя не хорошо, либо был очень занят просмотром работ, но даже в такие случаи он не прогонял своего посетителя, а просто говорил, что он сейчас очень занят и если угодно студенту, то он может посидеть на кухне и попить чаю и отдохнуть. Но Рудалёву было совершенно всё равно — Придёт ли профессор или нет. Его цель была вовсе не в том, чтобы поговорить с ним. Точнее, он не искал с ним встречи, но в тоже время не был прочь обсудить с Павлом Николаевичом актуальные новости(Но только не политические, о которых Рудалёв отзывался холодно и тихо ненавидел, когда бывало, упоминали при нём эти всякие политики, глав государств и нынешнюю ситуацию в стране, так он при таких темах даже скручивался и становился ещё менее общительным), грядущие экзамены, науки и многое другое. Однако истинной целью его всегда была она. Если с Павлом Николаевичом он не искал встречи, то с ней он вёл себя как раз наоборот. Он жаждал этой встречи и готов был ждать на кухне несколько часов, лишь бы дождаться, пока она подойдёт и заберёт кружку чая, которую опустошил гость или пока она спросит:"Вам налить ещё?", ведь он был без ума не только от неё, но и от её голоса. Он был тонким, милым, нежным, словно чистый мёд. И этот мёд он терпел, жаждя эти капли, приходя и ожидая их как манну небесную. Когда же она уходила и долго не возвращалась, то он грустил, и порой профессор видел это и спрашивал:

— Что с вами такое? Неужели вас смутил наш разговор?

— Нет-нет, профессор, что вы! — немного приходил в себя Рудалёв и пытаясь немного выпрямиться и изобразить снова задумчивое и важное лицо, — я просто призадумался.

— Хм, над чем же, позвольте спросить?

И так снова начиналась беседа и заканчивалась она порой до тех пор, пока Юля не уйдёт из-за окончания времени работы, причём всегда заранее предупреждая Павла Николаевича и говоря ему всё также ласково:"До свидания, Павел Николаевич, я пошла домой". Тогда и Рудалёв говорил, что уже поздно и уходил довольный тем, что ему удалось услышать и увидеть её. Иногда он, правда, хотел уйти раньше неё, чтобы подкараулить её на улице и там попутно завести с ней разговор, предложить довести до дома в такое позднее время. Однако, он отвергал эту мысль, во-первых, потому что она могла заподозрить, почему он караулит её, а не идёт к себе домой, а во-вторых, она могла подумать бог весть что о нём после таких предложений проводить её.

По выходным Рудалёв не посещал их дом, так как она не работала у них в это время, что было достаточно неприятно для Рудалёва, ведь по выходным ему и делать было почти нечего и эти два дня длились для него особенно долго и снова он не находил себе места. Были, впрочем, такие дни, когда она сама не приходила. Если Рудалёву попадались такие дни и он по злой случайности приходил именно в эти дни, он не задерживался надолго. Обычно, замечая, что домработницы нет дома, он двусмысленно пытался спросить Павла Николаевича:"А что, домработницы я что-то не вижу. Неужели заболела?" или"Странно, к нам на этот раз никто не подходит убрать посуду" на что Павел Николаевич лишь говорил, что Юля не сможет прийти сегодня или что у неё есть какие-то проблемы и прочее. Тогда Рудалёв сидел ещё от силы минут десять для вежливости и уходил, сетуя на своё самочувствие или необходимость подготовиться к завтрашней паре. Рудалёва удивляло то, что профессор даже не подозревал его пристрастии к этой девушке, не пытался спросить об этом или хотя бы намекнуть. Было ли той причиной то, что профессор уже старый человек и подозревать было просто не в его возрасте? Или был он просто рад, что ученик посещает его, когда такие визиты происходят не так уж часто и потому просто не хочет подозревать что-то во избежание спугнуть Рудалёва. Впрочем, Рудалёв и сам долго не мог признаться себе в своей любви. Он был так сильно повален ею, что не сразу мог прийти в себя, словно нокаутированный. Но, как это часто бывает с его характером, отрицал этот факт даже тогда, когда стал посещать их почти каждый день и вовсе, опять же, не из-за профессора. Ведь были и те дни, когда он придя, посидев, дождавшись пока придёт именно она, просил прощения и уходил"По своим делам", так и не увидев профессора. Когда же он нашёл в себе силы признаться себе в том, что любовь вскружила его и он не может ничего поделать с этим, тогда-то он начал замечать о том, что она думает о нём, что её нравится или не нравится. Он старался это понять по её взгляду, по тому, как часто она подходит к нему, в общем, ко всем действиям с её стороны. Так, однажды, он приметил, что когда в её присутствии он не уступил место жене профессора, а сам уселся на один из стульев посреди стола(А их всегда было два, один напротив друга), то он заметил, что она немного стиснув губы вниз и произведя некий неодобрительный жест рукой, ушла в другую комнату. Нет, не призренное недовольство хозяйки, которой он должен был предложить место сесть за стол вместе с его хозяином, который уже сидел за столом, а именно недовольный взгляд Юли заставил Рудалёва измениться, и тут же спросить у хозяйки:

— Может вам место уступить? — Рудалёв пристал и указал на стул.

— Было бы неплохой, молодой человек, — по его коже прошёл холодный импульс, настолько он невзлюбил эту старуху и её глумливое“молодой человек”.

Однако, было уже слишком поздно, она ушла в другую комнату. Впоследствии он пытался исправить эту ситуацию и спрашивал у Павла Николаевича о здравии его жены, здоровался с хозяйкой теперь также, как и с профессором и в особенности часто упоминал об этом существе в присутствии Юли. Он называл про себя Марфу“существом” всегда, потому что не считался с ней, недолюбливал её, видел в ней злющую женщину, уже изжившую себя и ни на что не способную, кроме как вязать, да сидеть на кресле-качалке.

— Да и что это за имя такое, Марфа? Глупое и старомодное, — говорил он про себя.

