Монашка

Святой отец говорит, что мне нужно очищение и раскаяние. Раскаиваюсь ли я? Нет. Нужно ли мне отпущение грехов? Судите сами.

Сейчас у меня полная банка различных пуговиц, кошка и жара, преследующая повсюду так, что окна раскрыты нараспашку, несмотря на середину января. Небольшое богатство, правда? Что мне действительно необходимо? Спички, немного бензина и смелость. Жаль, что нельзя взять смелость взаймы.

В городе, где я родилась, пьянство родителей — обычное дело, скорее норма, чем отклонение от правил. И быть этим отклонением мне не довелось. Мать, несмотря на высшее образование и эрудированность, часто уходила в запои. Отец нас бросил. И воспитанием никому не нужной девочки занималась полоумная бабка, которая к моему шестнадцатилетию уже не узнавала никого из окружающих, часами сидела на балконе, гладя кошку и повторяя: «Ещё немного и я поеду домой».

Нет, я не пытаюсь давить на жалость, но это легко поймёт тот, кто ходил в школу в чужих застиранных обносках, растоптанных башмаках, и для кого карманные деньги были непозволительной роскошью. Да что там! Запах свежеиспеченных булочек был вместо завтрака и обеда.

Мои одноклассницы мечтали о модных нарядах, а я — нормально поесть и поспать на чистых, непрокуренных простынях. Мальчишки тягали из магазина «Сникерсы», похваляясь ловкостью, а я пыталась заработать, моя полы в местной тошниловке «Зорька». Потом шла домой, где никто не ждал. Ни тебе горячего ужина, ни трёпки за двойку в дневнике. Наверное, кто-то бы даже позавидовал такому постоянству и безразличию. А мне просто хотелось жить по-человечески.

Как-то одноклассник Толик пригласил в кино. Обычно мальчики не обращали на меня внимания, но и не обижали. Кому нужна серая мышь в облезлой клетчатой юбке? Обзывали за спиной «Монашкой». Ну не ирония ли?

Застенчивый Толик даже заикался от волнения, а я пыталась спрятать своё смущение под старой вязаной шапкой:

— Извини, как раз сегодня мне нужно искупать бабушку.

— А никто д-д-другой это сделать не может? — в надежде протянул Толик.

— Нет, это моя обязанность, — школьная раздевалка давно опустела, но всё равно было неуютно, будто за нами подсматривала вся школа. — Да и не справится больше никто. Бабка у меня с характером.

— Значит, ка-ка-как-нибудь потом? — робко улыбнулся парень.

— Угу, — кивнула я и поспешила выскочить на улицу. Лишь бы Толик не заметил, как пылают у меня щёки.

Интересно, сложилась бы жизнь по-другому, наплюй я на всё и пойди в кино с застенчивым Толиком?.. И могло ли быть это «по-другому»?

Домой бежала окрылённая — меня впервые позвали на свидание! Для каждой девочки это целое событие, что уж говорит про Монашку?

Купание бабушки не было всего лишь предлогом для отказа. Я действительно купала её раз в месяц, всеми правдами и неправдами заманивая в ванну. Бабка упиралась, хныкала, не давала снять старый халат, который держался в лучшем случае на двух пуговицах.

— Кто, кто ты такая? — кричала она.

— Твоя внучка Даша, — врач советовал говорить с ней тихо и спокойно, но иногда это было просто невозможно. — Бабуля, я всего лишь хочу тебя искупать.

— Враньё! Я сама моюсь!

— Да неужели? И как часто?

— Каждый день! — артачилась бабка.

— И какой же сегодня день?

Иногда уговоры шли часами, иногда я не выдерживала и затаскивала её в ванну силком, по дороге срывая халат вместе с пуговицами. Бабка орала:

— Помогите, убивают! Милиция! — но соседи давно привыкли, и никто не спешил на подмогу.

Странно: соседи привыкли, а я — нет. Может, я изначально была самым страшным отклонением в этой семье? Может, поэтому отец нас и бросил?

Бабка в ванне затихала и даже позволяла состричь ногти на ногах. Потом заботливая внучка старательно вытирала её досуха, заплетала седую косу и садилась пришивать новые пуговицы к халату. И непременно все разных цветов и размеров, иначе мог состояться новый концерт с вызовом милиции на бис. К следующей помывке из восьми пуговиц всегда оставалось две. Куда бабка прятала остальные — так и осталось загадкой.

