Гос. обеспеченное одиночество

Олег был сирота. Ну, как сирота? Отца он не помнил вообще, а мать посадили, когда ему было 15 лет. И вот он, после 8 класса, остался один и пошёл учиться в ПТУ на сварщика; общагу ему дали. На полном гос. обеспечении он жил 3 года. Ни о чём, вообще-то, не мечтал. Просто жил себе потихоньку. Никуда особенно не лез, был не разговорчив, и какая-то печать безысходности чувствовалась на нём. Так как он ничем не отличался, то в армии пошёл в стройбат. А после вернулся туда же, откуда и призывался. Никаких горизонтов для себя не обнаружив, устроился по вахте сварным.

Работал в 100 километрах от городка на севере Урала, где-то рядом с местом, где полно зон, лагерей, кругом тайга, горы. Летом мошкара да комары, зимой — зверь лесной. Короче, глухомань сплошная.

Дорога от того места, где он работал, была так себе: в основном лесовозы и раз в день автобус, без какого-то определённого времени. И вот для этого автобуса среди тайги, рядом с дорогой додумались поставить остановку. Такую — из железобетонных плит. Почему-то все эту остановку принимали за туалет и внутри было соответственно этим соображениям. Никто там никогда ничего не убирал. И вот это строение — как немой укор — и стояло на обочине.

Иногда автобус кого-нибудь подбирал или высаживал возле этой остановки. То есть, скорее она служила неким ориентиром, нежели остановкой, где можно посидеть, спрятавшись от дождя или ветра. Даже если кто и ждал возле неё транспорта, то как правило, ходил вокруг или прятался с подветренной стороны, прислушиваясь к звуку приближающихся машин.

Водители охотно брали попутчиков, если таковые были. И все знали — чтобы уехать в город, нужно выйти на дорогу к остановке и ждать: кто-нибудь, да подберёт.

Зима в тот раз была лютая. Уже месяц, как температура выше 40 не поднималась, до 50 опускалась временами. Но для севера — это дело привычное. Хотя, как, блин, привыкнешь к холоду?

И вот, в один из таких морозных дней, приспичило Олежке домой. Хотя, какой дом? Жил он в общаге. В той же, в которой жил, когда учился. Как-то резко засобирался, пошёл к бригадиру, отпросился:

«Завтра вернусь. Но, сегодня край, как нужно.»

«Ну ладно, — вроде ничего срочного, в смысле работы, не намечалось и отпустил он его. — Как добираться-то будешь?»

«Да, как-как? На остановку пойду. С утра кто-нибудь подберёт.»

Одет Олежа был по погоде: в валенках на резиновом ходу, в ватниках, тёплый свитер, фуфайка, шапка и шубенки (такие здоровые варежки). Прихватив с собой пару пачек «Лайки», проверил наличие спичек в коробке и, ни с кем не прощаясь и не разговаривая, пошёл в клубах собственного пара. Светает на севере поздно, и он в полутьме дошёл до остановки. Зашёл с подветренной стороны, шубенки подмышки, закурил и стал ждать. По любому, кто-то с утра должен ехать, не останется он незамеченным. Так и получилось.

Да только первыми его заметили волки. Сначала осторожно они к нему приближались. Когда он их заметил, то попытался забраться на крышу остановки и первая попытка была неудачная. Когда он во второй раз пытался забраться на крышу, волки осмелели и набросились на него. Олежа упал на живот, подогнув ноги и закрыв руками голову. Зверюги давай драть фуфайку да ватник.

Тут послышался шум едущих машин. Волков это спугнуло. Из машин, а их было три, вышли мужики. Они очень близко подъехали к нему, для острастки посигналили и потом подняли тело.

Олег был мёртв.

Хотя крови или каких-то явных повреждений не было. Ну, изодрали фуфайку, шапку, штаны — до тела они не добрались.

Уже потом, в морге, при вскрытии было обнаружено, что умер Олежа от разрыва сердца.

Никто его на похоронах не провожал, никто по нему не плакал. Город выделил денег на похороны. И думается мне, что сердце его перестало биться не от страха, как считали врачи и все, кто эту историю слышал, а от одиночества. Такого вот гос. обеспеченного одиночества.