Он подозревал, что она также не любит его и после того, как студент уйдёт, то начнёт обсуждать его, порочить его, хотя при нём ничего такого в его лице не говорит и вообще сидит вполне себе тихо, изредка прося Юлю подать какую-нибудь пряжу или газету почитать. Он это не знал, но лишь думал так, хотя и никогда не говорил это вслух. В любом случае, он стал уделять больше внимание этому"существу", порой даже доходя до лести, лишь бы словить одобрительную улыбку или даже похвалу от Юли. Ничего такого, конечно, он не замечал, хотя и старательно следил за каждым её ответным взглядом. Впрочем, сам Рудалёв не мог найти в себе силы спросить у неё о том, что она думает о нём. Он ни разу при их встрече не спросил вообще ничего, кроме того, находится ли профессор дома или нет. Он хотел спросить её о профессоре, как бы пытаясь узнать её через вопросы про него, может быть чем она довольна или не довольна в Павле Николаевиче, чем занимается помимо работы здесь, в его доме. Но у него не хватало духу сделать эти действия. Он словно каменел и оставлял эти действия на потом. Он желал страстно услышать её, но не мог вымолвить у неё слова, лишь дожидаясь, пока она сама соизволит явиться и спросить о чём-нибудь обыденном, вроде о том, требуется ли чего-нибудь профессору и его гостю. Он хотел принести ей гостинцев, но не находил опять в себе силы сделать это, боясь ошибиться и не дай бог, ещё и разочаровать её подарком. Тогда он хотел передать ей подарок через профессора, но боялся, что Павел Николаевич поймёт его намерения и проболтается. Он хотел просто оставить какой-нибудь букет цветов в той комнате, где она обычно готовит еду для хозяйки и хозяина, но и на это он не мог решиться. О, как он изматывался!

Ожидания длились очень долго, он посещал профессора уже второй месяц, но так и удосужился ничего предпринять для того, чтобы узнать её, может даже признаться в своих чувствах. Рудалёв прекрасно это понимал и хотел покончить с этим раз и навсегда, но всё время откладывал такие действия раз и навсегда. Так он и откладывал, пока не прошло ещё два месяца и не наступила весна.

С наступлением весны в воздухе начало проявляться то благоухание, которое было присуще всей весной поре. Было нечто чарующее и привлекательное в только что распустившемся месяце марте, это была пора рождения нового и стягивания чего-то старого, может не самого тусклого года, но определённо унылого по своей природе последнего снежного дня. В этом году снег валил большими хлопьями и по старой традиции заваливал все дома своими снежными карманами. Однако, несмотря на такую холодную и многочисленную снежную подмогу, зима прошла быстро и практически не запятнала улицы слякотью(Хотя, без этого и не обошлось, увы).

На дворе, как уже было сказано, стоял и во всю цвел март. Постепенно спадали и таяли наиболее стойкие комья снега, зеленела трава и покрывались бутонами деревья. Прекрасный чистый воздух, ещё немного прохладный, но достаточно приятный сквозил сквозь носы людей, выходивших на улицу. Среди этих улиц вышел и Рудалёв, который в отличие от многих других дней был очень радостным и довольным собой — На его лице даже была некая улыбка, а сквозь зубы он сопя носом проговаривал то ли про себя, то ли для всех других:"Да, хорошо благоухает". Рудалёв шёл не просто с надеждой, а именно с целью сегодня познакомиться и наконец-то признаться во всём домработнице Павла Николаевича. День сегодня выдался очень кстати — Пар в университете не было, профессор тоже сегодня был весь день дома и Юлечка тоже обязательно должна была быть с ним. А какая погода сегодня была: Солнце светило, птицы пели, люди выходили радостные во двор, сбросив громоздкие шубы и пальто и надев более удобные свитера и кофты.

Рудалёв приготовился ко всему заранее и с большим трепетом. Он завёл за ночь будильник и поставил его на раннее утро, ближе к часам к 6, когда солнце уже взошло, но ещё не разбудило многих жителей домов. Он встал по утру, принял душ, приготовил себе завтрак из варёных яиц и нескольких ломтиков бутербродов из ветчины и принялся осматривать себя в зеркале. Надо сказать, что Рудалёв не очень следил за своей внешностью. Редко, сказать он брился и причесывал волосы, пару раз в неделю лишь мылся и ещё реже он менял одежду, даже порой не бросая её в чистку. Однако сейчас он был настроен по иному. Он осмотрел всё своё лицо и найдя хоть что-то по его словам"отталкивающее" он тут же либо выщипывал, выбривал, замазывал какой-то мазью или как-то маскировал. Он умылся и побрился, наверное, раз пять. Отступив от лица, он принялся за тело, точнее за гардероб. В его коллекции было не очень и много парадных вещей, в основном был старый отцовский пиджак и рубаха неглаженая. Он не любил рубашки за то, что те нужно так часто чистить и гладить. Но тут он быстрыми движениями погладил каждую, что у него была, примерял их с тщательностью, недовольствуясь любым недостатком — Цветом, несочетаемостью рубашки и костюма, длинной и многим другим. Наконец он остановился на рубашке сплошного красного цвета и пиджаке темно-синего цвета с серыми полосками. Они показались ему вполне сносными и очень даже стильными. Брюки у него были всего одни, но, к счастью, их не нужно было гладить и даже ощипывать от лишних волос, ибо они никогда и не использовались. Он также нашёл старые глянцевые туфли и разноцветный галстук с узорами из ромбиков. Он снова одел всё, снова причесался, подушился духами, похлопал одежду на себе и как-то гордо встал перед зеркалом и осмотрелся.

— Выглядит сносно… Очень даже сносно! Чем я хуже декана или даже директора? Даже лучше этих всезнаек и глупцов! — проговорил вслух Рудалёв.

В его кармане было не так много денег и все они были заработком со стипендии или прошлых подработок в университете, за которые он получал всё же жалкие, но какие-никакие гроши. Он прикинул что ему нужно будет купить и мысленно отложив ту часть, которая останется ему на пропитание, он вышел из дому и покинул улицу, на которую проживал. Он прошёл несколько переулков и зашёл в цветочный магазин. В магазине пахло даже лучше чем на улице и несомненно здесь было приятно работать флористам(Как казалось Рудалёву). Он плохо разбирался в цветах, а ещё хуже представлял себе какие цветы лучше выбрать для девушки. Рудалёв по натуре был человек нестандартный и против стереотипов, поэтому брать розы он не хотел, слишком уж это"избито".

— Доброе утро, могу ли я вам подсказать что-то, молодой человек? — к Рудалёву подошла женщина бальзаковского возраста, с очками на лице и розовой рубашке с темной юбкой.