Вы уже догадались, я до сих пор ненавижу пуговицы?

В тот вечер всё шло по давно сложившемуся ритуалу, только в этот раз мать, порядочно заправившаяся дешёвым вином, раздраженно поддакивала из кухни:

— Да что ты с ней цацкаешься? Сразу тащи силой! Кляча старая воняет так, что аж соседям дурно!

— Мне холодно, — выла бабка, не желая расставаться с халатом. — Я хочу, чтоб лето, чтоб жарко, чтоб можно было на балкон. И тогда я поеду домой.

— Куда ты поедешь, дура! Ты уже дома, — сипло смеялась мать.

— Ещё немного и я поеду домой, — упрямо мотала головой бабка.

Кошка, у которой как раз началась течка, призывно орала и путалась под ногами. Случайно споткнувшись об неё и больно стукнувшись коленкой о край тумбочки, я не выдержала и хорошенько пнула назойливое животное:

— У-у-у, скотина!

— Ты что творишь? — мать в два счёта подлетела и ударила наотмашь по лицу, да так, что аж в ушах зазвенело. — Не смей трогать Бусечку!

— Я хочу на балкон, чтоб лето, чтоб жара, — продолжала скулить бабка, теребя проклятые пуговицы.

— Мяу, — жаловалась кошка. Готова поклясться, что это усатое отродье измывалось надо мной, ведь мать любила её больше, чем родную дочь.

— Да пошли вы все! — не выдержав, громко хлопнула дверью ванной комнаты и заперлась изнутри. Ванна и туалет — были самыми любимыми уголками, где можно было запереться ото всех. Мне стыдно в этом признаваться, но почти все уроки делались на крышке от унитаза, что не мешало учиться хорошо.

Жалеете меня, да? Не стоит. Никогда себя не жалела, не было на это сил и времени, всё уходило на ненависть к сумасшедшей и женщине, которая когда-то по глупости подарила мне жизнь.

Не-на-ви-жу!

Даже сегодня.

Даже сейчас.

Наревевшись вволю, тихо выползла из своего убежища. В голове, как набат, билась одна мысль: «Сбежать!» Бабка сидела на кухне и гладила кошку, которая бесстыдно выгибалась у неё на коленях, призывно мурча и задирая хвост.

Мать спала в комнате, развалившись попрёк кровати, даже не сняв обувь. И я ненавидела её за это ещё больше. Она давно забыла, что значит «быть хозяйкой» и делать уборку.

В пальцах зажат непотушенный бычок, на полу переполненная окурками чумазая пепельница, рядом почти пустая бутылка «Вермута» — вот такой натюрморт.

Неужели и меня ждало такое же будущее?

Я хотела затушить окурок, но замерла — по телевизору показывали очередную социальную рекламу. Сколько людей в год погибают в бытовых пожарах? Сколько засыпает, куря в постели?

Я с интересом взглянула на бычок в руках матери — это тлела надежда на нормальную жизнь. Простынь, запорошенная пеплом и прожженная в нескольких местах, как атлас беспросветности.

— Почему так холодно, Даша? — я вздрогнула от неожиданности и обернулась. Бабка, зябко потирая руки, стояла в дверях. Оставшиеся пуговицы на халате уже были оторваны, и заштопанная серая ночнушка под ним была ещё одним доказательством моей убогой жизни. — Сделай так, чтоб было тепло, чтоб лето! Чтоб жара! Мне так холодно. Я хочу домой. Домой, домой! Да-да, мне давно пора домой…

— Бабушка, иди к себе и надень теплую жилетку, — я попыталась выставить её за дверь, но старуха проявила небывалую прыткость.

— Сделай лето! — шептала она потрескавшимися губами. — Сделай, чтоб было тепло. Нам всем давно пора домой. — Обычно рассеянный взгляд был ясен, как никогда. Чёрные глаза будто затягивали в омут.

В комнате стало невероятно холодно, казалось, время на мгновение растянулось и замедлилось: храп матери, мерзкая реклама тампонов и кетчупа, вой проклятой кошки и беспрестанное «Сделай, сделай!» — я схватила за голову и закричала, обессиленно упав в кресло.