— Мне нужны цветы, — ответил Рудалёв немного сморщась, так как этот вопрос ему показался слишком очевидным и он добавил, — для девушки

— Для супруги сердца? — улыбнулась дама, — У нас есть хороший выбор роз, посмотрите вот здесь, — она обвела рукой ряд с розами.

— Нет, я не хочу розы, я хочу что-то иное, что-то не похожее на розы.

— Могу предложить вам чудесные хризантемы. Очень хорошо пахнут и выглядят также!

Рудалёв немного задумался, ведь он даже не знал как выгладят хризантемы, но почему-то подумал, что также как розы.

— Нет, что-то другое, — Рудалёв приставил палец подборотку.

— Может пионы?

Рудалёву опять не шёл образ пионов, хотя он много слышал о них и, наверное, видел, но он считал их слишком очевидными, чтобы дарить такой девушке. Ведь это же не простая встречная, чтобы подарить ей какие-то розы или пионы или ромашки, верно?

— Нет, скажите ещё какие-то другие у вас есть?

— Молодой человек, у нас полно всего, может у вас есть какие-то особенные характеристики, по которым мы можем подобрать цветы? Может вы расскажите какая из себя девушка, что она любит и мы подберём для вас идеальный букет! — лицо женщины немного скривились в улыбку, но тут уже снова приняло задумчивый вид в ожидании ответа Рудалёва.

Сам Рудалёв не горел желанием рассказывать незнакомке о ней, да и слабо он верил, что это как-то поможет в выборе такой вещи, как цветы.

— Мне просто нужны какие-то необычные цветы, которые не дарят все и которые не на слуху.

— Может тогда эустому?

— Эус-тому? — Рудалёв даже несколько секунд оцепенел в задумчивом состоянии, — Это что? Можете показать?

— Пройдёмте со мной, — женщина отвела его к полке, где было написано"Eustoma exaltatum", а снизу под табличкой по разным вазам были разбросаны букеты цветков: от бледно-розового до тёмно-фиолетового.

Рудалёву понравились цветы. Они были очень красивыми, приятно пахнули и выглядели совсем не как розы.

— Мне нравится, очень нравится. Я возьму, сколько с меня?

— 2.500 рублей

У Рудалёва снова произошло оцепенение, но на сей раз не из-за раздумий, а из-за цены.

— Как это 2.500? Это стоит 2.500? — он показал пальцем на Эустому.

— Это лишь один цветок, молодой человек, вы же не будете даме дарить один цветок, верно? Весь букет с ленточкой и упаковкой стоит 2.500, причём это очень дешёвая цена для такой дорогой половинки, поверьте!

Рудалёв потупил взглядом то на цветы, то на продавца, то на свой кошелёк. У него было в два раза больше денег, но он рассчитывал эти деньги потратить на все покупки для Юли, а не на одни единственные цветы.

— А они понравятся девушке? — Сомневаясь, спросил Рудалёв.

— Очень! Вы знаете какой это чудесный подарок для второй половинки? Она будет без ума не только от вас, — тут продавщица как бы прошлась взглядом по гардеробу Рудалёва-, не только от вашего чудесного вида, но и от ваших цветов!

Этот комплимент очень понравился Рудалёву и он все же решил, что с одним цветком действительно будет как-то неправильно приходить к ней, поэтому всё таки купил букет розовых эустом.

Расплатившись, он вышел из магазина, неся аккуратно букет, завернутый в какой-то прозрачный бежевый целлофан с красной перевязанной ленточкой. Далее он направился в следующий магазин, дабы купить конфет. Здесь стоит лишь кратко сказать, что помимо конфет за несколько сотен рублей, он также купил плюшевого зайца и косметический набор из различных масел и прочих вещей, в которых он слабо разбирался, но ему они очень приглянулись. На оставшиеся деньги он смог лишь доехать на метро до дома профессора, правда ему хватало ещё на обратную поездку домой, но он не думал об этом и о том, что с легкой рукой потратил такие вещи, которые в обычной жизни называет"Пустышками" или даже"Вещами, которые постоят неделю, а потом их выбросят". Сейчас он не думал о ценности и сумме затрат, хотя он и считал, что Юля непременно должна оценить то, как такой небогатый студент мог потратить столько сил и денег на такие чудные подарки, так что она будет у него в некотором долгу.

И вот, дойдя до дома профессора, дождавшись, пока из подъезда кто-то выйдет(Иначе без домофона не пройдёшь), Рудалёв проскользнул в лифт и поднявшись на n-ый этаж, подошёл к двери. В руках он нёс кучу подарков и сами цветы. Он старался не помять их и не испачкать, но видя, что все его руки заняты, он аккуратно расстелил пакет, в котором нёс конфеты и парфюмерию с зайцем и положив на пакет букет, позвонил в дверь. Прежде чем ему отперли дверь, он сообразил, что лучше бы ему отложить эти подарки подальше во избежание вопросов со стороны профессора, ведь он не хотел бы, чтобы профессор догадался цели его визита и вообще хотел, чтобы профессор ничего об этом не знал или узнал лишь когда всё станет слишком ясно.

— Кто там? — раздался под самой дверью вопрос.

— Это я, студент Рудалёв, Павел Николаевич! — на этот ответ дверь не спеша отворилась и в полуоткрытом состоянии просочилась сначала голова, а потом и тело профессора.

— А-а, Валентин Рудалёв! Спасибо, что навестил нас сегодня, если тебе удобнее, то проходи, будешь гостем, — профессор был одет в коричневый халат с такими же коричневыми тапочками на ногах.

— Конечно, профессор, только скажите пожалуйста, а ваша горничная — Юля, есть дома?

— А зачем она тебе нужна, Валентин? — покосился профессор, будто бы что-то вынюхивая, отчего Рудалёв даже немного испугался, но сразу же пришёл в себя.

— Ничего особенного, я хочу спросить кое-что у неё. Кое-что очень важное и наедине.

— Очень жаль, но её здесь нет, — Рудалёв немного оцепенел, уже в который раз за день, — она сегодня отпросилась и находится у себя дома, какие-то дела с семьёю у Юлечки, — Рудалёв поник и начал быстро соображать, машинально проводя пальцами возле брюк для лучшего соображения.

— А чего ты стоишь? Заходи ко мне, Валентин, я чай как раз разливаю, к слову не могу не приметить, вижу ты оделся нарядно сегодня, видать праздник какой? — профессор улыбнулся, хотя эта улыбка не передалась Рудалёву, как на то надеялся Павел Николаевич.

— Нет, извините, мне нужно увидеть Юлю, дело срочное. Скажите, а где находится её дом? Далеко от сюда?

— Нет, не далеко, всего в паре автобусных остановках от сюда. Если тебе действительно нужно её повидать так срочно, то я могу записать её адрес.

— Да, будьте добры и запишите, профессор, — с этими словами дверь снова закрылась и через минуты три снова появился профессор, но на этот раз с очками на лбу и запиской в руках.

— Вот её адрес, — он протянул руку и дал записку с адресом Рудалёву.

— Спасибо большое, Павел Николаевич.

— А ты сегодня зайдёшь ко мне, Валентин? — окликнул профессор Рудалёва, когда тот уже спускался по лестнице.

— Очень даже, что зайду, профессор, не переживайте! — ответил Рудалёв и быстро скрылся за лестничной площадкой вниз.

Выйдя из подъезда, Рудалёв направился по адресу, который ему дал профессор. Пока он шёл, в голову приходили и уходили различные мысли и соображения. В какой-то мере он даже был рад, что Юлечка сегодня была дома — Так он сразу сможет наведаться к ней и узнать где она живёт и даже точно пустит к себе, может даже переночевать. А если у неё дома семья? На этот вопрос Рудалёв даже споткнулся как-то не только в мысли, но и в реальности — Он ударился о выпирающей бордюр и чуть было не упал лицом о землю.

— А действительно, если она не одна дома? Что тогда? — думал Рудалёв, — Как мне прийти и показаться? Хотя я и сейчас хорош собой и всяко лучше иных олухов, которые приходят в чём попало к девушке, да и в руках у меня не самые обычные вещи, маме или кто бы там не был должен понравиться такой ухажёр, определённо так. Юля? Юля будет без ума от меня, вне всяких сомнений, это точно, абсолютно точно! А если родители будут против? Ну и что с того? Съедем от них, пускай раз не нравится — Сами на хлеб себе зарабатывают, а мы и с ней поживём, места на двоих у меня хватит очень даже.

Рудалёв шёл по вполне себе красивой аллее. Кругом росли деревья, кустарники, а в благоуханная весенняя пара только прибавляла шарму этому и без того хорошему дню.

— Красота, — сказал Рудалёв.

Дорожка, по которой он шёл, был уложен узорчатой плиткой, хорошо выделяющегося на фоне боковых дорожек с пока что разрыхлённой землёй, на которые в скором времени посадят первые клумбы цветков.

— Приятно ходить, — также сказал Рудалёв.

Здания в округе были большими, выложенных из оранжевого кирпича, этажей в двадцать, выполненные в стилистике классических домов в которых даже проскальзывала нотка то ли романского, то ли готического стиля(Рудалёв не был силён в архитектуре, но и не считал её за то, что следовало знать, главное, чтобы здание было красивым).

— Очень красиво, хотелось бы здесь жить, — снова сказал Рудалёв, а после затих в мыслях.

Рудалёв считал, что такой район очень подходит Павлу Николевичу под стать его заслугам и жить в таком благополучном и красивом районе должен каждый уважающий себя человек, чьи заслуги говорят сами за себя, а остальным“Неучам” здесь делать определённо нечего, пусть живут себе подальше, в эдаких пятиэтажках.

Забавная вещь, но пока Рудалёв шёл по тротуару, ему в голову от радости начали приходить самые безумные и дальновидные вещи. Он сам себя не считал человеком старым, тем не менее, уже остепенившимся и считавший, что его срок подходит и пора бы ему уже найти не просто вторую половину, но и целую жену. Мысли начали проникать всё глубже и он уже начал обдумывать завести ребёнка, купить квартиру и устроится на работу после окончания университета. Он даже начал придумывать имена своим детям, причём даже не мог решиться — Будет ли это мальчик или девочка.

— Если мальчик, то будет такой же умный, как его отец. Но с отцом на долго не останется, может не вернется — бормотал он про себя, — впрочем, это даже хорошо. Чем раньше выпрыгнет из гнезда, тем лучше, а я буду с Юлечкой жить-доживать, также как Павел Николаевич и Марфа сидеть на кушетке и говорить о всяких делах, может тоже буду к этому времени профессором или иным почтенным человеком, может даже с мировым именем.

Тут он лишь немного оступился, чтобы продолжить своё раздумие о будущих детях.

— А если девочка? Девочка-то не бросит старика, до конца будет с ним, будет ласкова и нежна, но может быть вскружена каким-то парнем и улететь тоже. Хотя черт их знает, всякие полы могут из-за любви натворить такого, чего и говорить стыдно, вот уж люди дают!

Самому Рудалёву не нужно было думать о сложностях этих мыслях и их фактической невозможности, он просто хотел их, он принимал их как решенные и не терпящие отрицания. Непременно Юлия полюбит его, а потом через какое-то время он предложит ей руку и сердце, они выйдут замуж, родят ребёнка и там уж жизнь пойдёт как по маслу, ибо он не видел здесь причин для каких-либо отказов, тем более шагов назад.

Тем временем, пройдя примерно половину пути, Рудалёв стал с изумлением замечать, что как только те самые красивые дома стали становиться редкостью, то из красивой и приятной для глаз аллеи, путь начал превращаться в дорожку из неровного тёмного асфальта, а вместо деревьев — Полуголые ели. Пройдя ещё чуть дальше из его глаз уже полностью скрылись оранжевые многоэтажки, а на смену им вырастали те самые унылые пяти или семиэтажки, которые так презирал Рудалёв. Они уже давно не видели ремонта, а их подъезды были сильно побиты жизнью, словно после войны. Рудалёв всё же продолжал свой путь, так как посчитал это каким-то недоразумением, вынужденной мерой по засилью бедняков рядом с кварталами более деловитых и умных людей, хотя он и заметил одну неприятную вещь этого района сразу — Его дотоле чистые брюки стали пачкаться, а каблуки постоянно колоться о что-то угловатое или даже застревать в какой-то маленькой яме, коих было не сосчитать.

Но вот Рудалёв прошёл вторую остановку и снова взглянул на адрес листка профессора. Улица, к которой он пришёл была точно такой же, как и на листке, а ближайший дом лишь на несколько цифр отличался от листкового.

— Здесь должна быть какая-то ошибка, — Подумал Рудалёв, — не может она жить здесь.