Ненавижу. Как я вас всех ненавижу. Имеют ли они право на жизнь? И можно ли это называть «жизнью»? Поджечь, поджечь это проклятый дом! Спалить всё дотла! Если бабка хочет лето, она его получит! Будет ей жара!

Я достала сразу несколько сигарет из пачки, валяющейся возле пепельницы, и прикурила каждую. Делать этого раньше не приходилось, и в горле противно запершило. Закружилась голова, и пришлось схватиться за спинку кресла, чтобы не упасть. Я несколько раз тряхнула головой, но наваждение не проходило.

Наверное, вы скажете, что это очень глупый способ поджога, но мне тогда было всё равно.

Аккуратно выложив зажженные сигареты возле руки матери, я выскочила из комнаты. Если сработает, жарко будет всем. Если нет…

Сначала хотела собрать хоть какие-то вещи, но решила, это будет выглядеть подозрительным. Да и не хотелось ничего брать из этого ада.

Бабка ходила туда-сюда по коридору и повторяла:

— Домой, ещё немного и пойду домой.

Накинув куртку, я выскочила на лестницу, сначала чуть ли не кубарем скатилась вниз, но на втором этаже резко остановилась и, собравшись с духом, позвонила в дверь:

— Антонина Фёдоровна, можно я у вас посижу?

— Мать опять напилась? Ну, проходи, горе луковое, — соседка впустила меня и помогла раздеться. — Как раз чайник вскипел.

В этот момент мелькнула слабая мысль, что ещё не поздно взбежать наверх и всё исправить. Но из кухни так сладко пахло пирогом.

***

Самого пожара не видела, уснула прямо за столом на кухне. Никто не решился меня разбудить.

Люди говорят, мать угорела во сне, а бабка вышла на балкон, сбросила вниз кошку и заперлась изнутри. Она была совершенно спокойна и даже улыбалась, махая рукой собравшимся зевакам. Пока приехали пожарные, спасать уже было некого.

Чувствую ли я вину за содеянное? Нет.

Эти люди давно похоронили себя заживо. Так почему я должна жалеть мертвецов?

Первый месяц жизни прошёл как в тумане: символичные похороны, бумажная волокита, пререкание с органами опеки — всё прошло, как кадры из дешёвого и скучного фильма. Скорее бы начались титры…

Я наконец-то спала на чистых простынях, пахнущих кондиционером «Альпийская свежесть», и Антонина Фёдоровна грела мне обеды, дожидаясь из школы, и учила вязать носки, и читала вслух Диккенса. Не передать словами всю мою нерастраченную любовь к этой женщине. Но такая идиллия не могла длиться вечно. Видно, семейный уют — не для меня.

Буся поскреблась в входную дверь в рождественское утро. Антонина Фёдоровна даже расплакалась от счастья, прижимая к себе её исхудавшее тельце:

— Это единственное, что тебе от них осталось.

— Там не было ничего моего, — я даже не хотела прикасаться к животному, но уже тогда решила — дурной знак.

И не ошиблась.

В ту же ночь первый раз проснулась от невыносимой жары и ощущения, что кто-то душит. Постель взмокла от пота, в горле пересохла, но подняться не было сил. Открыв глаза, обнаружила кошку, спящую у меня на груди. Хвостатая невозмутимо подняла голову, когда её попытались скинуть, потянулась, зевнула и уставилась янтарным взглядом: «Я знаю, кто во всём виноват».

— Ну и что? Пошла прочь! Брысь!

Нахалка даже не шелохнулась, тогда я скинула её вместе с одеялом.

А потом куске пирога нашлась маленькая перламутровая пуговица, точь-в-точь, что была у бабки на халате.

— Ой, а как же она сюда попала? — удивилась соседка, с любопытством разглядывая находку. — Наверняка это к удаче, да?

Разделять её радость не хотелось. «Ещё один дурной знак», — мрачно решила я.

И вновь не ошиблась. Пуговицы стали находиться в самых неожиданных местах: между страниц книг, в банке с чаем, в цветочных горшках, даже в сливном бачке. Вся еда стала тщательно проверяться даже после готовки. Антонина Федоровна переживала, как бы кто не подавился, но её совершенно не удивляло внезапное нашествие пуговиц, а даже наоборот, она находила это забавным.