Но делать нечего и он начал искать тот самый дом.

— Номер 32, должно быть он, — Рудалёв поднял голову и действительно номер на табличке в углу дома действительно совпадал с тем, которым он искал, — всё совпадает, — здесь он сделал паузу, — всё, кроме ожиданий.

Пока Рудалёв искал нужный подъезд, надобно бы сказать одну вещь. Не то чтобы он ожидал найти здесь замок с принцессой, вовсе нет. Он даже не считал, что она будет жить в таком же доме, что и профессор, её семье просто не хватило бы таких денег, а иначе бы она и не подрабатывала на такой низкой работе(Он действительно считал её недостойной этой работы и хотел её спасти уже не только от её роли служанки, но и от этого по его словам“Гадюшника”). Но чего он точно не ожидал, так это увидеть её домом такую вот рухлядь, что видали ещё его родители, если даже не родители родителей. А ведь он прошёл по его подсчету всего около трёх километров и за такое расстояние поменялось столь многое, что было для него настоящим шоком. Даже свой дом, который он считал притоном разврата и жалости теперь стоял для него гораздо выше этого чудовища давно минувшей эпохи. Подъезд, как и в остальных домах был безжалостно побит, кое-где слетела черепица, кое-где образовалось нечто зелёное, схожее на плесень или мох. Когда он подошёл к подъезду и вошёл внутри него(Дверь была удачно приоткрыта, хотя на улице была вовсе не жара, видать избавлялись от избыточного отопления в домах), он заметил, что на скамейки сидели несколько старых женщин, одетых в ватники и юбки, будто бы сшитых из ковров, а также в меховых валенках.

— Даже их мне жаль, — сказал он про себя.

Если снаружи подъезд выглядел неоднозначно, то внутри было совсем неприятно даже находиться. Первое, что бросилось Рудалёву в нос — Это резкий запах. Нет таких слов, чтобы описать читателю запах, ибо у каждого человека разное ощущение этих самых запахов, но вонь(Иначе и не назовёшь) на первых этажах была очень скверной. Вонь та перемешивалась с запахом старины и бетона, а также иных, неописуемых носовых чувств. Впрочем, зрительно всё было ничуть не лучше. Шкафчики для писем были исчерчены краской, пол имел множество трещин, а на стенах отпадала штукатурка.“Идти так идти” — С такими словами Рудалёв прошёл глубже во внутрь к лестничной клетке. Он старался закрывать нос, но ему казалось, что надоедливый запах проходил через его рукав пиджака. Теперь он понимал, почему жители открывали дверь — Это единственная вентиляция, которая могла помочь, хотя, судя по всему, плохо справлялась. На удивление, в доме было ещё холоднее, чем снаружи, судя по всему, здесь давно отключили обогрев, если таковой и вовсе имелся.

Пока он поднимался по этажу, он презрительно рассматривал окружение. В некоторой степени он даже проникся сочувствием к этому дому. Действительно, когда-то он был более благородным и ухоженным, ибо здесь виднелись двуколорные следы красок — Зелёный топ и голубой низ. На каждом лестничном пролёте, на так называемом“Половинном этаже” были небольшие балкончики, на которых можно было удобно посидеть небольшому человеку или облокотиться пожилому, однако ныне здесь на подоконниках с грязными стёклами стоят лишь пепельницы и ржавые банки с непонятной жидкостью внутри, а также цветы, внутри которых вместе с рассадой смешан пепел. Где-то висели даже картины, о чём свидетельствуют темные пятна вместо картин — Тени от былых произведениях искусства. Плакаты бывших трудовых лозунгов и призывам к“Выходу во двор выполнять зарядку”, как прочитал Рудалёв были заменены на листовки с рекламой и различными сомнительными услугами, которые жители пытались отдирать, но очень криво, из-за чего от бумаг оставались куски, которые словно грибок заполнили различные стены этого дома.

— Да, это был символ минувшей эпохи, — с грустью подумал Рудалёв, — это похоже на экспонат или даже экскурсию во время былых хороших лет, когда этот дом видал и лучшие времена, а жители заботились о нём, покуда всё не пошло по разложению, которое затронуло и жильцов. Наконец Рудалёв поднялся на пятый этаж — Это был предпоследний этаж в этом доме. Странное чувство, но тот неприятных запах перестал так сильно отдаваться в нос и был уже едва различим, хотя Рудалёву почему-то показалось, что он стал чуять запах спирта.

Подойдя к нужной квартире, он снова сверил номер на листке и на дверце — Всё совпадало. Это уже не могло быть случайным совпадение и здесь действительно жила та, ради которой он страдал все эти месяцы, не спал, мучился, изводился, думал и жалел. И странное дело — Он ждал этой встречи многие дни, лелеял каждую секунду, что она стояла рядом с ним, а теперь он стоял возле двери неподвижно минут десять… Он не решался постучаться. В голову ему приходили мысли о том, что сказать ей при встрече, как объясниться цели визита, как просто признаться во всём — От и до: И что жить без неё не может, что дороже она всех людей в мире, что хочет забрать её от сюда и содержать в достатке и любви, пусть хоть он будет работать на пятью работах. Ради неё он готов на всё и многое подобное в таком духе приходило в голову Рудалёву. Он снова оглянулся — Стены были такие же грязные, запачканные, как и везде, на всех этажах, окна кое-где выбитые, да и двери здесь все были деревянные с поцарапанными ручками.

— Что же за страдания переносишь ты, Юлечка? — тихо произнёс Валентин.

Колебания его были очень сильны, он весь вспотел, как не потел до этого никогда в жизни, сердце билось внутри с невероятной скоростью, он взмок и даже немного сжал в руках букет, словно сейчас его хватит удар. Нельзя было ждать и он постучал в дверь, звонка в квартире не было. У Рудалёва начались трястись зубы, с носа капнула капелька пота, на руках выступили вены. Он быстро успокоил себя и внешне выпрямившись, велел взять себя в руки. Прошла минута, однако, никто так и не открыл ему дверь. Ему было неудобно стучаться снова, однако он услышал внутри различные голоса и громкие звуки, так что он посчитал, что никто его попросту не услышал, поэтому он решился и постучался снова. Он снова представил себе образ Юлечки — В красивом костюме домработницы, в аккуратной прическе и столь же аккуратном макияже, черненьких каблуках, в постоянной заботе о том, чтобы Павлу Николаевичу и Марфе было удобно, как и гостю, в её нежном голосе, кроткой улыбке и некой грациозности. Всё это снова встряхнуло его и преобразило его лицо: Он подобрел и даже улыбнулся от счастья снова увидеть сие милейшее создание снова. Наконец, к двери кто-то подошёл и через несколько секунд она отворилась.

Однако, вопреки его ожиданиям из приоткрытой двери показалась вовсе не она, а некое иное женское лицо. Это лицо, высунувшись из дверной щели и рассмотрев посетителя с ног до головы, приоткрыла дверь посильнее и уставившись, спросила Рудалёва:

— Вам кого?

Это была плотная, странно одетая женщина лет сорока с лишним. На ней был голубой халат с туго перевязанным поясом, который не был деталью этого халата, а скорее какой-то верёвкой от другого белья, на голове торчал чурбан из полотенца, а на ногах виднелись порванные колготки с дырявыми меховыми тапочками.

— Мне бы хотелось увидеть Юлию. Она здесь проживает?

— Ну здесь, — здесь дверь распахнулась ещё сильнее и можно было увидеть внутреннее убранство прихожей, если её вообще можно было назвать таковой, ибо она была заполнена всевозможным хламом, через которую имелся узкий проём для прохода внутреннее помещение, — а кто спрашивает?

В этот момент после раскрытия двери, Рудалёв заметил у неё на правой руке маленького мальчика, которого она держала у себя на руках. Мальчик был лет трёх, одетый в простую пижаму, часть гардероба которого состояла из полосатых колготок, а частью из шерстяного свитера с изображением улыбающихся зайчиков(Ему всегда казалось, что добрые рисунки обихода на грустном лице детей являются самым печальным и ироничным зрелищем у человека). Он держался одною рукой за пижаму этой женщины, а другою ковырялся в своем носу. Больше всего Рудалёва удивило его лицо: Оно было полно некой горечи, страдания и просто недовольства. В одной его грустной ухмылке и поникшим глазам он прочёл много неприятного, что он мог бы сказать о его родителях, как о беспечных и беспризорных, а детство его, которое только начинается — трудным и недалёким. Эта грустная картина даже как-то огорошила его, он на мгновение потерялся, так что женщина в халате снова спросила:

— Я вас спрашиваю: Кто вы такой и зачем вам нужна Юля?

— Я студент Рудалёв, я пришёл к Юле по важному вопросу, вы бы не могли её позвать, пожалуйста?

Женщина снова поглядела на Рудалёва и видимо найдя по его внешнему виду человека серьезного, сказала, что сейчас позовёт её, а он пусть постоит здесь.

Делать было нечего, да и сам студент не горел желанием заходить внутрь. Он разглядел эти глубоко тянущиеся коридоры внутри с большим огорчением: Наверху были навалены различные инструменты, спортивные предметы, наподобие клюшек, лыж, а также множество палок, коих предназначение оставалось загадочным, так как половина из них была в поломанном состоянии. По бокам была разбросана на крючках одежда, на полу лежали без всякого порядка обувь и маленькие табуретки. В глубине комнаты виднелись как-то разветвления на смежные комнаты в которых из-за слабого освещения нельзя была разглядеть что-то чёткое, но оттуда раздавались какие-то звуки, похожие на человеческую речь. Из этих самых комнат также доносился некий неприятный запах. Запах тот был похож на смесь варёной ткани и противного запаха хлорки, причём запах сопровождал собою едкий, хоть и слабый и еле видимый дым, который покрывал глаза Рудалёва, отчего тому становилось нехорошо.

Он стоял неподвижно, разглядывая сначала снова внешний вид квартир, а после и всматриваясь и во внутреннее помещение парадной. Вдруг, из глубины комнат послышалась речь, а за ним ещё одна речь, на сей раз женская, а после и вовсе раздался отдалённый, но четкий матерный всплеск, отчего Рудалёв даже немного вздрогнул, не ошибся ли он случаем адресом. В очередной раз перепроверив всё, как ему написал профессор, он убедился, что находится точно по адресу, но было такое чувство, что над ним смеются… Не может же быть это правдой и не может же она жить здесь. Прошли ещё секунды и раздался детский плач, что-то упало, а что с шорохом начало приближаться в направлении Рудалёва. Сам Рудалёв, чтобы о нём не подумали, как о шпионе, тихо заблаговременно закрыл дверь, оставив лишь маленькую щель для подслушивания и подачи сигнала, когда ему надо будет приготовиться. Когда шаги начали усиливаться и уже стали совсем близкими, Рудалёв выхватил подарки, которые он поставил подле себя и встал в гордую позу, выпрямившись и причесав на всякий свои волосы рукою.

Дверь снова открылась и перед Рудалёвым предстала фигура, это была явно более молодая девушка, нежели прошлая. В её лице было нечто разительно знакомое. Он постоял в молчании несколько секунд, сжимая в руках все те подарки, что он купил за сегодняшний день и наконец произвёл фразу:

— Вы… Юля? — Рудалёв сделал большую паузу между словами.

— Чего вам? — уставилась она на него. Это была девушка, одетая, впрочем, тоже в какой-то дряхлый халат с перевязью на животе, уже и не в тапочках, а сланцах.

— Вы… Правда Юлия? — Рудалёв сделал ещё большую паузу.

— Ну я… Мужчина, вам чего нужно?

Рудалёва хватил удар. Это была действительно Юлия, она же Юлечка для него, только вместо прекрасных темных Юлечкиных волос на затылке которых была заколка с белоснежным бантиком у неё был страшный беспорядок на голове, вместо красивых губ, нежного личика и нарядной косметики, у неё была расплывчатая физиономия, сальные щеки и лоб и полностью девственное, лишенное какой-либо помады, туши, тени лицо. Вместо прекрасной талии с кружевной юбочкой и блузки горничной с опрятным фартучком у неё был потрёпанный бирюзовый халат, который был ей велик на несколько размеров. Вместо красивых ножек с накрашенными ноготочками в черненьких каблуках у неё были сланцы и драные колготки, на которых виднелась грязь, а в области ступней, где колготки были искусственно разрезаны, виднелись синяки и вздутые вены. Та бархатная Юлечка, с легкой походкой, нежным голосом, заботой обо всех и вся, красивой улыбкой и чрезвычайно добрым лицом ныне стояла перед ним распущенной, точно окаменевший, не накрашенной, с черствым голосом, который раньше звучал словно флейта, а ныне как сломанная струна. Прошло ещё много секунд, пока Рудалёв продолжал стоял. Казалось бы, что нужно было что-то сказать, но сказать было нет сил. Наконец-то за него заговорила сама Юлия:

— Вы студент, да?