— Может, у нас завелся домовой? И шалит? Ох, как бы нам всё-таки не подавиться!

Я точно знала, что этого не случится. И старательно собирала все в пуговицы в банку из-под кофе. Зачем? Не знаю.

Изобилие пуговиц можно было пережить, но вместе с ними в квартиру пришла жара. Нестерпимая, высушивающая всё на своём пути жара. Цветы вяли, краска на потолке облупилась, а у Буси началась внеочередная линька. Сантехник приходил несколько раз, проверял все батареи и трубы, но лишь разводил руками:

— Покупайте кондиционер.

Столбик комнатного термометра застыл на отметках выше тридцати, и ничего с этим нельзя было сделать. В февральские морозы мы спали с открытыми окнами. Но это не спасало, да и жара шла за мной по пятам. В школе пот капал со лба прямо на тетради, в транспорте я начинала задыхаться, и приходилось гулять пешком. Стали невозможны походы в театр, кино и даже в библиотеку. А поход в магазин — как партизанский подвиг.

Говорят, пар костей не ломит. Я бы душу продала, лишь бы почувствовать на лице прохладный ветерок.

Антонина Фёдоровна с нетерпением ожидала конца отопительного сезона:

— Непременно подам в суд на этих коммунальщиков, — упрямо говорила она и поджимала тонкие губы. — Это же надо, мы тут как в котле варимся. У нас прямо вечное лето!

«Вечное лето», — эхом отозвалась страшная догадка, выпустив коготки поострее кошачьих.

Ночью я собрала свои вещи и сбежала. А Буся последовала за мной. Как я ни шикала, ни бросала камнями, хвостатая ловко уворачивалась, пряталась в кустах, но неизменно меня сопровождала. Или преследовала?

Рассказывать о бродячей жизни не хочу. Есть поступки, из-за которых готова провалиться сквозь землю, о которых не рассказала даже святому отцу. Да и интересно ли это вам? Если да, то выйдите на улице, падайте денег первому же бродяге, которого встретите, и спросите, как тому живется. Правда, многие из них ответят, что абсолютно счастливы. Что они намного счастливее любого из вас.

Но я не из их числа. Видно тот, кто отмеряет нам лучшие минуты жизни, внёс меня в чёрный список. Мои спутники — горе, ненависть и вечное лето.

Если бы оно не шло по пятам, удалось бы хоть как-то устроить свою жизнь, окончить школу, может, даже поступить в училище?

Я бы ходила в кино с Толиком, ела пломбир и подшучивала над его робостью. Может, даже вышла бы замуж, родила бы детей и любила бы их всем своим черным сердцем.

Святой отец говорит: «Покайся». А всё моё естество бунтует и не желает даже слушать.

Жалею только об одном — мне не хватает смелости на последний шаг.

В приюте при монастыре я уже три года. Противное место. Большинство сестёр злы, глупы и высокомерны. Божья благодать — это местный высококачественный наркотик, на который подсаживаешься не хуже, чем на любой другой. Так кто из нас должен каиться?

И знаете, если бы смогла, спалила бы и их всех. Заживо. Чтобы полюбоваться их одухотворенными лицами в отблесках пламени. Может быть, тогда для меня настало бы «вечная зима», и я смогла бы спокойно уснуть, не мучимая ни жарой, ни удушьем.

А пуговицы находили меня и здесь. Они, как и кошка, стали вечными спутниками. Иногда казалось, что сама дорога выстлана гигантскими, каменными пуговицами.

Но я всё говорю, говорю… А между тем пора домой, где холодно и падают пушистые хлопья снега.

Бусе я сверну шею — так решено. Не хочу, чтобы моя жара преследовала кого-то ещё. Да и ненавижу эту тварь по-прежнему, если говорить откровенно. Я сверну ей шею с превеликим удовольствием. Банка с пуговицами лежит под подушкой, не знаю, зачем их насобирала, но так правильно. Быть может, это единственный правильный поступок в моей жизни.

Канистра бензина, коробок спичек и немного смелости…

Прошу вас, помолитесь за потерянную душу.

Ещё немного и я поеду домой.