— Да-а… — Рудалёв сглотнул воздух и глубоко зажал подарки в своих руках, о которых он уже казалось бы забыл, — вы помните меня? Я-я был у Павла Николаевича и видите ли… — у Рудалёва начало перехватывать дыхание, язык переплетался, мысли путались, — я хотел бы прийти к вам Юлия, то есть я уже пришёл и хотел бы я вам сказать Юлечка, что я вас люблю, — в её лице не дрогнуло ни одного мускула, хотя ему казалось, что будет хотя бы некое удивление после этих слов, но он всё же продолжал свою речь, — я вас люблю сильно, очень сильно, причем с тех самых пор, как увидел вас впервые в доме Павла Николаевича. Вы очаровательная девушка и очень красивая, я бы хотел признаться в этом… Вот, — Рудалёв протянул сумку с подарками и плюшевого зайца, которого он держал в подмышке, — это вам, Юлечка, держите.

По лицу Рудалёва пот шёл семью ручьями, сердце колотило как шахтёр, а ноги подкашивались, однако, он стоял смирно и не смел даже пошевелиться, глядя на то, как она рассматривает подарки в руках студента. Однако, если на лице Рудалёва была действительно улыбка, которую от него редко когда можно было добиться, то на лице Юлии была вовсе не та же эмоция. Она внимательно осмотрела студента, с презрением переглянула подарки, сильно нахмурила брови и сказала следующее:

— Знаете что, студент… Идите отсюда подальше и не приходите сюда больше, вот что, а ваши подарки мне не нужны и даром, — она громко захлопнула дверь.

Щеки на лице Рудалёва из красных превратились в багряные, пот на лбу спал, руки опустились и уже более не поднимались. Всё тоническое напряжение в мышцах спало, плечи упали, ноги стояли ровно, руки крепко сжимали повисшую сумку с подарками и зайца, который был у него в подмышке. В течение следующих пяти минут студент раскачивался как маятник возле двери и каждым своим движением он помогал руками, также раскачивая их в такт ногам, сопя носом и раскрыв рот до зубов. Ударившись лбом о дверь, он развернулся и сошёл с лестницы, перебирая каждую лесенку большим шагом, который потом сужался до размера одной ступени. Спускаясь, перебираясь, шатаясь из стороны в сторону, Рудалёв прошёл всю лестничную клетку такими шатаниями. На каждом повороте вниз он что-то нелепо бормотал, нечто похожее на“А-а” или“У-э-а”, будто ему не хватало воздуха. Он вышел из двери и сошёл во двор, медленно шагая, передвигаясь контуженый, перебирая одну ногу за другой, наклоняя свою голову и туловище в такт ноге. Какая-то бабушка, которая шла ему на встречу, неся сумки с продуктами, остановилась и уставилась на него. Перекрестившись, она окрикнула его:

— Молодой человек! Эй, молодой человек! Что же вы делаете? Вы что, не в своём уме? Вам помочь может? — но Рудалёв не слушал её, он продолжал своё движение, как ни в чём не бывало, пройдя возле неё и задев её сумку ногой так, что из неё повалились яблоки, хлеб, от удара разбилась бутылка молока и вытекла из пакета, — ах ты негодяй! Пьяница! У-у, иди отсюда, черт косой! — и этих слов не замечал Рудалёв, он шёл и шёл.

Он шёл не замечая ничего, его ноги не слушались его, они как будто были отданы другому человеку, его руки жили своей жизнью, голова вовсе отключилась. Случилось ему по пути задеть выступающий камень из асфальта и он споткнулся и упал боком о сырую землю, испачкавшись и порвав пиджак в области плеча. Вывихнул ли он ключицу, было по нему не ясно. Он полежал на земле с секунду, потом снова встал и начал свою походку, на сей раз просто идя медленным шагом, сгорбивши спину и опустив руки до колен. Он не видел своей дороги, так как опустил глаза, посматривая лишь на свои ботинки, которые сегодня были ещё выбелены, умыты, очищены и лакированы, а уже сейчас имели пятна грязи от земли и пыли, но он их совсем не замечал. Брюки стерлись в нескольких местах и кое-где даже отслоилась ткань, но и это он замечал, не замечал он и то, что идёт в совсем неизвестный ему район, далеко от её дома, ещё дальше от дома профессора Павла Николаевича, но было ему совершенно всё равно. Не обращал он внимания и на свои руки, в которых уже не было сумки с подарком, которые он потерял бог знает где, может у той старушки, может когда упал, а может… Впрочем, не это важно. Зайчик из его подмышки выпал по пути, ударившись пластиковым носом об асфальт, но звук не доходил до него. Кто-то окрикнул его, что-то спрашивал, махал, звал обратно, но и это он не слышал, поникшись лицом вниз. Всё его сознание упало в этот самый асфальт, его ноги шли по нему и он слушал лишь их.

Уже начало смеркаться, холодеть, в эту весеннюю свежую и прекрасную пару, когда все ещё вечер продолжал рано темнеть, он шёл под очередным зажиганием ламп, которые зажигались одна за одной на фонарном столбе, освещая его фигуру, которая с каждым часом становилась всё одинокой на холодавших улицах города. Начала приближаться полночь, окна в домах гасли, а Валентин Юрьевич Рудалёв все продолжал своё путешествие, не останавливая свой шаг, лишь изредка переводя дыхание и что-то бормоча:“А-а”. Некоторые прохожие, которые замечали его и смотря на жалкую фигуру, которая поникла всем своим телом и шла охая и говоря какие-то невнятные слова, похожее на чьё-то имя. Не было им понятно что это за человек и почему он шепчет чьё-то имя. Они переглядывались и снова продолжали свой ход, а Валентин продолжал свой. Так и шёл он и шёл, медленно переводя свои ноги, опустив спину и руки и мямля нечто жалкое…

Эпилог

Прошло уже больше месяца и однокурсники, с которыми учился Рудалёв, начали волноваться за Валентина, не случилось ли что-то с ним. Его не было на всех парах, а сам он не подавал никакой обратной связи. Поначалу всем показалось, что это некие особые серьезные обстоятельства, может быть даже семейные или личностные, из-за которых он так долго не появлялся, ведь Рудалёв был известен тем, что никогда не прогуливал пары не имея на то веской причины, говоря, что прогуливают лишь лодыри и бездари, коих в группе у него полно. Но на сей раз он не приходил в университет слишком долго и о нём начали беспокоиться, причём беспокойство охватило даже преподавателей. Решили расспросить одногруппников, но те решительно ничего не могли сказать, ведь Рудалёв никому ничего не рассказывал о себе и тем менее охотно его расспрашивали. Начали спрашивать преподавателей, но и те ничего не могли сказать. Наконец дошли до Павла Николаевича и он-то рассказал, что студент такой у него был и много раз его посещал и всё было хорошо, дескать приходил в хорошем настроении и уходил с таким же. Когда его спросили где его видели в последний раз, то Павел Николаевич по старческой забывчивости запамятовал это событие, но после всё же вспомнил, что последний раз около месяца назад он позвонил его в дверь и что-то спросил(Профессор так и не вспомнил, что он спрашивал про Юлию), а потом также быстро ушёл, пообещав, что вернётся потом снова. Принялись спрашивать деканат, но и сам деканат был не в курсе. Начали звонить домой, но на телефонный вызов никто не отвечал. Студенты, которые знали, где он жил, приходили к его квартире, стучались, звонили, просили открыть или хотя бы ответить, но никто им так и не отвечал. Соседи тоже ничего не могли сказать о Рудалёве, ни то был ли он тут, выходил ли из квартиры и словом — Его будто тут и не было никогда. И действительно — Студент пропал словно его здесь и не было никогда и никто точно не мог сказать где он. Прошёл ещё месяц и началась пора сессии, одними из первых которые принимал Павел Николаевич. Когда он взял в руки список и прочитал его, он обнаружил в ней фамилию Рудалёва и интуитивно вспоминая его, спросил у аудитории:“Валентин Рудалёв здесь?” на что раздалось молчание, немного перебиваемое тихим смехом. Профессор оглядел аудиторию и повторил вопрос, на что ему ответила старшая из группы, в которой учился Рудалёв:

— Валентина здесь уже нет с марта месяца.

— А где же он? Пропал? — прищурив глаза и взявшись за очки, спросил профессор.

— Никто не знает что с ним случилось.

На этом профессор вдруг вспомнил студента и его последние слова“Очень даже, что зайду, профессор, не переживайте” от которых у него вскочил пот на лбу и проскочили слёзы.

— А такой хороший студент просто взял и пропал! — махнул рукой профессор и достал из кармана платок, которыми он протёр пот и слёзы и высморкавшись в него же.

Шло лето, благоухали травы, росли цветы, цвели деревья, птицы пели. Счастливые, сдавшие сессию студенты, выходили из своих вузов, довольные результатами, которые может отправляли их в новую жизнь на ту работу, которые они мечтали пойти всю свою жизнь или ожидая нового курса в следующем учебном году. Квартиру Рудалёва решили наконец вскрыть и провести расследование. Использовали даже отряд полиции, ибо подозревали, что его могли держать там насильно взаперти. Однако, когда замок был просверлен и полицейские вместе с вахтёром вошли во внутрь, то удивились совершенно — Квартира была пустой, лишенная всех следов человеческой деятельности. В прихожей ровно стояла обувь, нетронутой была одежда, собственно в комнате, где жил и спал Рудалёв кровать была заправлена, постельное белье было нетронуто и лежало поглаженное, на столе стояли книги и различные тетради внутри которых велись учебные записи. Лишь на кухне за все те дни произошли изменение — В холодильнике стухла еда и превратилась в некое подобие мехового комка, состоящего из плесени и зеленой слизи. Без всяких сомнений, что в эту квартиру не ступала нога человека уже несколько месяцев. Но где же тогда был Рудалёв? На этот вопрос не было точного ответа. Однако, вахтёром, усатый мужчина лет шестидесяти, в толстой рубашке с козырьком на голове, как бывший сыщик, заприметил внутри стола одну маленькую записную книжку, внутри которой были всякие заметки. На последней из них была оставлена запись следующего содержания:

“9 марта. Должно быть этот день будет красным днём календаря для меня, ибо сегодня я иду встречаться с Юлечкой. Душа томится уже слишком долго, я мучаюсь слишком долго и я желаю этой встречи, каких бы сил я не преодолел и сколько нервов не потратил с тех самых пор, как встретил её как ангела в ночи. Будь на то моя воля, я купил бы для Юлечки целый мир, но сейчас я могу позволить себе лишь небольшие расходы. Я беру с собой пять тысяч рублей, что у меня остались от последних стипендий и подработок, так что я считаю этого достаточно, чтобы ей хватило и на себя осталось. Я хочу прийти и во всём признаться ей. Моё сердце пламенем горит и этот огонь я покажу ей, как Прометей показал огонь людям. Ох, Юлечка, знала бы ты, как томится моё сердце! Как тяжело мне без тебя и как желаю я увидеть твоё прекрасное лицо, твой нежный взгляд и райский голос. Но ничего, сегодня всё свершится и я вернусь совсем другим человеком, у которого в сердце поселится другая половинка”

На последних строчках вахтёр, давно разведенный человек, осмотревшись по сторонам, присел на диван, на котором некогда лежал студент. Он снял козырёк, прочёл снова всё предложения и снова внимательно прочитал последнее. Что-то ударило в его нутро, руки затряслись. Что-то укололо и как-то сильно стало больно. По старым щекам прошли слезы. Он закрыл лицо руками и начал тихо и горько плакать, вспоминая что он пережил от своей бывшей жены, некогда такой же красавицы и что также он холил и лелеял во всех своих словами, был без ума от неё и не спал днями и ночами, видя её образ перед собой. А после она бросила его, бросила уже немолодого и больного человека, а он остался один, вынужденный прожить свой остаток жизни как одинокий старик, зарабатывая себе на пропитание мелкой работёнкой вахтёра.

Капли слёз падали на строчки и медленно катились, соскальзывая со страниц и падая, расшибались о пол на сотни мельчайших капель, как разбилось его сердце на столько же маленькие осколки. В том и была его любовь… Пагубная любовь.